Meine Trauer

Каждый, оставивший в прошлом годы заветного отрочества, мог сказать, что в то время солнце грело нежнее и пламенее, лишь остывая с каждым прожитым годом. В память Ленского въелся один из знойных летних дней, когда они, – два маленьких ребенка, – бежали по изжигаемым солнцем рощам, беззаботно смеясь. Никто из них не замечал, насколько далеко они ушли от родительских усадеб, или же вовсе не хотели замечать. Волосы юной Оли светились в солнечных лучах, а у юноши рядом с ней пряди поблескивали смолой. Он то и дело терял её из виду, когда Оля, громко смеясь, скрывалась в зарослях шумящей листвы... он искал ее, выкрикивая прижившееся на языке имя, и всегда находил. Не было место или времени, где юный Владимир не смог бы найти Олю, свою родную Олю. Это воспоминание, столь теплое и дальнее, тревожило его, уже выросшего. Он не знал подобного чувства, вспоминая о давно минувших днях... До этого момента. Дни в Красногорье текли размеренно и лениво. Ленский каждое утро выглядывал в окно и наблюдал за тем, как просыпались поля и рощи. Видя их чистую тягу к жизни, он чувствовал, что сердце было вспорото странным ощущением… Он ждал чего-то: момента прекрасного изменения, чудесного превращения жизни. Всю жизнь, как он помнил, его душа была пронизана этим чувством – томительным ожиданием, даже предвкушением. Но сейчас оно беспомощно роптало, лишь разрываясь в груди. С каждым днем, проведенном в России, тревога в нём росла, а заблуждения стремительно рассеивались. За многие годы его усадьба действительно пришла в упадок: крестьяне почти не работали, а лошади слонялись без дела; хозяйские угодья заросли чертополохом. Но Владимир, не имея опыта в управлении имением, поступал наиболее, как ему казалось, либерально: в конце концов, он не желал жить припеваючи за счет одних только поданных, измученных новым, невиданным оброком. За прошедшие дни он старался как можно чаще посещать Лариных, где Ольга всегда ждала его. Каждый раз, когда он приходил, девушка вставала и с радостной улыбкой устремлялась к нему. Редкие моменты прогулок запоминались, отзываясь забытыми моментами прошлого... – Ольга, – тихо позвал Владимир, повернувшись к невесте: глаза были светлы, словно небесная лазурь над девушкой, – ты когда нибудь думала о будущем? Что... мы будем делать в будущем? Слишком многое он хотел спросить, еще большее – узнать. В волнении Владимир метался, изворачивая страницы попавшегося под руки романа. Он опасался открыть его на случайной странице и поэтому отложил в сторону, повернувшись к той, кого так тщательно узнавал заново. Будто нового человека, появившегося за эти прошедшие года. – Не знаю. Я не думала об этом, – пожав плечами, она даже отмахнулась: будто считала это мелочью, неважной деталью. – Я боялся, что не успею, и тебя выдадут за кого-то еще... Здешнего или столичного. Теперь я вижу, что Прасковья Сергеевна ждала моего возвращения, и я благодарен ей за это. Но думала ли ты о том, чтобы уехать? Или желала остаться здесь?.. Ленский знал, что примет любой ответ. Раньше он чувствовал, что останется в уделах Красногорья несмотря ни на что, но сейчас его душа металась. Ему подумалось, что воля родного человека могла бы стать путеводом для него, и Ленский с надеждой взглянул на нее... – Останусь там, где это будет нужно, – с улыбкой сказала она, – может, и здесь. А быть может, в Москве. Или где-то еще – как ты пожелаешь!.. – Да, конечно, Оля... – потупив взгляд, ответил Ленский, – тогда я постараюсь принять верное решение. Для нас обоих. Он взял ее ладони в свои. Несмотря на цветущий июль вокруг, пальцы у Оли были холодны и чересчур неподвижны; он бы даже сказал, безжизнены. Владимир сорвал ближайший одуванчик и с тихой задумчивостью вплел его в светлые пряди. Ольга, похоже, приняла это за томительность и сладко засмеялась, взяв его руки в свои: – Вот ты говоришь – а у тебя искры из глаз летят! Будто еще что-то томится, будто еще что-то скажешь; так что же? Ленский лишь улыбнулся. Кто же, живя в этих глазах, желает свидеться с ним? Не его ли сон, придуманный из вырванных фрагментов, дорисованный искрящимся сознанием? Он видел в Ольге светлость, собственную молодость, но чем больше общался с нею, тем больше ощущал пустоту, что наполняла ее сердце. Все сильнее Владимир ощущал, что потухает пленительный огонек, что сиял в нем все эти годы. Слишком многое он вложил в образ, позабыв о том, кем являлась маленькая знакомая девочка из его воспоминаний... Стоило ли?.. Каждый раз, приходя, ему было стыдливо смотреть во внимательные глаза Татьяны, что с чуткостью следили за его оголенным взором, забывая о собственной боязливости. Согласился бы Дмитрий на благословение, зная, с какой глухой тоской Владимир смотрел на его любимую дочь?..

***

С каждым днем всё большее утешение Владимир видел в беседах с Онегиным. Кто бы мог подумать! Сердце его, казалось, ошиблось домом, и все время неслось в онегинскую обитель. Каждый раз он, приходя, видел Евгения либо сидящим в любимом кресле (взгляд помещика был извечно направлен в пол и выражал непонятную Владимиру безысходность), либо же стоящим над бильярдным столом со сжатым в руке кием. Тот подолгу смотрел на идеальную пирамиду, но никогда не делал первый ход. Ленский пытался понять запутанный клубок мотивов и поступков этого холодного, отстраненного человека. Онегин всегда был словно неподвижен, необычайно спокоен и никогда не терял извечного амплуа, но каждый его незначительный жест сулил смысла больше, чем все разгоряченные речи самого Ленского. Однажды, приехав в онегинское поместье, Владимир вновь увидел Евгения безмолвно стоящим у бильярдной доски. Ленский и сам замер, не смея окликнуть приятеля. Вместо этого он взял висящий на стене кий и поднес к идеально выстроенной пирамиде, как это сделал и франт. Одно движение отделяло его с Онегиным от первого хода; лишь заметя на поле другого игрока, Евгений поднял голову и встретился с Владимиром взглядом. Тот мягко улыбнулся и кивнул в сторону стола. Уголки губ у Евгения, к счастью, дрогнули, и Онегин вальяжно взялся за "оружие". В следующую секунду бильярдная пирамида распалась, и за ней последовали удары друг о друга множества смоляных шаров. К сожалению, ни один из них не попал в лузу, и Онегин скептически поднял брови. – Не ожидал вашего прихода, Владимир Сергеевич, – Онегин привычным жестом поправил фрак, рассмотрев пришедшего, – признайтесь, наши встречи стали для вас привычкой? Ленский смутился его вопросом, и руки у него дрогнули: шар пошел по косой и остановился в нескольких движениях от лузы. Онегин, подойдя к Ленскому, наклонился и осторожно забил шар. Владимир одобрительно кивнул. – Считайте это жестом доброго воли. Что же здесь еще делать, Евгений, как не коротать время в приятной компании? А очередного гостя выгонять не стоит, ваша репутация и так расшатана... Вы же не хотите услышать про себя новую уничижительную эпиграмму? Ленский шутливо целился то в один шар, то в другой, будто держал в руках ружье, и в таком виде напоминал скорее ребёнка. Онегин внимательно следил за его действиями и наконец вздохнул: – Ваше право, Ленский; меня больше удивляет, что о вашем приходе мне перестали сообщать. Не считаете это странным? – Я считаю это закономерным, – Ленский взял один из бильярдных шаров и внимательно рассмотрел блеск солнца на нем, – ваша жизнь наполнено скукой, так почему бы не развеять ее несколькими игровыми партиями вместе с хорошим приятелем? Не найдя, что ответить поэту, Онегин покачал головой. – Не вижу ничего плохого. Да и слушать восторженные речи, – как я догадываюсь, – намного лучше, чем читать гневные эпиграммы. Правда, Владимир? В этот момент Ленскому отчего-то стало легче дышать.

***

После нескольких партий приятели, сидя в старомодных креслах, попивали белое вино в легких разговорах. Разгоряченные, они и не замечали, в какое русло вилял их несвязный диалог. Владимир взглянул на вальяжно раскинувшегося в кресле Онегина и, подметив, что смотрит на него больше положенного, перевел взгляд на царский портрет, висевший за его спиной. Что-то само по себе подтолкнуло Ленского, и поэт встал, привлекая внимание франта. – И все же, Евгений, – начал было Ленский, растягивая гласные и опираясь одной рукою на кресло. Он стоял, будто генерал, собирающийся взять в осаду ближайщую рощицу. Онегин иронично улыбнулся, но и этого наш поэт не заметил, – скажите мне... Неужели только один у нас путь – подражать этому мерзкому, дрянному свету, теплице раболепия и подхалимства? Ведь в нем теряется суть всего, что было дорого нашим предкам, и даже сейчас никто не способен вернуть народу его благополучие! Владимир остановился, тяжело дыша. Вырвавшаяся из сердца тирада далась ему нелегко, и он чувствовал на языке жжение чего-то незнакомого. Он оглянулся в сторону силуета, который слушал его, оперев рукой подбородок и мягко улыбаясь. Ленский подметил это с неястной для себя отрадой. – Вся жизнь состоит из двойственности, mon cher*. Рано или поздно вы перестанете столь остро судить о модном свете, как вы его называете, – Онегин сделал глоток, а Владимир почувствовал всплеск праведного гнева, как тогда, при первой встрече, но на этот раз он был обрамлен легкой интригой, – и научитесь его принимать. – Принимать глупость и невежество? Не смешите меня, Онегин. Я не буду подобен вам, я не смогу сдержать огонь, который... – Ваш юношеский жар вас же и спалит, если вы не сделаетесь разумнее, Владимир, – осадил его собеседник, приподнявшись, и Владимир опешил. – Я... Что вы имеете ввиду?.. – осажденный, он приблизился к Евгению, пытаясь уловить и понять эмоции, что растекались на разгоряченном лице. Несмотря на вино, оно оставалось все таким же: холодным и скучающе-тоскливым. Несколько русых прядей растрепались по лбу. Ленскому вспомнился оставленный в ольгиных волосах цветок, и поэт внезапно подумал о том, нет ли в этой гостиной вазы с цветами, которых онегинским прядям ужасно, ужасно не хватало... – Услышьте меня, Владимир: вы слишком поспешны. – в этот момент Онегин приподнялся, заставляя Ленского отстранится, и юноша упал в кресло. – Пожалуйста, не оскорбляйтесь: это был лишь дружеский совет. Ленскому ничего не оставалось, кроме как согласиться, но странный порыв все еще хранился в памяти, обдавая жаром. Ленский сделал несколько глотков воды, надеясь, что сидящий рядом Онегин не придал этому особого значения.

***

Каждый приезд к Лариным заставлял Владимира чувствовать себя все более и более потерянно, и этот раз не стал исключением: шахматная партия, сыгранная с Ольгой, лишь усугубила его растерянность, в который раз напомнив о глубокой внутренней борьбе. Ленский должен был видеть в ней радость, растущую, словно дикий плющ, в его душе; но сейчас он окутывал горло, возвращал его мысли к одному и тому же. Они петляли по кругу, словно загнанные преступники... Он не успел понять, когда все переменилось: когда и взгляд ольгин, и чувства его самого, словно огонь затухающей свечи, стали неверными и броскими. Куда он стремился теперь? Куда бежит? Не на смерть ли? С каждым днем тускнели рощи, и морось покрывала посеревшие сады. Ленский собирался уезжать и лишь ждал Онегина, не думая встретить кого-либо в тихом вечернем саду. Но, к своему удивлению, ветер принес ему зов двух знакомых голосов неподалеку. Он, с каждой секундой подтверждая свои догадки, взглянул за стволы худых берез и сердце его сжалось, когда он увидел знакомый онегинский силует; он, с кем-то говоря, был тих и спокоен, а его собеседник необычайно молчалив. В неястных даже для себя чувствах Ленский поскорее ушел, но все не мог понять, когда же у его приятеля могла появиться воздыхательница. Спросить Онегина он, правда, не смел; оглянувшись к крыльцу, Ленским с успокоением и укором заметил стоящую на нем Ольгу, которая беззаботно смотрела на него. Когда лошади уже были готовы, и они с Онегиным собирались уезжать (тот вернулся из сада необычайно угрюмым), то Ленского неожиданно окликнул один из дворовых. Поэт обернулся к стоящему перед ним мальчику, и тот шепотом сказал о том, что кто-то из Лариных ждет его в гостиной – на краткий разговор. Пожав плечами, Ленский спешно поблагодарил дворового, кивнул Онегину и пошел в сторону усадьбы. В доме тогда было необычайно тихо. Ленский зашёл в гостиную, где полгода назад вновь увидел Ольгу, и заметил по середине комнаты хрупкий девичий силует в серо-зеленом платье. Разглядев его, Ленский сердечно удивился, узнав в нем Татьяну. Она обернулась: в ее тусклых глазах читались недавние слезы, а кожа была так бледна, что юная дворянка, казалось, вот-вот упадет наземь. Ленский был так изумлен, что ничего не сказал. – Спасибо, что ответили на мою нескромную просьбу, Владимир Сергеевич. Я не задержу вас надолго. – сказала она, попытавшись укрыть от юноши болезненный взгляд. – Я лишь хочу, чтобы вы меня выслушали... – С вами все в порядке?.. – спросил он, взглянув на ее исхудалые руки. Татьяна не отвечала. Она лишь взглянула на него одним из мутно-болезненных взглядов, которые пренадлежали людям отчаянным, страдающим и... преданным. Юноша ей сочувствовал, но и испытывал странную тревогу, медленно осознавая, кто же стал причиной девичьих слез. – Я лишь хотела попросить вас...– хриплым голосом сказала она, и юноша сосредоточил на ее худом лице все свое внимание, – но, пожалуйста, не сочтите это за грубость. – Конечно же, нет! я слушаю вас. Вздохнув, она продолжила: – Я бы не стала тревожить вас, своего нареченного брата, если бы беспокойство об Ольге не велело мне сделать этого. Я не могу не замечать, что вы, как бы не хотели, не можете найти в ней того, что когда-то избрали, будучи отроком. Вы потеряны. И я искренне желаю вам благополучия, Владимир, но... Пожалуйста... – она замялась, с дрожью продолжив, – Я уверена, ваша душа способна на глубокие, искренние чувства; возможно, даже вечные. В этом вся ваша душа. Но такова ль сестра моя? Ленский, уязвленный ее прямотой, не смел ничего сказать. Татьяна ласково продолжала: – Об этом судить не мне, но я могу лишь наречь: если что-то останавливает вас, если вы понимаете, что не до конца уверены... Не торопитесь. Вы можете заплатить цену гораздо бóльшую, чем несчастное супружество. Прошу простить меня за это, я... – Не стоит. Я понимаю вас, – ответил Ленский, тут же пожалев, что оборвал девушку на полуслове. Он был крайне удивлен этой речью. Несмотря на беспокойство, голос Татьяны оставался тверд и непреклонен. Ленский, слушая ее, не узнавал ту боязливую девочку, которую помнил все эти годы: изумившее его смирение отражалось в этом голосе и взгляде, который узрел в нем все то, что знать она не могла, но прекрасно видела. Упрек!.. Ленский мог лишь вздохнуть, поняв, что именно её видел с Онегиным, в тени вечерней дубравы. - Татьяна, но почему же вы считаете, – с трудом сказал он, – что Ольга мною... Больше не любима? Я готов отдать ей все на свете, и себя... - я не сомневаюсь в этом, Владимир Сергеевич. Но желаете ли вы этого – пожалуйста, решите... И любой ваш выбор будет принят ею. Но мне уже стоит удалиться; благодарю, что выслушали меня. ...И она скрылась. Ленский не мог ничего сказать, безмоловно замерев в сумрачной гостиной, куда даже лунный свет больше не попадал; Владимир знал, – и возможно, еще не признавал, – что выбор уже давно был им сделан.