***
До свадьбы Владимир посещал Евгения редко, всякий раз чувствуя незримый укол в сердце, даже стыд. Он был возмущен, не понимая, как Онегин мог засомневаться в его здравии: ведь никто, подобно ему, любить уже не будет – и он это знает... Должен знать. Так зачем он говорил ему это? Издевался?.. Раздумья ни к чему не привели, и Ленский продолжал смотреть на бесконечное пространство лесных долин, желая затеряться между их холмов. Онегин его безмерно тревожил (этого отрицать было нельзя) и, будь Ленский бдительнее, то понял бы, что это чувство звалось не иначе, как любовным томлением. Но разум поэта уже привык к витьеватым, туманным определениям, за которыми было удобно скрывать неприятную правду. И каждый жест окружающего мира, словно истинный фаталист, он ловил открытыми очами, во всем видел знак и намек, нежное утешение судьбы перед роком. И все вокруг, каждый лист и камень словно тоже видели его, осуждали за тяжкий грех – предательство души, которое ему еще предстояло осознать. Признаться, скорые татьяинины именины скрашивали томительное ожидание венчания. Но ленский не мог убежать от мысли, что посвященное Лариной торжество было для него неким напоминанием о том, что она сказала ему тогда, стоя в гостиной, когда из хрустальных украшений на ней были лишь слезы, отражающие лунный свет. Странное чувство в душе с каждым днем возрастало, не желая оставлять юношу в покое, и все чаще рука тянулась за тем, чтобы сжечь порочные стихи, за которые он невольно принимался, не силясь справиться с тем навождением, которое одолевало его всякий раз, когда он вспоминал об Онегине. Вернее, все то время, когда забывать его не удавалось. Иногда люди выживают только благодаря тому, что могу создать что-то прекрасное, и это скрашивает блеклый свет их жизни. Вот и Ленский, вспоминая о собственных и чужих поэмах, мог дышать полной грудью, даже если она, судя по чувствам, была прострелена. Но он бы променял стихи еще боле прекрасные, чтобы иметь хотя бы шанс... Хотя бы миг...«...И, верно, томно замечал,
Что без стеснения страдает,
Границы ей не замечает
И волю сердца изломал:
и это грезы золотые
Его мечтанья и былины
как не взгляни - никто не знал...
Он их старался преукрасить,
Душой развеять и избавить
Её от чистого греха:
Теперь уж, полно, я – не я».
...Множество стихов, – порванные и подпалённые, зачеркнутые и недописанные, – лежали на его столе: написанные, но нечитанные, ожидающие лишь смерти в пепле. Онегинское общество стало Ленскому спасением... когда-то. Но сейчас оно терзало душу, напоминая о неосуществимости мечтаний, ветхости всей его жизни. До именин оставалось несколько дней. Думая об этом, Владимир и вовсе путался. Ведь... он помнил, что Ольга потерялась. Там, в лесу, когда-то очень давно... он помнил это ярче, чем солнце, что с каждым годом светило все тусклее и тусклее. Ольга потерялась в березовых рощах, а Ленский, стремясь за ней, пленился чем-то новым и неизвестным. Казалось, что целую вечность, проведенную среди берез, он будет лишь бежать, бежать, бежать...***
Званный ужин уже давно закончился, и пары в медленном танце плыли по зале. Ленский бродил в одиночестве, не находя себе места. Ольгу, словно парящую бабочку, он не мог поймать: она порхала по залу, и Ленский лишь замечал подол ее платья, тут же ускользающий, как и её светлый локон. Мысли снова и снова возвращали его к Онегину, которого Владимир, как и собственную невесту, потерял в толпе. Сердце болезненно ныло, но от того и жаром отдавали все движенья, стремящиеся скрыть внутреннюю болезненность. Когда Ленский случайно замечал его, то стремился подойти к нему, понимая, что не сможет этого сделать; и даже не вздрагивал. Только сейчас он осознал свою вину, чувствуя висящую в воздухе расколенность. Стрелой в голове метался холодный взгляд Онегина и смиренный взгляд Татьяны, которую он, не подумав, подставил. Ленский надеялся, что она не держит на него обиды; не думает о том, что в их приходе был двойной, мстительный характер – вовсе нет. В ту ночь, стоя в гостиной, Владимир испытывал к Татьяне нежное, щемящее чувство, которое появилось бы у него в душе к родной сестре или брату. Он чувствовал, что понимает ее сильнее, чем кто-либо. Несмотря на это, их предшедствующая встреча с Онегиным в саду все еще вызывалась в Ленском колющее неприятие. Владимир невольно вздохнул и оглянулся на зал расплывшимися глазами: в них смешивались свечи и искры хрусталя. В полуха он выслушал подошедшую к нему даму и рукой, без слов, отказал ей в предложенной мазурке, подметив про себя, что от обиды у нее были поджаты губы, а ладони сжаты в кулачки. Так или иначе, через несколько секунд и отошедший к остальным гостям подол покинул задумчивого юношу, и Владимир снова заскучал, ища Ольгу по зале. Как верному жениху, для него было неизменным отдать каждый танец будущей жене, и он пытался отбросить в голове мысль окинуть зал в поисках знакомого модного камзола. Но как же удивился Ленский, когда нашел его, Онегина, у ткани легких ольгиных перчаток... Как же? Тревожный огонек вспыхнул в нем, пусть он и сделал себе внутренний упрек за то, что знал, что могло случиться. Он знал это всегда. А потому Ленский позволил себе перевести взгляд на Онегина. Его взгляд... Как много дней было проведено им в онегинской гостиной, знакомой до каждой царапины на покосившихся обоях. Как играло его сердце, выискивая в чужом взгляде каждую новую эмоцию, пытаясь найти, что же на самом деле он хотел бы сказать ему, Ленскому, и каждый раз его сердце питалось бесплотными надеждами. Да, он надеялся когда-нибудь увидеть этот взгляд: расслабленный, слегка томный и непривычно ласковый. В его прикрытых глазах играл огонек азарта. Ленский был готов и дальше мучится неопределенностью, - сколько потребуется, сколько это будет нужно! – лишь бы не видеть этот странный, удушающий своей очаровательностью взгляд, так легко направленный на Ольгу. На Ольгу, которая показалась бы каждому весьма очаровательной: по румянцу на лице было ясно, что юной девушке только что шепнули нескромную элегию. И подумал бы Владимир, что сделал это именно Евгений? Маневрируя между танцующими, Ленский направлялся в центр залы, с каждой секундой все сильнее ощущая, как в его сердце ломается что-то хрупкое; и, достигнув заветной пары, Владимир вновь увидел лишь удаляющийся локон. У Ленского перехватило дыхание. Он и сам не заметил, как был втянут в танец со случайно девушкой, и использовал это, чтобы удачно подобраться к беглецам. Буквально два, три поворота – и вновь грудь каменеет, когда он сталкивается взгляд с Онегиным. Да и как сталкивается!.. В привычном для себя равнодушии Евгений склонился к лицу Ольги, что-то ей шепча... Ленского вздрогнул и отвернулся, успев поймать взгляд тяжелых серых глаз. Нет. Правдой это быть не могло. Это было слишком несправедливым, чтобы казаться правдой. Танец закончился. Держаться с кем-то за руки было сродни тошноте, и Ленский, вежливо поклонившись случайной даме, отошел. Он ничего не видел, не чувствовал, а душа уже заряжала пистолет, желая прострелить темный потолок залы. В зале будто погасли свечи: Ленский стал ощущать холод отчуждения, обыденно царивший в русских лесах в самые длинные зимние ночи, когда каждый ямщик старался как можно скорее добраться до деревенских огней. Идя к выходу, Ленский все сильнее настораживал гостей, что расходились перед ним, будто перед Моисеем. Никто из них не мог уловить той бури, что таилась в нем, да и сам Ленский, пока не вернется в поместье и не осядет на пол, перебирая все трещинки на нем, не сможет понять истинную причину жгучей ревности, которая, верно, уже поставила на нем незримый крест.***
Тишина, царившая в доме, изжигала. Владимир безвольно осел на пол, тщетно пытаясь успокоиться. Как бы он не хотел, словно в лихорадке ему вспоминался насмешливый взгляд и руки Онегина, сжатые в ольгиных. Они отзывались разрывающей обидой и жгучим стыдом, и Ленскому отчаянно не хотелось этого признавать. Он мог сделать это раньше, но сейчас в его голове все смешалось: утопающая в солнце гостиная, темные серые глаза, чужие руки, бильярдным стол, оставленный в волосах цветок, румяная от вина кожа, дорожки слез на усталом татьянином лице, танцующие пары и глаза, глаза, глаза... Как только эта очевидная, дурманящая мысль достигла его – Владимир взревел. Взгляд, прикованный к полу, отражался стуком крови в голове... Будто получив несколько пуль, Владимир встал и нетвердым шагом подошел к письменному столу. Выученым движением он взял лежащие в комоде чернила, перья, вырвал лист из любимого сердцу альбома. Он взглянул на него и не хотел верить в то, что собирался написать. "...Боюсь, что я понял все слишком поздно, когда уже полностью предал себя. Чувствуется мне, что жизнь моя час от часу изменится. Тем лучше: я давно предвещал, что злой рок навис надо мною, и он скалился, наровясь задеть меня зубами, – острыми, как разбойничий кинжал, – пусть я и упорно не хотел замечать этого. Не замечать того, кто я отныне, что состою лишь из порока и потерял все, что могло быть мне когда-то дорого. Но стоит признать одно: я любил. Безбожно и неверно, но любил. Холодный взгляд и сведенные брови старались отрезвить меня, говоря: "надежды излишни", но я не слушал. Не хотел слушать. Из раза в раз они повторяли мне, что в моих чувствах нет истины. В том, что я всегда стремился к нему, не было никакого смысла. И зачем я проводил столько времени в садах, где он гулял, ради чего вкушал обольстительный обман собственной души? Мне стоит запомнить эти строки: поверь, ты не сможешь ничего исправить, будучи здесь, хоть заройся в землю... Исход будет один", – писалось в альбоме, и приведено, прошу поверить, дословно. В тишине была написана еще одна краткая записка, и Владимир, пересилив себя, отдал ее Зарецкому. Решение было принято уже давно, и ему оставалось лишь пожинать плоды собственного беспутства. Два пистолета. Погибнет или он, или причина его мук.***
Позднее февральское небо было серым и безжизненым, но, по сравнению со стоящим на холме поэтом, оно горело жизнью, готовясь к грядущей весне. Ленский с дрожью сжал пистолет и устремил взгляд к холмам, спускавшимся от старой мельницы. Увидев приближающуюся фигуру, Ленский сразу подметил, что Онегин совсем не волновался: ничего в его походке не выдавало тени волнения или стыда. Зарецкий быстро подошел к нему, кратко поклонился и выдал пистолет. Послышались пробные выстрелы, спугнувшие редких птиц, и соперники отмерили четыре шага. Владимир вновь осознал, что находится на смертном одре, но и это не испугало его. Онегинское равнодушие, – даже презрение, – казалось до того несправедливым, что растило в нем обжигающее чувство, заставляющее поднять руку и снять с нее перчатку медленно, негодуя... – Право, Ленский: я никогда не хотел посмеятся над вашими чувствами, – сказал Евгений, улыбнувшись. Это была единственная его фраза за дуэль, но лицо Владимира, казалось, перехватило судорогой: – Верно, – шепнул Ленский хриплым, осевшим голосом. – Вы же убили их! "Я подумал лишь, что готов быть убит им, ведь каким-то неведомым образом я должен прокричать ему о чувствах, оставаясь немым". Владимир гордо смотрел в едва светлеющее небо, и казалось ему, что рассвет уже никогда не наступит. Стреляться бывшие приятели должны были одновременно, но Ленский, подняв пистолет, с ужасом понял, что его тело окаменело. Разум затягивался в предательский комок, оставляя сердце роптать. Нет. Владимир стоял в бесконечной паузе перед неминуемым исходом. Словно бы пытаясь сохранить честь и достоинство, – хотя бы внешне! – он поднял глаза, пытаясь скрыть за ними, как за шалью, красноречие и яркость своего стыда. Но его взгляд столкнулся лишь с дулом пистолета, и Ленский закусил губу. Ранить Онегина он был, конечно же, неспособен. Это он признал еще вчера, отдав Зарецкому вызов на картель. Но сможет ли он?.. Сердце сжималось в дурном предчувствии, но Владимиру захотелось улыбнуться: так светлы были его мечты, его ушедшие воспоминания... Донельзя реально он почувствовал холодный весенний ветер, трепещущий спину, и жар летнего костра, вспыхнувшего где-то чуть ниже ключицы. Подобные зажигали в его деревне на праздник Ивана Купалы в далеком детстве. Владимир смотрел на языки пламени, лизавшие темнеющее небо, и тяжело вздохнул. В этот момент что-то пронзило его, и дым памяти тут же рассеялся. Ленский попытался рвано вдохнуть и содрогнулся, когда всю его шею пронзил болезненный, нездоровый жар. Весенним ветром, дувшим в спину, оказался липкий, размокший снег, впитавший в себя следы крови. Красным нимбом он плавился под его волосами, разметавшимися по земле от резкого падения. Владимир взглянул на небо, и оно, к удивлению, оказалось таким же, как и раньше: холодным, мертвенно-серым. Солнце исчезло. – Он ранен ниже ключицы. – услышал он осевший голос Зарецкого прямо у себя над головой. Левое плечо невыносимо жгло, а Онегин, потрясываясь, сжимал его слабеющее тело. В его потемневших глазах что-то мелькнуло. Не добился ли он желаемого? Эта мысль рассмешила Владимира, и он, сделав над собой усилие, приподнял уголки губ. Он хотел что-то прошептать, но губы уже не слушались, а взгляд вскоре помутнел. В тот момент снег показался необычайно теплым. Одно волновало Ленского: сохранятся ли его рукописи?.. И он, осев в руках Онегина, погрузился в вечный болезненный сон.