По доброте душевной

Пашка понимал — Садовский издевается, но все равно задохнулся от возмущения. — Стой, сука! — он догнал заключенного на улице и в прыжке повалил на землю. С первой же минуты борьбы стало понятно — соперник Пашки — не тот человек, которого он беспрепятственно бил на руинах разбомбленного дома. Садовский блокировал удары в голову, сбросил с себя конвойного и одним махом оказался сверху. Вот уже вокруг пашкиной шеи обвился автоматный ремень. — Что, начальник, пи*дец? — верхняя губа заключенного дрожала, ноздри хищно раздувались, казалось, наслаждаясь запахом пашкиного страха. Руки с каждой секундой слабели, удары не несли противнику опасности, напротив — заставляли его торжествовать. Перед глазами калейдоскопом мелькали Мишка с мамой, Катя, старик с пацаном, тип, за которым волочились кишки… Веки тяжелели. Очередь над головами. Удавка ослабла, и в легкие хлынул воздух. Небо без единого облачка. — Вы кто такие?! Встать! — Свои, браток, свои. — Не оборачиваясь, сказал Садовский. Секунда — и он упал на спину рядом с Пашкой, направив его автомат на чужаков в форме, а потом нажал на спуск. Грохнула очередь. — Валим, начальник, шевелись! — сильная рука в который раз поставила его на ноги и подтолкнула в спину. Пашка бежал, не разбирая дороги, а мимо мелькали дворы и машины, лебеди из покрышек, истрепанные объявления на столбах. — Ты что наделал?! — когда спина коснулась прохладной подъездной стены, к конвойному вернулся голос. — Какого черта?! — Спас твой зад? Ну прости, не знал, что ты хочешь сдохнуть. — Ты убил их?! — Пойти проверить пульс? Губы Садовского дрогнули в разгоряченной усмешке. Он уперся руками в колени, пытаясь отдышаться, и Пашка понял, будто по указке свыше: пора. Ствол автомата ткнулся заключенному в лоб. — Я должен тебе верить? Серьезно? — На обиженных воду возят, начальник. Выстрелишь — наши «друзья» найдут тебя в два счета. Согласен, перегнул, виноват, но и ты свинья неблагодарная. — Ты чуть не задушил меня! — Нет, Паша. Просто хотел припугнуть. Садовский медленно опустил ствол пашкиного автомата ладонью. Их взгляды встретились — на конвойного смотрел совсем другой человек — серьезно и тепло. Тепло. То, чего Пашке всегда не хватало — мать работала с утра до ночи. Ради него, разумеется, но ему так нужно было просто обнять маму, и чтобы она не пробормотала сквозь сон: «отстань», а обняла в ответ. Прикосновение к щеке — бережное, осторожное. — Ты испачкался. Ну ничего, поправимо. Садовский наклонился ближе, и Пашка хотел отстраниться, но не смог сдержать рыданий — ведь больше всего на свете он хотел услышать «ничего, поправимо». — Тише, начальник, тише. — Садовский обнимал его крепко-крепко, словно желал взять на себя всю пашкину боль и страх, гладил по спине. — Ничего не бойся, ладно? Я с тобой, мы выберемся, просто поверь. — А если нет? — шмыгнул носом Пашка, по прежнему уткнувшись в грудь заключенного. — Отставить. Выберемся, и все. А если нет — врежешь мне прикладом, ладно? Ну или выстрелишь прямо в башку. — Нет. Никогда. — Наконец, признался Пашка, что было сил вцепившись в спину Садовского. Ты… Договорить не вышло — внезапно на лестничной клетке открылась дверь. — Здрасьте! — из квартиры напротив высунулась благообразная бабуля в платочке. — Сынки, а вы чего это здесь? Пашка сделал шаг назад, безмолвно открывая рот, как рыба, пойманная в сети. Садовский. Как хорошо, что он рядом — наверняка у него найдется целая куча оправданий. — Здравствуй, бабушка! Мы зайдем, ладно? Пашка почувствовал, как рука Садовского подталкивает его в квартиру старушки. — Слава Богу, сынки! Я все ждала, когда же вы придете! Когда уже этих гадов погонят! Дождалась, слава тебе, Господи. Бабуля неустанно крестилась и неотрывно пялилась на своих гостей, будто отведи она взгляд, и они рассеются будто дым. Перед глазами мелькали шкаф с нетронутым с советских времен хрусталем, пожелтевшие фотографии незнакомцев на стенах, кресла с зеленой обивкой, старенький телевизор. — Хотите чаю? Дура я старая… — старушка взялась за голову и вновь посмотрела на гостей карими глазами. — Может, покушать? Сынки, не стесняйтесь. — В другой раз. — Сказал было Пашка, но Садовский больно толкнул его локтем в бок. — Можно чаю, можно и покрепче. Нам торопиться некуда. — Как же это?.. — пожилая женщина полезла было к серванту, но вдруг остановилась, подозрительно покосившись на гостей. Видимо, шаблон воинов света из агитки начал трещать по швам. — Вам можно доверить военную тайну? Пашка не мог понять, как его напарник умудряется сохранять абсолютно серьезный вид, зная, какой бред сейчас будет нести. А тот, дождавшись испуганного кивка от бабули, продолжал: — Мы с ним вот — в засаде. Сидеть еще черт знает сколько, кого ждать — непонятно. Вдруг нам головы отстрелят через пару часов, а мы не попробуем вашей… настойки? — взглянув на бутылку с темной жидкостью в руках хозяйки, предположил Садовский, утерев лицо рукавом, чтобы скрыть смешок. — Наливочки, сливовой. Что ж вы, ребята — жить вам да жить… — руки старушки затряслись и жалобно звякнули рюмки. — Поживем-увидим. Ну, за знакомство! — Садовский одним махом опрокинул рюмку и налил себе еще. — Кстати, как зовут-то вас? — Зинаида Федоровна я. А… — Он — Олег, я — Паша. Мы отойдем на минуту? — не дожидаясь ответа, конвойный потянул Садовского за рукав в соседнюю комнату. — Какого черта ты творишь? — Нашел нам укрытие, пока кипиш не утихнет. Думаю, наши «однополчане» здорово взбесятся, когда найдут тех кретинов, что мы вальнули. — Не мы, а ты! — Вот чудак человек. Думаешь, они станут разбираться? — Садовский усмехнулся, хлопнув Пашку по плечу. — Расслабься. Ешь, пей, трави старухе байки, а завтра двинем на блок-пост. — Ты тянешь время? — Мы косякнули, начальник. Если бы не те двое, мы бы уже искали машину и прорывались в тыл. Теперь придется переждать — либо на улице, где нас ищут, либо с бабкой, где нас искать не додумаются, впрочем — решать тебе. — Надеюсь, я не ошибся. — Пробормотал Пашка себе под нос и зашагал обратно на кухню, но Садовский преградил ему дорогу. — В чем? — Когда решил тебе поверить. Пашка ожидал привычную усмешку или снисходительную шутку, но ни того, ни другого не последовало. Садовский долго смотрел ему в глаза абсолютно серьезно, прежде чем сказать: — Спасибо. Я не подведу. Он протянул конвойному ладонь для рукопожатия, и на этот раз Пашка не сомневался. Ему не было противно, когда его руку сжали сильные пальцы — он вспоминал то, что случилось в подъезде, но вспыхивающее чувство стыда заглушалось чувством облегчения и покоя, будто с плеч разом свалился непосильный груз, и ноющие мышцы могут, наконец, отдохнуть. Так бы они и стояли, глядя друг на друга с нарастающей неловкостью, если бы из кухни не послышался голос: — Может, супчика, сынки? *** В щели растрескавшейся оконной рамы злобно прорывался ветер, заставляя Пашку поплотнее укутаться в одеяло. Он попытался расслабиться и хотя бы на минуточку забыть, куда его занесло – а что, если не только война, а вся жизнь была сном, горячечным бредом? Так и есть – он просто слишком долго строил снежную крепость, как всегда забыв про перчатки. Скоро в комнату на цыпочках войдет бабушка, коснется его лба прохладной ладонью, и воздух наполнится ароматом чая с малиной. «Горячий какой, сатана!», - пробормочет она под нос и подоткнет свесившийся краешек одеяла. За окном громыхнуло, и жалобно задребезжали стекла. Нет же, выключить войну не вышло. Пашка знал, что Садовский лежит рядом на полу — только протяни руку. Он мог бы позвать его, чтобы убедиться в этом, но не хотелось ничего говорить, поэтому конвойный осторожно дотронулся до его плеча. — Чего, начальник? Не спится? — Слушай, если завтра меня убьют… — А ну-ка отставить! — Не перебивай. Пожалуйста. — Голос Пашки дрогнул, и он кашлянул, чтобы побороть возникший в горле ком. — Если завтра меня убьют, что ты будешь делать? — Нуу… для начала возьму твой автомат, запихну в задницу тому, кто это сделал, и бахну пару раз. Садовский явно хотел отвлечь Пашку от мрачных мыслей, но только разозлил: — Шутки свои в задницу запихни. Я серьезно, вообще-то. — Ладно, начальник, сдаюсь. Что делать, я не знаю. Ломиться в тыл — хреновая идея. Торчать здесь и пытаться не сдохнуть? А зачем? Вот помогать кому-то не поймать пулю дурьей башкой — хоть какой-то смысл. Так что кончай панихиду, Паша. Прорвемся. — Ты идешь в тыл из-за меня?.. — от этого осознания конвойный сел на постели, силясь поймать взгляд Садовского в густой темноте. — Ну а что? У тебя есть цель, у меня не было. Придется держаться вместе и вытащить нас из дерьма. — А как же красивые мальчишки? — Пашка не удержался, чтобы не съязвить, но сразу пожалел об этом. — Думаешь, я хотел быть таким? — огонек зажигалки вспыхнул, на секунду осветив его лицо, и на нем не было привычной усмешки. — Писал в сочинениях «когда вырасту, стану маньяком. Посмотрю в суде, как мамки моих жертв валятся в обморок, а папки хотят меня грохнуть, и уеду на ПЖ, чтобы меня там резали, п*здили и чего похуже»? Нет, Паша, ни хрена ты не прав. Я бы полжизни отдал, понимаешь, чтобы просто быть как все! Хотелось не допустить тишины, но конвойный не знал, что сказать. — Почему за помощью не обратился? — наконец, не придумав ничего лучше, выдавил он из себя глупую, заезженную фразу. — Добрый доктор Айболит всех излечит-исцелит. — Садовский выдохнул дым с коротким смешком. — Не лечится такое, я читал. Ладно, начальник, что сделано, то сделано — я за свое отвечу. Сам-то кем хотел стать? Только не говори, что ментом — не поверю. Хоть Пашка и не видел лица Садовского, он явственно услышал, как голос его изменился, будто тот щелкнул выключателем безрадостных эмоций. — А ты как думаешь? — Слесарем-сантехником. Да шучу, точно нет — ты у нас натура тонкая. Даже слишком иногда. Рабочие профессии не твое, как и мусарня. Болтовня с людьми тоже не годится — будь ты мозгоправом, начальник, сам бы через полгодика крышей поехал. Не врачом, хоть ты и сердобольный — от крови-кишок блюешь дальше, чем видишь… — Врачи разные бывают… — попытался возразить Пашка, но Садовский выставил руку вперед: — Не мешай. Сказал нет, значит, нет. Какие там еще работы бывают… — Сам-то работаешь, или в отказе? — Какой в отказе, хочешь, чтоб я со скуки на простыне повис? Шить вот научился. Всегда хотел, только времени не было. Что смеешься, я дочке начальника одного такое платье на выпускной забацал — все чуть не вздернулись от зависти. Это он сам мне сказал, да, но ты с темы не съезжай. Может, адвокат?.. Ну нет, там принципы надо засунуть поглубже, а твои туда не влезут. Короче, сейчас или попаду, или в молоко, не обессудь. — Не тяни уже, Ванга. — Что-то связанное с искусством. Что-то красивое, что не выносит мозги. Художник, музыкант, точно не писатель… Искусствовед какой-нибудь. Теперь сдаюсь. Садовский шутливо поднял руки вверх, зажав сигарету зубами. Бабка, наверное, не будет рада прокуренной комнате, но сейчас все эти дурацкие манеры казались сущей чепухой — а вдруг завтра их обоих не станет? Пашка понимал, что отвлекся на сигаретный огонек, чтобы не думать о главном — Садовский считал его, как ребенка, еще не научившегося врать. Теперь он не искал взгляда подконвойного, напротив — пытался скрыть от него свои глаза. Зеркало души? Нет, что-то большее, открытая книга, которую заключенный видел вместе со всеми скрытыми смыслами. И кто теперь искусствовед?.. — Я не поступил в консерваторию — не хватило баллов. Играл на фортепьяно. Пацаны когда звали в баскет или в волейбол — стоял в сторонке, даже морду почти никому не бил — пальцы берег. Нахрена, спрашивается?.. Ушел в армию, а потом — вот. Мать гордилась, а я… — Чувствовал себя не в своей тарелке? — Хуже. Потом привык, вроде бы. Знаешь, как я боялся тебя сопровождать? Пашка усмехнулся своему воспоминанию — ведь он целую ночь не спал, просчитывал все варианты побега особо опасного заключенного. Кто бы знал, что он бы уже трижды, а может, больше раз погиб бы, если бы не Садовский… — Серьезно, что ли? — его собеседник уставился на него насмешливо, но в то же время удивленно. — Ага. Знал бы ты, как мне осточертели эти мерзкие рожи, партаки, крысы, вонь... Кто-то орет, кто-то пальцы гнет, бывало и в рожу плевали. А я выступать хотел, где приличные люди в костюмах и платьях, слушают меня, понимают без слов… — Тебя обычно не понимали? — Теперь ты хочешь залезть мне в голову? Пашка спросил беззлобно, но в то же время дал понять — тема закрыта. Несколько минут в комнате царила тишина — конвойный жалел, что наболтал лишнего, Садовский, вероятно, сдерживался от очередной дурацкой шутки. И мысли о возможной смерти поспешили заполнить пустоту: — Передашь моей матери, что я ее люблю? Ну, если… — Опять за свое? Я-то передам, только вот она мне не обрадуется — лучше сам скажи. И чего вдруг, скажи мне, ты крест на себе поставил? Ну не поступил в первый раз в консерваторию свою — на второй раз поступишь, или, черт с ним — на третий. Это ведь стоит того, чтобы сейчас не сдохнуть, разве нет? — Да я не думал как-то… — А ты подумай, начальник! Ты же на свободе, сам себе хозяин, да и пальцы еще, вроде, целые. Будешь Моцартов своих лабать, а я тебе смокинг сошью, ну или в чем там на сцену надо. — Заметано. — Рассмеялся Пашка, представив себя на сцене Большого не в опротивевшей форме, а в черном элегантном смокинге. Вот его дизайнер сидит в первом ряду, в камуфляже и без конвоя, и широко улыбается. Но в следующую секунду взгляд выхватил в зрительном зале Колю — он смотрел на пианиста обреченно и беспомощно, а губы шептали беззвучное «почему?». — Не думал, что скажу такое, но мне тебя жаль. — От удивления Садовский поперхнулся дымом, но Пашка продолжал. — Ты же не только пацанов, а и свою жизнь загубил. Как человек ты неплохой, вроде… Договорить ему не дали — кто-то забарабанил во входную дверь — настойчиво, злобно. Старушечьи шаги зашаркали по полу, щелкнул замок и прихожая наполнилась мужскими голосами. Конвойный превратился в слух, силясь разобрать хоть слово, но услышал только Зинаиду Федоровну: — … ищете …? … у меня тут двое ваших.