В свете фар

- Ну вот это, вообще, беспроигрышное вложение! Подходит для любого типа кожи, раз уж вы не уверены какой у нее. Я могу посоветовать взять в наборе с... Женщина в "Летуаль" уже минут десять, растягивая рот в широкой улыбке, советует какой подарок лучше всего взять Ире. Антон и рад бы сойтись на первом предложении, но у этой пизды, как он уже окрестил в сердцах консультанта, появляются все новые идеи. Она определила по фотографии с его телефона Ирину форму лица, подойдут ли ей темный или холодный оттенок, какие цвета будут комплиментарны ее волосам, ее биографию, группу крови и религиозную принадлежность. Когда Антон, наконец, отходит от кассы, осыпаемый поздравлениями с наступающим и прочими напутствиями, у него минус десять тысяч в кармане и полностью истощенный запас энергии. Лиговский проспект, когда он выходит из торгового центра, шумно вдыхая такой желанный воздух, пестрит гирлядами. Окна и двери подмигивают сотнями лампочек - северные мишки, носки, елочки, леденцы-тросточки, олени с красными носами. Люди, преследуемые паровыми облаками из их ртов, бесконечно что-то обсуждают, строят планы, убегают в скопления света от фонарей и фар и растворяются в них безвозвратно, оставив ему какую-то фразу, вырванную и бесполезную без контекста. Он очень быстро разобрался с подарками для пацанов - часы одному, кроссовки другому, покерный набор третьему и потратил всю манну на Иру. Впервые у него было достаточно денег, чтобы купить что-то достойное. Он и все его пакеты влезают в такси, и он наблюдает как медленно уплывают назад в неспешном потоке карнизы, бельведеры и купола - заснеженные шапки города. Как оттененный сотнями светильников снег на костлявых деревьях кажется нежно-сиреневым. Как выцветшее из-за чрезмерного обилия света снизу небо не менятся на протяжении всей поездки. Он почти засыпает, когда подъезжает к дому. Поднимаясь по лестнице, он чувствует уже привычное ощущение в животе. Он одновременно боится и надеется встретить Арсения. За пару последних дней отчаянного самокопания и анонимных вопросов, разбросанных по сайтам бесплатной психологической помощи, он решил, что все что с ним творится, лишь признак какого-то переходного периода, не больше. Другие же мужики никогда не вызывали в нем такой реакции. Это о многом говорит. Не, ну серьезно, когда такое было, чтобы у него не получилось с девчонкой?! Он убеждает себя, что просто попутал, чтобы это слово не значило в данном контексте. Моча ударила в голову, немного свистнула фляга, коротнуло, отъехал ненадолго к дяде Федору. Да что угодно! Только не то самое, что настойчиво крутилось у него в извилинах эти пару дней. Немного, но он успокаивается. Дома пара соседей начали отмечать на три недели вперед, и они не вылезают из кухни. Оттуда доносятся пьяные разговоры, почти полностью состоящие из отборного мата. Он протискивается к себе мимо старухи Васильевны, что встала почему-то именно перед входом в его комнату, чтобы изучить пришедшую квитанцию. - Здрасьте, - кидает он ей. Она не поднимает склонененной почти вплотную к листу головы. Лишь произносит скрипучим голосом: - Не прочтешь, юродивый, сколько вышло-то в этом месяце? - и тянет квитанцию в его сторону. Сумасшедший дом, думает Антон. С какого хрена он юродивый, даже выяснять не стоит. Что там у них в голове, никому неизвестно. - Три четыреста, - отвечает он, взглянув в листок. - Пидарасы, - скрипит Васильевна, словно несмазанная калитка. - Ну это точно! - Антон захлопывает дверь. Он уже год как живет в этом доме терпимости и до сих пор даже немного не приблизился к тайне его жильцов. Вариантов много - они охотятся на девственниц по всему Питеру и ночами распивают их кровь, и на самом деле каждому из них не менее тысячи лет. Либо они ловят маленьких детей, расчленяют и прячут в толстых коммунальных стенах. Есть еще вариант, что они иллюминаты, выбравшие своим пристанищем ничем неприметную квартирку, чтобы из нее незаметно управлять всем миром. Все, что угодно, но никто из них нормальным быть не может. Они слишком много пьют, издают странные звуки по ночам, и порой Антон застает их за странными занятиями. Как например парня из пятой комнаты, что как-то подвис в коридоре, уставившись на порванные обои на стене. На приветствия Антона не реагировал. Через пару минут вдруг двинулся дальше к своей комнате, как будто подвисший NPC. Кстати, еще одна конспиралогическая теория. Он залипает в Ютюб, когда во втором часу ночи слышит знакомый звук мотора с улицы. Он опять с этим белобрысым парнем и опять с чем-то большим с заднего сидения, завернутым в ткань. Может, это они как раз людей расчленяют и по частям растворяют в ванной в кислоте - мелькает у Антона мысль. Каждый раз, как он видит этого парня, к и без того странному чувству прибавляется еще что-то. Что-то настолько же неопределенное. Он пытается подобрать глагол, которым можно наделить это ощущение, пока не слышит отчетливый внутренний голос - "Оно тебя жрет". Какое чувство может тебя жрать? Ненависть? Но он же даже его не знает. Это что-то другое. Но он слишком устал, чтобы опять ставить себе диагнозы. Он медленно проваливается в сон, и ему снится психоделическое панно из замурованных в стенах детей, сосущих кровь старух, странного парня в очках, лагающего и произносящего одно и тоже начало фразы, и голубых глаз, смотрящих на него с усмешкой и чем-то еще.

***

- Сережа, блять! 31 декабря. Ломоносовский сквер. Бронзовый бюст великого ученого угрюмо глядит на то, как целая компания молодых людей пытается поднять одного Сережу Матвиенко с земли. В этом году, разжившись неожиданными деньгами, они все решают отметить с размахом, совершив марш-бросок чуть ли не по всем барам и клубам Питера. Из последних их уже выгоняют. И сейчас, находясь в той кондиции, когда принять их может только Думская с ее треш заведениями, они туда и направляются. Идея гулять на всю оказалась не самой лучшей. У всех конкретно полетел чердак. Матвиенко три раза подрался с Шастуном, Позов три раза расстался с Катей. Но они все еще были вместе, хоть и теряя Сережу каждые метров пятьдесят. -У него здоровье на нуле! - орет Макар. - Нужна хилка. - Заткнись, это несмешно! - кричит в ответ очередная Сережина девушка - Алена. Они настойчиво продвигаются еще метров двести, преодолев Ломоносовский мост, но после все-таки решают вызвать такси и отправить Сережу вместе с Аленой домой. На Думской, ввязавшись еще в одну драку уже с ребятами из другой компании, они наконец решают, что пора бы домой. Во дворе Антон встречает целый выводок соседей со всех этажей, решивших почему-то дружно позапускать салюты. Его замечает алкаш с его комуналки и зовет в компанию. Антон слишком пьян, и он присоединяется, смотря, как со свистом, деля темно-снежное пространство надвое, вверх устремляется ракета феерверка. Сигналит машина, и он дергается на звук, но понимает, что это не та машина. Место Арсения занято чьим-то, видимо, родственником. Он обводит тоскливым взглядом людей вокруг, будто надеяясь увидеть среди них его. Но, конечно же, он не здесь. Он сюда не вписывается. Среди этих пьяных, счастливых от собственного невежества лиц, не может оказаться его лица - слишком живого, слишком осмысленного. Лица, выражение которого, еще нужно понять. Антону становится грустно. Он объясняяет это медленным отрезвлением и уже накатывающим похмельем. Он провожает взглядом старый год, улетающий в питерское небо и рассыпающийся там конфетти, и уходит спать. Просыпается он не совсем живой. Чья-то собака лает с улицы, и этот звук, хоть и приглушенный окном, бьет ему по голове. Он тяжело садится в кровати, обхватывает голову, протяжно стонет. День обещает быть не очень продуктивным. В этом, впрочем, есть своя прелесть. На работу не надо, на учебу тоже. Он добирается до кухни, чтобы выпросить таблетку и выпить чашку кофе трясущимися руками. Соседи уже снова пьяные, но далеко не так веселы, как вчера. В каком-то тяжком молчании они глядят в маленький кухонный телевизор, и в их глазах отсутствует даже разочарование. Они пусты. По этой сцене на кухне можно писать картину "Российская хтонь". Антон морщится, он решает, как только ему станет лучше, он выйдет прогуляться. Только бы не тлеть вместе с ними в этом клоповнике. В первом часу он выходит из дома, покупает в близжайшем магазине сигареты и шаверму в любимой кафешке. Питер настолько пуст, насколько это вообще возможно в центре. Дороги свободны, только снегоуборочные машины без устали прижимают снег к обочине. Город все еще до конца не убран - повсюду валяются конфетти, на ограде канала стоят две бутылки шампанского, прочий мусор, подброшенный ветром, витает над улицами. Он доходит до Невы, опирается на парапет, ест шаверму, пьет уже холодный кофе, не обращая внимания на пронизывающий ветер. Это так по-Питерски. И ему это нравится. На губах сама собой появляется улыбка. Он смотрит на потрясающий ансамбль зданий вдоль Невы, на блестящую на солнце снежную реку перед ним. Стоит достаточно долго, чтобы увидеть, как солнце опускается к зданиям с той стороны, цепляясь желтыми руками за верхушку парапета и гладя его лицо. Ему вдруг хочется, чтобы кто-то это тоже видел. Но не Ира, ему не нужно сейчас ее милое романтичное щебетание, как не казалось бы оно сейчас в тему. И даже не пацаны. Почему-то не они. Кто-то с кем можно было бы постоять в тишине, посмотреть на закат, допить мерзкий кофе из одного стакана. Кто-то вроде отца. Всегда, когда Антон думает о родителях, а бывает это нечасто, в первую очередь он думает об отце. Почему-то ему кажется - он со своим неизвестным батей могли бы быть настоящими друзьями. Такими, что можно было бы постоять и посмотреть на закат. И, наверное, можно было бы даже рассказать о том, что с ним в последнее время творится. Рассказать про покер и спросить совета. И да, наверняка, он бы по-отечески его поругал и запретил в это ввязываться. Рассказать про Иру, спросить стоит ли с ней вообще пытаться. Спросить про соседа. Да. Ему кажется, что они были бы такими друзьями, что он мог бы даже спросить про соседа. И тот бы его не осудил. Даже не надо, чтобы он как-то это комментировал. Просто бы обнял за плечи, сказал бы, что все нормально. Сказал бы, что он его любит. Солнце полностью садится. Антон, не чувствуя ног, рук и ушей, идет домой. Машина Арсения заворачивает вместе с ним на Среднюю Подъяческую. Она тормозит, опускается окно и водитель комично его окликает, прижавшись к рулю и по-пацански свистнув. - Пссс, парень, трансфер до коммуналки не заказывали? Антон усмехается и залезает в салон. - Я, признаться, удивлен, - говорит Арсений когда они подъезжают к воротам, вмиг вернувшись в свое благородно-высокомерное я. - Ты живой, первого января, разгуливаешь по холодрыге в середине дня! Антон пожимает плечами: - Сам-то! Даже успел куда-то скататься. - Да, - бросает Арсений, паркуясь у стены во дворе. - Надо было еще пару подарков докупить дальним родственникам. - Он со свистом избавляется от ремня безопасности и буквально выскакивает из машины. В нем слишком много энергии для этой даты. Когда они быстро поднимаются по лестнице (быстро потому, что так поднимается Арсений), он поворачивается к Антону: - Не хочешь зайти? Покажу настоящую реликвию! Антон немного мешкает. - Очень странная замануха, - улыбается он. - Да давай! У меня еще горячий шоколад из Нидерландов, настоящий! - Вот это уже получше, - Антон немного удивлен таким напором, хотя этой его энергетике удивляться нечего. Он сомневается, что у такого как этот Арсений вообще бывает похмелье. - Проверка на маньяка пройдена. Арсений смеется. Они заходят в квартиру, и Антон видит ее, словно впервые. Слишком пьян он был в первый раз. Обоев нет, вместо них стены, покрашенные аскетично в серо-голубой цвет, с полок вдоль них спускают ветки растения, пара современных картин, на одной из которых угрюмый мужик, изображённый чёрными вольными мазками, а на другой какой-то неизвестный Антону жанр. Для себя он определяет его, как геометрический долбоебизм. - Замерз? Пойдем на кухню, выпьешь горячего. Антон идет следом, попутно заглядывая в открытые комнаты. Все они светлые, также заполнены цветами и картинами и еще много чем, что он не успевает понять. Точно узнает лишь пианино. Его сознание вдруг ловит референс на американский дом южного плантатора, что-то вроде вайба "Унесенных ветром". Антон иногда любит читать, что его контингенту не очень-то свойственно. В последнее время он делает это нечасто, но в данной обстановке вдруг вспоминает об этом своем увлечении. На кухне он снова сидит спиной к стене, сбоку от окна. Снова греет руки вокруг чашки, только теперь с горячим шоколадом. Снова чувствует себя в безопасности. Словно в эту светлую квартиру он попадает через невидимый портал, как будто из темного зазеркалья в нормальный мир. Не может его обшарпанное, наполненное балабановскими персонажами жилье, существовать в одном мире с этим домом, пахнущим тмином и дорогим какао-порошком. И его запахом. Антон отрывает взгляд от чашки, смотрит на Арсения. Тот наливает шоколад себе в чашку, что медленно льется томной коричневой струйкой, будто струится сатин. На этот раз он одет просто - черный свитшот, рукава закатаны до локтей, черные джинсы. Он слишком сосредоточен на своем нехитром занятии, мускулы на руке напряжены, брови немного нахмурены, щетинистые скулы, оттененные люстрой, делают его похожим на греческую статую. Антон пялится. Опять. Арсений ставит чашку, смотрит на Антона, и тот резко отводит взгляд к окну. Арсений садится напротив, немного сутулится, поднимая плечи к ушам, в глазах все пляшут без устали огоньки. - Ну, рассказывай - как встретил? Они говорят минут тридцать. Антон этого не замечает. Время течет, словно шоколад в их кружках, на который Антон, уже после первого глотка, готов молиться. Арсений, как оказалось, праздновал с друзьями и коллегами в загородном доме, что было неудивительно. "Если буду все еще здесь к следующему Новому Году, тебя тоже возьмем!". Шастун принимает это за шутку. Зачем он им - успешным взрослым людям? Впрочем, он не против. Сам он слишком увлекается. Не желая сначала, вообще, чем-то детально делиться, тонет в этом заинтересованном взгляде, этой призрачной улыбке и рассказывает и про Новый Год, и про шарагу, и про друзей, и даже немного про детский дом. Ему хорошо. Горячий шоколад смешивается с чувством теплоты внутри, и он млеет, расслабляется, рушит баррикады, не все, может пару, между собой и миром. Раскрывается. Впервые в жизни он чувствует себя в настоящем доме. Не в поделенном на загоны пространстве, где каждому отведены его десять квадратных метров и нужно прятать зубные щетки и докторскую колбасу по шкафам, а в настоящем доме, где только твой запах, твои вещи и твой уют. Куда кто-то может зайти, только будучи приглашенным, и сразу начать распознавать твою индивидуальность по этим разбросанным хлебным крошкам. - Ты мне хотел показать какую-то реликвию. Горячий шоколад, конечно, неплохо, но уж очень хочется посмотреть на что-то пыльное и старое, что без пользы лежало в каком-то бабушкином шкафу, - саркастично говорит Антон, и Арсений будто приходит в себя, вздрагивает, говорит - "Да, точно!" и резко поднимается. Он говорит Шастуну идти в гостиную, в первую комнату от входной двери налево и приземлиться там куда-нибудь. Антон заходит куда ему сказали, видит голубой диван посредине, как сказала бы Ира - аквамариновый, цветы, столик, шкаф, картины, изображающие какую-то особенную Питерскую депрессию, все в темных тонах, с еле уловимыми, но все же узнаваемыми пейзажами унылых коричневых дворов, серой Невы, осеннего канала Грибоедова, стены, разрисованной граффити, у которой ссыт какой-то алкоголик. Эта комната, словно любовное гнездышко Скарлетт О'Хары, попавшей в наше время и связавшейся с каким-то ценителем искусства пост-модерна. Еще тут много вещей под черными покрывалами, теми, который он порой видел, Арсений вытаскивал из машины. Некоторые вещи немного обнажены. Какие-то раритетные комоды, зеркала с лепниной, торчащие ножки кресла в виде львов. - Ты скупщик краденного? - кричит Антон из комнаты, вдруг понимая, что самого главного даже и не спросил. "Про себя пропиздел полчаса и даже не узнал кем он работает" - мелькает у него стыдливая мысль. - Реставратор я! - доносится до него ответ. Антон садится на диван и осматривает потолок. Когда входит Арсений, он держит что-то маленькое в руках. - Смотри, - он вдруг, неожиданно для Антона, падает на диван слишком близко к нему, подняв перед глазами какой-то наперсток. - Фамильная реликвия! Посмотри только на эти детали. Антон конечно же смотрит. Он еще ни на что в своей жизни так пристально не смотрел. Правая половина его тела плотно прижата к мужчине рядом - от плеча до стопы, и ему некуда подвинуться, с другой стороны подлокотник впивается ему в бок. На этот раз он не чувствует запаха парфюма, лишь свежие нотки шампуня либо геля для бритья. Он боится отвести взгляд от этого наперстка, который в свете лампы, как святой грааль, переливается священными бликами в сантиметрах от его лица, но который он не видит. Он боится шевельнуться. - Красиво, да? - слова произносятся слишком близко. Антон даже не слышит, он ощущает этот вопрос, что теплым воздухом ложится на его щеку. Он хватается рукой за подлокотник и начинает медленно с него сползать. Понимает, что выглядит комично, но это уже неважно. Нужно хотя бы уйти живым. - Мне пора, - говорит он, медленно распрямляясь во весь свой двухметровый рост. - Пока ты не ушел, - Арсений принимает вальяжную позу. Одна рука на спинке дивана, нога на ногу, он закусывает внутреннюю сторону щеки, стреляет взглядом Антону в область паха и поднимает его обратно к лицу парня. Смотрит с обычным весельем в глазах, но там появляется как-будто темная поволока. - С этим я могу помочь. Антон знает, что там. Не надо быть Эйнштейном. У него вставал на него и при менее близких контактах. Сейчас он понимает, как все должно быть очевидно сквозь ткань его джинс. - Я не педик, - как можно четче произносит он. Это он не Арсению. Эти слова адресованы вселенной. - Ну тут тогда есть вариант, что тебя как-то слишком заводят фамильные наперстки, - он делает паузу, затем с деланным недоумением качает головой. - Признаться честно, первый раз такое вижу! И на его губах расплывается неровная улыбка, в глазах недобрый блеск. Антон чувствует себя загнанной добычей перед лицом хищника. - Я, - он совершает попытку что-то объяснить и замолкает. Объяснять нечего. Он просто хочет оказаться где угодно, только не здесь. И в то же время (и эта мысль настойчиво бьет его в висок) он бы не хотел сейчас быть нигде, кроме как здесь. Словно видя это его внутреннее крушение, взгляд Арсения смягчается. Улыбка становится менее очевидной, лишь повисает на уголках губ. Он легко касается ладонью места на диване рядом собой, с которого только что буквально сполз Антон. - Иди сюда, - тихим, но твердым голосом произносит он. У Антона звенит в ушах. По телу расползается жар. Он чувствует, что надо уходить. Нет. Нужно бежать! Нужно уносить ноги и сжигать за собой мосты, обратно в свое уютное депрессивное зазеркалье из этой реальности, которая оказывается куда более сюрреалистичной. Но он не уходит. Он умудряется согнуть одеревенелые ноги и сесть обратно, осторожно соприкасается со спинкой дивана. Арсений кладет руку ему на бедро, поглаживает пальцами по внутренней стороне, и это деликатное движение отправляет с десяток мурашек по всему его телу. Антон думает, что сходит с ума. Или, вероятно, спит. Ведь только во сне он может позволить какому-то мужику беззастенчиво себя лапать. И даже во сне ему не может это нравиться. Рука, тем временем, накрывает бугор на его джинсах, еле ощутимо гладит. Антон шумно выдыхает. Понимает, что не дышал уже около минуты. Он вдруг отчетливо осознает - даже если бы от него сейчас зависела судьба всего мира, он бы не смог этого остановить. Он не в силах изменить происходящее. Это уже история. Он вдруг беспрепятственно входит в пазы. Рука на его ширинке, звук молнии. Он чувствует горячую ладонь сквозь трусы. Раздается щелчок. Дверь со скрипом приоткрывается. Рука пробирается под резинку. Плоть о плоть, Все слишком горячо, и его мысли становятся металлом в плавильной печи. Он весь объят этим пламенем. Дверь распахивается. За ней, на первый взгляд, лишь свет. Но там, в тени, накрытые тканями, словно предметы для реставрации, столько всего еще. Оно всегда было там, выглядывающее из под своих покрывал, но он не знал. Арсений внимательно следит за лицом мальчишки, когда гладит его член. Смотрит, как у того приоткрываются губы, сбивается дыхание, чувствует как напрягается каждый его мускул. - На меня посмотри, - твердо, почти приказывая, говорит он. Антон смотрит. Вариантов нет. Арсений достает член Антона из штанов и начинает ездить кулаком вверх-вниз, наращивая темп. Антон не отводит взгляда. У мужчины, который ему дрочит, глаза вечернего облачного неба. Арсений вдруг наклоняется лицом к его шее, проходит, едва касаясь, носом и губами от ключицы до уха, шепчет горячим "расслабься", и хватает мочку губами. Где-то глубоко в горле у Антона рождается стон и сам собой выходит наружу. Он уже не может ничего с этим сделать. Лишь стискивает плотнее губы, понимая, что это не поможет. Ему нужна какая-то опора, хоть что-то. Ему кажется, что он тонет. Он хватается за другую руку Арсения, опершуюся о диван, утыкается лбом ему в шею, тяжело дышит. - Зачем ты молчишь, Антон? - шепчет ему Арсений. Он кончает так, что перед глазами возникают звездочки. Отстраняется. Комната плывет. Он пытается нашарить штаны, чтобы натянуть на себя. - Да подожди ты! - Арсений останавливает его, встает, держа руку на весу, находит в комоде полотенца и кидает одно Шастуну. Тот вытирается слишком наспех, хаотично звенит бляхой ремня, пытаясь застегнуться дрожащими пальцами. - Давай помогу, - Арсений тянет к нему руки, но Антон отстраняется. - Я сам! - Сам, так сам, - в голосе Арсения забавные нотки. Он все же не смотрит на парня, чтобы тот мог хоть как-то прийти в себя и застегнуть эти злосчастные джинсы. - Не забудь, сначала трусы, - все же не удерживает он колкость, с интересом рассматривая паркет. - Знаю, - на выдохе выпаливает Шастун, наконец засовывает пряжку в последнюю петлю и резко встает. - Я... я не знаю, что нужно говорить в таких случаях. - Если хочешь, я тебе напишу, - еще на кухне они обменялись телефонами. Антон пару секунд обдумывает эти слова, говорит, - "Ок". На все еще ватных ногах он доходит до двери и натыкается на еще одно испытание - нужно натянуть кеды и завязать шнурки хотя бы так, чтобы не ебнуться за пару предстоящих метров до дома. Когда он слишком резко тянет петлю, Арсений, прислонившийся к стенке рядом, окликает его: - Антон, - тот поднимает на него голову. - Все нормально. На этот раз в голосе нет и капли его обычной иронии, нет никакой игры. Эти слова проникают в его голову, туда, где ни одна вещь уже не лежит на своем вместе, сгребает весь этот хаос в кулак, и Антону на секунду становится легче. - Хорошо, - отвечает он, глядя на свои кроссовки. Дома он долго лежит в кровати, буравя взглядом потолок. Он в своем привычном зазеркалье, но какая-то часть его определенно осталась там - в реальном мире. Он даже не пытается бороться с потоком мыслей, просто ложится на них и уносится куда-то в ощущения. В весь тот невероятный спектр ощущений, которыми он был все эти годы обделен.