В свете фар

Он просыпается от страшного похмельного сна. Снилось, что он снова в детдоме, и его наконец выбрала милая пара. Он отчетливо видел их лица, хоть и искаженные, словно под эффектом "рыбьего глаза". Все позади было в расфокусе. Они говорили что-то приятное, обещали за ним прийти. И вот, когда день икс настает, и он не может больше усидеть на месте, бегая от кровати до окна каждую минуту, они наконец заходят в их общую комнату. Почему-то их лиц он больше не видит, только туловища, фланирующие мужду двухъярусными кроватями и детьми, скопившимися под ними как грибы под соснами. Их головы размазались по пространству, слились с обстановкой. Но он все еще слышит их слова. Они не могут его найти. Но вот же он - нарядный и причесанный руки по швам и широкая улыбка, прямо перед ними! Самый желающий, больше всех стремящийся любить и быть любимым, засыпающий с этой мечтой на устах, когда усталось перебивает его ночную молитву. Вот же он - кудрявый мальчик, у которого глаза самые искренние, самые просящие. Заберите! Ему здесь не место. Никому не место, но ему особенно. Они его не видят. Он пытается кричать и дергать их за пальто. Все тщетно. - Такой был милый мальчик! Эх, жаль, что ушел. Мы бы так о нем заботились! - Я здесь! - Мы бы его больше всех любили! Все игрушки мира, все подарки и поцелуи только ему! - Мама, папа, ну вот же я! Его душат слезы. Он все открывает рот, а от туда ни звука. Обхватывает женщину за ноги, но они проходят насквозь. - Тогда давайте этого. Они забирают кого-то другого. Со своего привычного места, глядя в окно, он наблюдает, как они уходят не с ним. Три фигуры, чьи головы разбрызгиваются на капли косого дождя. Просыпается он с испуганным вздохом, подскочив с пропитанной его потом подушки. Сразу хватается за мокрую голову. Ему очень хреново. Виски разрывает, во рту сушняк. Под звук набата в голове, он оглядывает комнату, пытаясь вспомнить где находится. Воспоминания возникают болезненными вспышками, словно сумасшедший стробоскоп из вчерашнего клуба транслирует их в сознании. Разноцветный снег, разноцветные люди, смех, жаркое дыхание, тупые песни в унисон, влажный поцелуй, боль в горле и грязные слова, льющиеся на него сверху, руки на его затылке, разговор, который он хочет забыть, боль, злость, Игорь. Блять! Он медленно стекает по подушке обратно в постель. Зажмуривает глаза, но на воспоминания не надо смотреть, чтобы видеть. Они записались на пленку, обмотались вокруг его пульсирующего мозга и закольцевались, не думая останавливаться. Свет, музыка, слова, боль, злость, наслаждение. Хочется встать и, прыгая на одной ноге, наклонив голову, вытряхнуть эти картинки, словно морскую воду. В конечном итоге он вылезает из постели. Он полностью одет, так что сразу выходит в коридор. В гостиной тихо. Рассвет еще не состоялся, но уже начинает соскребать с небосклона сумерки, будто шпателем - тонкая коралловая нить прорезала горизонт. Он залипает на вид из высоких окон, такой величественный по сравнению с тем, что он видит ежедневно из своей комнаты - бледной стены дома и прямоугольным небом над двором-колодцем. Он смотрит на покрытый снегом мезонин какой-то старинной дачи, на простертые к небу костлявые руки деревьев. Оглядывается на прихожую, замечая обувь и яркую куртку Игоря, устремляет взгляд вглубь коридора, из которого только что вышел. Там, за последней дверью, он, должно быть все еще спит. На секунду Антон задумывается о том, что это аморально вот так уходить, не объяснившись. Поматросил и бросил, получается. Но с другой стороны, Игорь ведь не баба. Да и не может он сейчас ни о чем говорить. Ему бы домой, в душ, принять таблетку и на пары, а не вот это вот все. Он с досадой вспоминает дни, когда не просыпался в домах у парней, которых оприходовал по-пьяни. Взвесив все за и против, он все же решает оставить серьезные разговоры до лучших времен. Через пару часов он сидит перед преподавателем, пытаясь сдать зачет по основным свойствам и маркировке обрабатываемых и инструментальных материалов. Федор Иванович непонимающе смотрит на него сквозь толстые линзы очков, делающих его взгляд еще более удивленным. Стучит карандашом по столу. У Антона редко возникают проблемы с техническими предметами, но, даже после таблетки, назойливый дятел в его голове все пытается пробить дырку и выбраться из западни через висок. - Шастун, ну ептить! - восклицает преподаватель. Мужик он простой, и реакции у него искренние. Ребят он всех по-настоящему любит потому, что они отражение его самого в молодости - прямолинейные и звезд с неба не хватающие. Любит он их так же сильно, как и бесится с парней с других факультетов, не упуская возможности помянуть их добрым слов, вроде «изнеженной цыпы-дрипы», чем очень веселит весь класс. - Ну, Ваныч, можно пересдам в другой день, я умоляю! - мученически сдавливает голову в руках Антон. - Сегодня бесполезно. - Умолять ты будешь когда перепутаешь марку углеродистый стали, и заказчик тебе изделие в задний проход засунет! - деланно-строго гаркает Иваныч, при этом возмущенно разглядывая вопросы на билете. Сзади раздаются смешки. Кто-то шепчет «Шастун, если буква У, там 0,7 процентов». Шепчет так, что слышно наверное даже за дверью аудитории. Иваныч снова глядит своими выпуклыми глазами на Антона. - Ты бухал что ли вчера? - Так точно! - Что пил? - Уже не упомню, гражданин начальник. Много чего было. Вливали помимо моей воли. - Куда вливали? - Прямо в рот, гражданин начальник. Я им, главное, не надо, у меня завтра зачет по самому важному предмету, а они изверги... до сих пор вспоминать больно. Выпуклые глаза заинтригованно блестят. Злачные истории студентов - слабое место Федора Иваныча. - У себя проснулся? - Никак нет, гражданин начальник. Совратили, увезли на другой конец города. Утром еще домой пришлось добираться. - Ладно, раз тудысюдыкался, прощаю! - Иваныч достает из шляпы своих неологизмов очередной шедевр, вызывая дружный хохот. - Дело молодое. Придёшь в четверг, пересдашь. - Гражданин начальник, - Антон с чувством кланяется ему в ноги. - Я вашу доброту никогда не забуду. - Ты, главное, не забудь на каком факультете учишься, - пронизывает кривым пальцем воздух учитель и поднимает глаза к потолку. - Ты фрезеровщик, мать твою за ляшку, а не фрекен-бок с какого-нибудь гостиничного дела! Он сердечно благодарит мастера за это напутствие и с облегчением выходит из класса. Следующей парой у них английский. Приходится идти по подтаевшему ненадежному снегу, расходящемуся под ногами, до другого корпуса. День - почти весенний. Солнце, старательно пробравшись в его капюшон, дышит теплым дыханием на лоб. Поют птицы, стучит под незатейливый бит капель. Сережа с Димой успевают подраться и ненароком затащить Антона с собой в мокрый сугроб. В здание они вваливаются в темных разводах на куртках, хохоча и вытряхивая снег из брюк. Гардеробщица разражается гневной тирадой по поводу состояния их одежды и отказывается ее принимать. Поднимаются в куртках, но на пропускном пункте охранник говорит, что в верхней одежде нельзя. - Это уловка двадцать два, - с умным видом говорит Позов, - Пройти дальше можно, только сдав одежку в гардероб, но в гардеробе одежку не принимают. - Это гондонья уловка, - бурчит Матвиенко, недовольно скатывая куртку в рулон и пытаясь удержать ее подмышкой. - Ты у меня щас договоришься! - грозно восклицает охранник. Они все-таки проходят. - Заценили новую серию престолов? - оборачивается к ним, поднимающийся впереди по лестнице Дима. Квадрат света из окна выхватывает его лицо, заставляя его прикрыть один глаз и наклонить голову. - О да! Сочная эта Дейнерис, не могу! - оживляется Серега. - А что на счет сюжетного поворота? - ухмыляется Антон. - Сюжетные повороты тоже заебись, но мне больше нравится, когда мать драконов сиськами светит. Эй! - он закусывает губу и пронзительно свистит, спускающимся мимо них девушкам. - Лена, епт! Девушки оборачиваются уже на несколько ступеней ниже них. Одна с хвостом волнистых каштановых волос выгибает бровь. - Это ты мне? - Ну кому еще! Когда гулять-то пойдем опять? - он ухмыляется, засовывает руки в карманы и одну ногу ставит на носок перед другой. Такой себе ПТУшный казанова. Она осматривает его с ног до головы, пожимает плечами. - Не думаю, что нажрусь когда-нибудь также сильно, но кто знает. Девушки как ни в чем не бывало разворачиваются и уходят, оставляя за спинами, стекающих от хохота на ступеньки Шастуна с Позовым и матерящегося Сережу. Антону, впервые за долгое время, кажется, что вот же оно, руку только протяни, его, кажущееся теперь таким заманчивым, прошлое. Где они бухали, обсуждали сериалы, отвергались девчонками и много, очень много смеялись. Где не было этих безответных вопросов и лабиринта чувств. Жил ведь нормально. Или нет... Самокопание прерывается, как только он заносит лопату потому, что в соседнем от них кабинете, по иронии судьбы, занимаются филологи, и обе их группы оказываются зажаты в узком пространстве одного коридора. В воздухе можно жарить стейки, настолько он накален. Технари уселись на пол вдоль стен, перекидываются насмешками. Филологи скромно стоят по другую сторону коридора, делая вид, что до них эти насмешки не долетают. Антон садится дальше всех, пытаясь не зайти в зону исходного рубежа. Сережу его неожиданно пацифическая позиция не устраивает. Он бесконечно его дергает, выплевывая про их вражескую армию что-то скабрезно-желчное. Антон отшучивается, либо молчит, делая вид, что изучает что-то в корявом почерке своей тетради. Той ее части, что отведена под английский - презент перфект идет следом за комплексной оценкой развития стран Вест-Индии и других стран Латинской Америки. Матвиенко на сей дешевый трюк не поддается и продолжает его дергать. - Че уставился?! - раздается быдлятский окрик с левого фланга, ближе к границе между войсками. Антон напрягается. Смотрит в сторону голосов. Равчеев и Иванов - бравые бойцы переднего эшелона в паленом адидасе гогочут над парнем, уткнувшемся в книгу в руках. Он старается опасных животных не провоцировать и в глаза не смотрит. Невольно Антон замечает Игоря. Тот стоит рядом с Ирой. Их взгляды пересекаются, и Игорь вроде хочет ему улыбнуться, но Антон бесжалостно контакт обрывает. Ира не обращает ни на него, ни на кого-либо еще ровно никакого внимания, что-то увлеченно перечитывает Сечникову из учебника. До урока еще пять минут. Антон уходит в туалет. Там, опаласкивая лицо холодной водой, он ненадлого перестает чувствовать себя вероломным лазутчиком. Свой среди чужих, чужой среди своих. Кто он? Может ему вообще нигде не место? Его мысли прерывает скрип двери. В отражении он видит Игоря. Наблюдает, как тот подходит к нему. Встает близко, плечо к плечу. В отражении он мнется, не очень уверенно подается губами к его лицу, успевает едва коснуться, когда Антон выставляет между ними свою руку, оттолкнув тыльной стороной ладони. - Ты обалдел?! Игорь смотрит на него, как щенок, которого отвергли по непонятным ему причинам. Антон выдыхает. Он пытается перебороть клокочущее возмущение этим, вроде бы невинным порывом, глядя на то как потухает его взгляд. - Не надо так делать, - говорит он спокойно. - То есть, я так понял, мы делаем вид, что ничего не произошло? - выражение его глаз больно колет у Антона в груди. - Игорь, ну нельзя же так, в шараге! - Ну ты утром ушел. Мы не поговорили даже. - Ты спал. - А тебе нельзя пропускать пары? Ты на красный диплом метишь? - очевидная издевка в его тоне не звучит обидно. Слишком уж уязвим весь его вид. Голос тихий, дрожащий, будто от подступающих слез. - Слушай, - на всякий случай Антон отодвигается от него еще дальше. - Давай не здесь. Поговорим в кафе сегодня после пар. - Да зачем же?! Так долго ждать и куда-то идти просто, чтобы ты мне сказал, что пытался заглушить свою какую-то боль. Антон чувствует внутри что-то хуже возмущения. Мышцы его по привычке напрягаются. - Тебе твой Арс, наверное, не дал, вот ты и взбесился. - Лучше помолчи. - Или ты его с тем другим пареньком застал, как там его? - Ебальник свой завали. - А то что? Отправишь меня в травму в третий раз? Знаешь, когда ты бил физически, было легче. - Ну, еб твою мать, Игорь, - Антон яростно шипит. Пытается не повышать голос в страхе, что их услышат. - Ты мне такую истерику устроил из-за того что я сейчас в туалете тебя засосать отказался? Серьезно?! - Нет. Это давно все началось. Просто только сейчас я вижу насколько же ты мудак! Просто неисправимый. Правильно Ира сказала. Антон прикрывает глаза. Жар внутри его тела странно контрастирует с холодной поверхностью раковины за которую он зачем-то держится. Видимо, чтобы полностью не сгореть. - Что Ира сказала? - Что ты любить не способен просто. Некому было научить. Умеешь только драться. Это слишком заезженная фраза. И, все же, она забирается к нему под кожу. Впервые в жизни он думает, что может и правда. Может дело вовсе не в том, что он натурал или гей. Может дело в каком-то недуге. В ампутированной эмоции. Игорь бегает по его лицу взглядом. Открывает рот на что-то решаясь. Закрывает но лишь на секунду. И все-таки выпаливает: - Она знает, кстати. Слова эти безличны. Они могут быть произнесены кем угодно, когда угодно и почти в ста процентах случаях иметь место быть. Но здесь и сейчас, обращенные к нему, эти слова жестоки. Оглушают, рвут на части. Выдох поднимается от диафрагмы наверх, скребя внутренности. - Что она знает? - Ты понял уже. - Зачем ты это сделал? - вокруг вакуум, он слышит себя, будто со стороны. - После того , как она ушла от тебя, мы много общались, и как-то, когда я собирался на встречу с тобой, она спросила куда я. А я не умею врать, Антон. Говорит он спокойно. Только глаза выдают волнение. Антон молчит. Дышит, как будто марафон пробежал. - Про вчерашнее я не говорил, - добавляет Игорь. - Про все остальное она знает. - Зря. Непонятно есть ли в его словах угроза, сожаление или что-то еще. Явно слышится лишь бесконеная усталость. Он больше не может. Не хочет. Он так далеко ушел в эту чащу. Ему кажется, что его и с вертолетами не найдут. Сколько ни кричи и ни жги костры. Все в нем заражено и пульсирует от скопившегося гноя. Осталось ли там внутри что-то, что не ноет при малейшом прикосновении? Даже чудовища под чехлами медленно подыхают. Уже не рычат, только исступленно хрипят. Дверь снова скрипит. - Антох, ты жив? Что зас... - Дима замолкает на полуслове. Останавливается у порога, переводит взгляд с одного на другого. Антона всегда забавляло его выражение лица, когда Дима чего-то не вкуривал. И даже сейчас, учитывая ситуацию, это его не к месту веселит. Видно как натягиваются и рвутся какие-то шаблоны в его голове. Игорь кидает прощальный разочарованный взгляд на Антона и уходит, боком пробравшись мимо Позова, что забыл отодвинуться от двери. - Ты зачем... Антон прерывает его жестом руки. - Братан, ничего не говори. По его глазам, почти мертвым от усталости, Дима понимает, что происходит нечто серьезное и явным усилием воли проглатывает свое любопытство. - Ладно, я..., - он не договаривает уже третью фразу. Из-за двери разносится резкий мат, за которым следует расползающийся гомон. Женский возглас просит прекратить. Антон срывается с места. Жизнь решает, что говна ему на сегодня недостаточно. В коридоре прямо перед входом в туалет лоб ко лбу стоят Сережа и Игорь. Для этого Игорю приходится сильно согнуть шею, а Сереже вытянуться в струнку. Смотрят друг другу в глаза, кулаки сжаты, сдвигаются по сантиметру то в одну то в другую сторону. Ира стоит в паре метров от них с выражением ужаса на лице. Остальные только поднимаются с пола, либо отлипают от стен, чтобы подойти поближе. Кто-то присвистывает, кто-то нетерпеливо тараторит "давай-давай, уеби ему". Судя по говору, поддержка эта обращена к Матвиенко. - Ну и что, пидор? - произносит Сережа, и мгновенно оказывается почти что сбит с ног, прилетевшим в угол его рта кулаком. Он удерживается на ногах, выпрямляется, на лице недоумение. Тонкая струйка ало вытекает из его губы. Он смотрит на сморщившего лицо от боли в костяшках Игоря, и перед тем как кто-то успевает сделать хоть что-то, с яростью накидывается на него. Они валятся на пол, катаются по нему, выкидывая в стороны конечности, матерясь и сопя. Игорь спортивнее, но Сережа злее. Игорь выше, но Сережа чаще дрался. В какой-то момент Матвиенко все-таки удается его оседлать и замахнуться кулаком. Игорь жмурит глаза. Но кулак так и не добирается до цели. Антон просовывает ему руку через подмышки, и надавив ладонью на голову, дергает назад. Сам падает на спину, увлекая за собой обездвиженного Матвиенко. Он его тут же отпускает, и Сережа вскакивает, разворачивается в полной решимости расквитаться с уродом, что помешал ему добить противника. Он шокированно замирает. Все замолкают. Слышно только как гулко стучат каблуки, видимо англичанки, приблежающиеся к ним по коридору. Последнее соприкосновение каблука с деревом, как последний удар гонга, оповещающего прибытие важной особы. Воздух вибрирует. Время разматывается как нитка с веретена - обстоятельно, неспешно. - Что происходит? - раздается неуверенный голос. Англичанка всегда относилась к техническому факультету с осторожностью. Как к потенциальным преступникам. Многого от них не ждёт и не требует. Знает, что им этот предмет нужен, как собаке пятая нога. Искренне их боится и даже двойки ставит, сначала подробно объяснив причину. Будто, положенный хуй на ее предмет, еще недостаточно веско. В такой ситуации, когда один валяется на полу, другой с кровью в углу губы возвышается над ним, а третий взлохмаченный тяжело поднимается на ноги, а вокруг всего этого толпа, будто они на битве гладиаторов, она впервые. От того голос ее нервно звенит. К тому же Равчеев и Иванов - главный ее ужас и причина почему она немного прикладывается к бутылке в своей сумочке перед парой с ними, стоят сбоку, мерзко улыбаются, выжидая ее решений. - Ничего страшного, Елена Валерьевна, - говорит Иванов. - Педики устроили бунт, но мы его подавили. Город может спать спокойно. Кто-то хихикает. Иванов с Равчеевым хищно смотрят, как англичанка бледнеет. - Так, ладно, - она проводит рукой по юбке, прочищает горло и, так и не найдя слов, поворачивается к двери. Прокручивает в замке ключ два раза. - Заходите. Когда последними к двери подходят Антон с Сережой, она мягко останавливает их рукой. - Вам не надо к врачу? - Нет, - отвечает Антон. Она ждёт ответа от Сережи, но тот в какой-то прострации глядит на Антона. Лишь тихонько качает головой. Они заходят в класс. Она подходит к Игорю, вокруг которого кудахчут девочки во главе, с гладящей его по руке Ирой, также спрашивает нужна ли ему помощь. Ему она тоже не нужна. Елена Валерьевна идет на урок в полной уверенности, что помощь нужна в первую очередь ей. Антон отсиживает пару, пытаясь не распасться на молекулы, под буравящими его со всех сторон взглядами. Все поражены его поступком. При любом кипише, Антон всегда был в авангарде их великого войска. Никогда не тушевался и никого не жалел. Лез в драку первым с честью и доблестью. Никто не понимает, чему конкретно оказались свидетелями. Сильнее всех жжет взгляд сзади. Тот которого он не видит, но чувствует ярче остальных. Слов не надо. Он его предал. Позов сбоку от него не смотрит так пристально. Время от времени кидает косой взгляд. Но даже этот мимолетный тайный взгляд глубже остальных. Он знает что-то, чего другие не знают. И Антон чувствует, хоть это даже и не его голова, как скрипят Димины извилины, выстраиваются новые нейронные связи. Он знает, что как бы теперь его не переубеждал, что бы теперь не делал, Дима придёт к тому самому выводу. Все, чего он так боялся, начинает исполняться. Его стена лжи дала течь, правда вытекает, и последствия этого уже необратимы. После, когда они молча выходят на улицу и зажигают сигареты, Сережа все еще безмолвно на него смотрит. Как будто взгляд его теперь приклеен к нему намертво. Непонимающий и, до боли в груди, все еще преданный. - Ты на хуя это сделал? Антон поджимает губы, пускает дым себе под ноги. Когда поднимает голову, смотрит в сторону. - Не хотел, чтобы у тебя проблемы были. Ты же знаешь, меня уже на его счет предупреждали. - Чет я не помню, чтоб ты когда-нибудь перед этими деканатскими свиньями ссался. - Ты-то что на него наехал? - Пошел за Димой в туалет, чтоб узнать не откинулся ли ты там, а этот чмошник выскочил как бешеный! Чуть меня с ног не снес. - Это что, причина залупаться? Сережа неверяще хмыкает. Он смотрит на Диму в выражении «не, ну ты слышал», но Дима смотрит только на Антона. Все еще считывает, обрабатывает, соединяет разноцветными нитками канцелярские кнопки на стене. Ищет причины и следствия, но по большей части, уже все нашел и просто пытается все это устаканить в голове. Оно не устаканивается. - Ты изменился, Шаст, - Сережа ничего понять не пытается. Вся энергия уходит на обиду, глубоко в нем засевшую. - Почти с нами не общаешься, Иру бросил, все с какой-то телкой трешься, даже нам ее не показываешь. На игру забиваешь. Вон какую-то хуйню стал носить, - он кивает на его запястье, там под рукавом куртки скрыт кожаный браслет. - А теперь еще, блять, педиков защищаешь! - он харкает под ноги, трясет головой, опять распаляется, подавшись вперед. - Да ты, нахуй, че творишь? - Угомонись, угомонись, - Дима протягивает между ними руку. Сережа не обращает на неё никакого внимания, запрокинув голову смотрит прямо в серые глаза. В них сквозит отчаянье, стыд и боль, но Сережа этого всего не видит. В нем недостаточно эмпатии. Он просто чувствует, что его кидают, и даже не пытаются объясниться. А Шастун просто не знает, что сказать. Точнее знает. Если бы он мог, он бы извинился. Перед всеми ними. За то, что еще в детстве в себе этого дефекта не обнаружил, и, получается, так и жил все это время не своей жизнью. Он не обманывал их три месяца, он наебывал всех вокруг всю свою жизнь. Как он мог в себе этого не заметить?! Он бы извинился за то, что вообще появился на свет. - Знаешь что, Шаст, - так ничего и не дождавшись, произносит Сережа. - Иди-ка ты нахуй! Я столько раз из-за тебя пиздюлей получал. Ни разу, блять, ни одной мысли не проскочило, а может хрен с ним, сам начал, сам справится. А ты, ты..., - слова он не находит, глаза у него предательски блестят. Он разворачивается и уходит, пока никто ничего не увидел. Дима остается на месте, не очень понимая, что ему делать. - Ты ему нужен, - говорит Антон, глядя вслед удаляющейся фигуре. - Ну да. Тебе тоже кто-то нужен, но не я, очевидно, - доносится до него голос Позова. Несколько секунд он молчит, потом говорит так тихо, что сначала кажется, это ветер шумит. - Скажи, что это неправда. Лицо Антона искажает болезненная гримаса, будто ему гвоздь под ноготь загнали. - Дим, пожалуйста, - голос его дрогнул. Он так и не взглянул ему в лицо, только наблюдает за еще одной спиной, уходящую вдаль улицы. Дима прав. Ему кто-то нужен. Еще в такси, возвращаясь домой, он пишет Арсению, спрашивает где он. Тот отвечает, что скоро приедет домой. Антон покупает пива и садится подождать его на скамейку у подъезда. Колодец наполнен плотным сумраком. Единственный работающий фонарь освещает только маленький пятачок. Мерседес Арсения режет этот сумрак еще более глубокой чернотой. Когда он выходит, Антону вдруг хочется встать и пойти к нему на встречу, но он остается на месте, наблюдает как мужчина проверяет что-то на переднем колесе, стучит пару раз по нему ногой в таком простом абсолютно бесполезном жесте, что Антон даже хмыкает себе под нос. Если бы он был смелее, он бы непременно встал, подошел и спросил, что там с колесом. Но он не двигается. Арсений приближается к нему, лица в темноте не разглядеть. Садится рядом, чуть подтолкнув. Оба молчат, пока он со вздохом не протягивает руку, забирает его пиво, делает глоток, и причмокнув губами, выдает: - Ты такую хуйню пьешь, Шастун. Антон тихо смеется. - Ну да, это же не Пьемонт. - Это точно. Они опять замолкают. На минуту, две. Кошка пробегает от мусорки до двери соседнего подъезда. Тухнет пара окон. Лязгает дверь, кто-то уходит в арку, скрипя снегом. - Моя девушка знает, что я педик. В ответ только тихое шуршание пальто. Арс поворачивает к нему голову. - И один из близких друзей тоже. - Сам рассказал? - Нет. Молчание. О железный навес с гулким стуком разбивается огромная капля. - Что-то сильно поменялось? - Не знаю. Девушка ушла еще до этого. - Ясно. - Она достойна лучшего, в любом случае. Я бы не стал тем, кто ей нужен. - Не надо никем становиться. Достаточно найти себя настоящего. Ты вот только его нащупал, теперь все лишнее, что было привязано к той твоей фейковой личности, исчезает. Молчание. Кто-то скрипит снегом обратно к дому. Лязгает дверь. - Что с другом? - Без понятия, - Антон вздыхает. - Я думаю, что нет у меня больше друга. Эмоции подкатывают к горлу неожиданно. Как только эти слова высвобождаются. Он шмыгает носом. Сжимает челюсть в попытке сдержаться, но слезы все равно наливаются в уголках глаз, лопаются и льются по щекам. - Мои родители меня бросили потому, что сразу все поняли. Как я родился. Взглянули и сразу увидели, что я урод! - он выплевывает слова с какой-то детской злобой, яростно мажа рукавом по глазам. - Отказались потому, что не хотели растить такого! - Что за хрень ты несешь?! - Арсений пораженно усмехается, всплеснув руками. - Антон, пойдем, - он встает, тянет железную дверь. - Хватит ломать трагедию. Ничего ужасного не случилось. - Комедию. - Что? Антон снова шмыгает. - Ломают комедию, а трагедию строят. - Шастун, в твоем случае трагедия ломается. Да так, что ее потом не восстановить, - он смеясь тянет парня за капюшон и заталкивает в подъезд. Антон на своем привычном месте за столом. Успокаивается под запах ромашки, тянущейся из его кружки. Глаза все еще красные, ресницы слиплись. Щеки горят легким румянцем. - Смотри, что у меня есть, - Арс протягивает через стол раскрытую ладонь с киндер сюрпризом. Антон смотрит на яйцо, потом на улыбающегося Попова. - Обосраться. - Ну чего ты такой душный?! - Арс шелестит упаковкой. - Я в детстве всегда так радовался. Так интересно было, что внутри попадется. - Они в стране так давно уже продаются? - с явной издевкой, но будто бы и не специально, спрашивает Антон. Арсений отрывается от упаковки, чтобы строго на него взглянуть. - Не груби. - А то что? - Хочешь проверить? Щеки Антона, и без того румяные, становятся краснее. Арсений радуется произведенному эффекту, выдавая себя лишь полу-улыбкой. Внутри оказывается какой-то резиновый динозаврик. - Прелесть, - говорит Попов. - Хуйня, - говорит Шастун. Но шоколадку съедает. Они пьют чай, едят, разговаривают и смеются. Ночь подмигивает звездами в окно. Арсений рассказывает ему про шкаф, что привезли на неделе на реставрацию. Внутри в одном из ящиков оказалась дохлая крыса. - Шеминов, я имею в виду Стас, предположил, что она тоже подлежит реставрации. Предложил сделать из нее чучело и в этом же ящике и оставить! - Жесть какая. - Ну да. - Что в итоге? - Что-что? Вкусное мясо? - Ой, бля-я-я-ть! Антон не забывает прошедший день. Он напоминает о себе, врываясь саднящим чувством в каждую паузу, отравляя его смех, и приходя на кончиках предложений. Когда мысль уже высказана, и ты на секунду уходишь в себя, чтобы подумать над следующей фразой, а там они - разочарованные глаза его друзей и тех, кто вроде ему и не друзья еще. Но разочарование есть разочарование. Он вроде ничего не обещал, но каким-то образом всех подвел. - Эй. Впрочем, может не совсем всех. - Тох, пойдём фильм посмотрим. - Что за фильм? - Ночные животные. - Звучит хуево. - Этот фильм снят по книге, где женщина читает книгу, и мы видим сюжет через ее восприятие. Такая вот рекурсия. - М-м, теперь у меня еще меньше желания его смотреть. Арсений его все-таки уговаривает. Фильм странный, метафоричный, холодный, а местами взрывающийся резким цветом, пронзительным криком, страшной картинкой. Смотреть его неловко. Он даже начинается со сцены танцующей голышом в замедленной съемке тучной женщины, что не отрываясь смотрит в камеру. И Арсению приходится Антона успокаивать потому, что он смеется так, что давится и надрывно кашляет. Но после этого он больше не смеется. Неторопливый завораживающий сюжет наслаивается на вялотекущую ночь, легкое опьянение, отсвет красного вина в бокале Арсения, что он так красиво подносит к губам, его руку, закинутую Антону на плечи, его пальцы, медитативно рисующие круги от его шеи к окончанию плеча и обратно, его запах и тепло под щекой, когда Антон облокачивается на его плечо. В фильме героиня доходит до катарсиса, захлопывает книгу в переизбытке чувств, а Арсений немного поворачивает голову, соприкасается сухими губами с его лбом, и Антон чувствует, что уходит на дно. И спасать его не надо. Фильм заканчивается, оставляя его с ворохом вопросов. - И чего? Зачем он это сделал? - Как сам думаешь? - Не знаю. Может показать, что она потеряла горячего паренька. Пусть, сучка, страдает теперь. Арсений кивает. - Твоя интерпретация имеет место быть. Суть в том, что Форд взял существующее произведение и переиначил его под себя, оставив сюжет и героев, но наделив их своими травмами, снабдив своим опытом и переживанием. И это уже совсем другая работа. Она родилась из видения одного и приобрела другие формы. Сейчас мы с тобой посмотрели этот фильм, и то, что изначально было небольшой книгой, расщепилось еще на два произведения. Ведь у тебя своя призма, а у меня своя. Это называется смерть автора. Когда ты создаешь что-то, оно больше не твое. Начинает жить своей жизнью. И ничего ты с этим не поделаешь. - А в чем же тогда идея первоисточника? - В том, чтобы ты задал свои собственные вопросы и ответил на них по своему. - Ебать, философия! А если у меня такого опыта не было, как же я отвечу? - Необязательно иметь опыт любви, чтобы полюбить. И в то же время, неважно сколько раз ты любил, новая любовь будет совсем другой. Двух идентичных не бывает. Ты не сможешь применить к ней прошлой опыт. Придется задать новые вопросы и найти новые ответы. - Это бессмысленно. - Возможно. Но когда ты их не задаешь, получается, как у тебя. Антон отрывается от его плеча, выпрямляется на диване и смотрит в глаза. - Вокруг все твердили, что есть только одна форма любви, не правда ли? Наверняка, запрещали слишком бурно выражать чувства. И ты решил не спрашивать. По-любому что-то чувствовал, понимал - что-то не так. Но копать не стал. Но невозможно избавится от чего-то, просто заметя это под ковер. Оно вылезет. Рано или поздно. И будет в три раза сильнее. Твоя злость, боль, желание любить и быть любимым - вот оно все, выплескивается, как из гейзера. А ты делаешь только хуже. Сжался весь, потому, что не понимаешь, что это. Под влиянием какого-то импульса, Антон подается вперед, прислоняется лбом к его плечу, вдыхает его запах. Чувствует, как ему в кудри зарывается рука, просеивая их между пальцев. Он трется лбом о ворсистую поверхность его джемпера, упирается носом, губами. Пытается пройти сквозь кожу и там раствориться, потечь по его венам, стать частью его сердцебиения. Рука в его волосах становится жестче, другая пытается сжать его тело сквозь худи. Но ткань слишком толстая, а тела под ней кот наплакал. - Мне страшно, - говорит он шерсти и хлопку. Рука сползает на шею, проходится по выпирающим косточкам позвоночника. - Я знаю, солнце. Ты же сам себе не помогаешь. Все борешься с тем, что часть тебя и всегда ею была. Лицо Антона перетекает к кусочку голой кожи между ключиц, опаляет горячим дыханием. Молния холодит его висок. Лбом мажет по подбородку. Ластится как кот. И несмотря на все, что уже было между ними, момент интимнее, чем все, что до. Отклоняет голову назад, давя на Арсову руку, целует губы, кадык, заставляя тот дернуться вверх и медленно вернуться обратно. - Ты помоги. Это его первая в жизни настоящая просьба. Она оставляет на языке соленую горечь. Их взгляды - дождливое небо с застывшей там мольбой, и чистое синее, ничего не обещающее, кроме недолгого утешения. - Только сегодня, Антон. На большее у меня нет полномочий. - Хорошо. Арс тянет его за ноги, заставляет перелезть к нему на колени. Антон хватается за него, будто его только что вытащили из холодной воды. Сминает в руках ткань на лопатках. Он никогда такого не ощущал. И, задав себе вопрос, что это, он отвечает, что пиздец как влюблен.