Загадочнее кошки

      — Дурацкий город, дурацкий транспорт, — проворчал Эмиль, падая на скамейку и вытягивая ноги. Предполагалось, что на этой скамье под навесом пассажиры могут ожидать прибытия дилижансов — но ожидать было уже нечего. Висящие здесь же уличные часы и расписание не оставляли сомнений: вечерний дилижанс в Бруалдалур отбыл пять минут назад.       На самом деле Эмиль не считал Рейкьявик дурацким городом — вовсе нет, приятное и цивилизованное место, он даже не отказался бы пожить тут какое-то время, особенно если бы здесь было побольше людей, говорящих по-шведски, или если бы сам он знал исландский. Но после бестолково-утомительного дня и глупого опоздания окружающая действительность представлялась ему исключительно дурацкой. И брусчатка на небольшой площади у станции, и аккуратные двухэтажные домики по сторонам от неё, и несколько невысоких деревьев, на которых ещё не начали распускаться листья, и эта самая скамейка, и сидящая на крыше чайка — всё дурацкое. (Впрочем, о чайках он такого мнения был всегда: шумные, наглые, ужасно невоспитанные птицы, — а уж после визита к дозорному магу на Сайме — вдвойне.)       Он ни к кому конкретно не обращался, хотя Лалли, наверное, мог понять его — на зимовке в Онтоярви неплохо подтянул шведский. Но понял или нет, а сочувственно похлопал его по плечу, и Эмиль, подняв на него взгляд, устало улыбнулся. Ответной улыбки не дождался — но всё равно залип на пару мгновений, всматриваясь в обрамлённое отросшими волосами бледное лицо.       Вряд ли можно было, оставаясь честным, назвать Лалли красивым, — но также, оставаясь честным, он не мог отрицать, что резкие, острые черты для него обрели странную притягательность. Давно. Ещё в начале зимы. И он до сих пор не понимал в полной мере, что с этим делать.       В серых глазах мелькнул вопрос, и Эмиль качнул головой в сторону сиденья рядом с собой, — мол, тоже садись. Но садиться Лалли не стал, вместо того оглянулся на стоящего чуть в стороне Онни и на Рейнира, который глядел на часы так, будто они его предали.       Подвели их всех скорее другие часы, те, на площади с фонтаном, по которым получалось, что до дилижанса ещё достаточно времени. Но идти и предъявлять им претензии не было ни желания, ни смысла.       — Куда дальше? — спросил Лалли у кузена. Тот перебросился парой фраз на исландском с Рейниром, после чего ответил на финском — его ответа Эмиль не понял, а после следующей реплики Лалли недоумённо нахмурился. Показалось, или там прозвучало «ночевать» и «заброшенные дома», слова, вполне знакомые после путешествий в Тихий мир? Заброшенные дома в Рейкьявике действительно имелись, целые кварталы на окраинах, но не мог же Лалли серьёзно…       Онни добавил что-то ещё. Эмиль снова не понял ничего, кроме «нет», и, так и не дождавшись перевода, возмутился:       — А объяснить по-нормальному?!       Дурацкая ситуация, подумал он в очередной раз. Так нечестно: Лалли и Онни общаются на финском, Онни и Рейнир — на исландском, если Рейниру что-то надо от Лалли, Онни переведёт… и только он, Эмиль, вынужден со всеми общаться как попало. Лалли более-менее понимает шведский, но не всё и не всегда, сам Эмиль на финском может говорить на уровне «тролль, опасность, бежим», а между исландским и шведским слишком мало сходства, знакомо звучат только отдельные слова, да и то, как показал опыт, они могут значить что-то совсем другое.       Нечестно.       Нечестно, что нормального говорить с Лалли он может только в мире снов — в который порядочный здравомыслящий швед вообще не должен верить, не то что бегать туда «на свидания» с финским магом. Эмиль, пожалуй, уже не был ни порядочным, ни здравомыслящим. И то, что свидания были никакими не свиданиями, скорее дружескими встречами, да ещё очень редкими, ничуть не помогало.       А то, что он толком не понимает, что они делают в Рейкьявике, тоже нечестно. Хоть он не мог больше отрицать существование магии, но она оставалась за пределами его понимания, а сюда их привела именно она. Проблемы Рейнира с магией, если быть точным, — уж это-то Эмиль уловил, — но это ровным счётом ничего не проясняло. Но ладно, деньги на билет есть, и это даже не последние деньги, почему бы не съездить в Исландию? (Сколько на самом деле в этом «почему бы не» было нежелания расставаться с Лалли? Мыслей, что если Лалли уедет, то уже не вернётся, они больше не увидятся?)       Лалли посмотрел на него. Потом на Онни. Потом снова на него и выговорил, аккуратно подбирая слова:       — Дом для гостей. За деньги.       А, гостиница, через секунду сообразил Эмиль: неудивительно, что такого понятия в активном словаре у Лалли не нашлось, и неудивительно, что он сам не знал это слово на финском. Вот так-то лучше, а то заброшенные дома, и вполне возможно, что Лалли не шутил. С него бы сталось.       — Немного денег, — уточнил он, кое-как собрав воедино свои знания финского. Хотелось бы сказать «недорогая гостиница» — но увы, это за пределами его возможностей.       — Немного денег, — согласился Лалли и тихо фыркнул: — Много у нас нет.              О том, что можно считать «недорогой гостиницей» и насколько ужасным сараем с клопами при этом она может быть, а также сколько им нужно комнат, Эмиль спорил с Онни и отчасти с Лалли всю дорогу, и, надо сказать, очень неудобно спорить, когда постоянно не хватает словарного запаса. Зимой он честно и почти не отлынивая учил финский, но этого всё равно было недостаточно, так что они так ни до чего и не договорились.       И экономия — это, конечно, хорошо, но сколько можно жить всем в одной палатке, комнате, каюте?! Не настолько дорогие в Рейкьявике гостиницы, чтобы нельзя было хоть раз переночевать по-человечески. По-отдельности. После карантина, где приватность была только в сортире — особенно хотелось.       А что он думал насчёт того, что прибывающих из Финляндии запихнули в карантин всех, невзирая на статус иммунитета, — вообще не стоит произносить в приличном обществе. Правда, общество не было таким уж приличным… но вряд ли поняло бы его возмущения, на каком бы языке он ни попытался их выразить.       Чем дальше от центра и порта, тем дешевле жильё, так что идти пришлось совсем на окраину, и уже смеркалось, когда они отыскали гостиницу, которую им подсказала девушка в справочном бюро: на бумажке были записаны название и адрес, и именно это название (прочесть его целиком Эмиль не мог ни с первой, ни со второй попытки) красовалось на вывеске — деревянной доске, которая чуть покачивалась на ветру, освещённая уличным фонарём.       В маленьком холле было пустынно — и что касается людей, и что касается мебели. Стойка у одной стены, маленький обшарпанный диванчик у другой, а за стойкой дремал пожилой мужчина. И обои на стенах, и дощатый пол, и штора на окне тоже выглядели старыми и потёртыми, намекая, что высокого уровня сервиса тут ждать не стоит. Впрочем, всё, чего хотел Эмиль сейчас, — это ровный матрас и чистое постельное бельё.       Ну, почти всё.       Он попытался снова сказать Онни, что не нужно брать одну комнату на всех, но тот был то ли слишком погружён в свои мысли, то ли сделал вид, что не понимает его финский, то ли действительно не понял… Рейнир попытался что-то сказать на исландском, но это не понял уже Эмиль. Тогда тот попытался перейти на финский, но стало только хуже: хотя Рейнир тоже учил язык во время зимовки, получалось у него совсем так себе.       И пока они застряли во взаимном непонимании, к стойке регистрации решительно направился Лалли. Что ж, табличка «Здесь говорят на шведском и норвежском» внушала некоторый оптимизм насчёт его способности объясниться с сотрудником.       Эмиль не успел услышать, что говорилось, но деньги на ключи Лалли обменял быстро. Сунул ключ Онни, полуразборчиво бросил что-то вроде «это ваш, разбирайтесь», потом схватил недоумевающего Эмиля за рукав и потащил по коридору.       Комната оказалась в самом конце, рядом с дверью, ведущей в небольшой внутренний дворик: сквозь не очень чистое стекло было видно, как на скамейке пожилая женщина вяжет что-то белое и бесконечное, а бахромой на её юбке играет трёхцветная кошка. И то, что света от фонарей во дворик попадало мало, не мешало ни той, ни другой.       Ключ легко повернулся в замке, и дверь, открываясь, скрипнула, но скрип был скорее уютным, чем противным. Эмиль шагнул в небольшую комнату, где обои, наверное, были старше него, краска на дощатом полу и на потолке облупилась, а штора, сдвинутая вбок от окна, явно нуждалась в чистке, а то и штопке, — но в целом комнатка смотрелась довольно уютно. Тряпичный половик у входа, вязаные салфетки на подоконнике и на комодике, на стене простенькая акварель с букетом цветов.       Вот только…       — Эй, здесь же всего одна кровать, — удивился Эмиль. Ладно, на самом деле не очень удивился: кто знает, насколько хорошо тут «говорят на шведском и норвежском», и что из слов Лалли понял сотрудник гостиницы.       Неплохая кровать — он потрогал матрас и похлопал рукой по подушке, — но одна.       — Ты спи, — равнодушно пожал плечами Лалли, который зашёл следом, но остановился почти у входа, около вешалки. — Я найду, где переночевать.       Дверь у него за спиной сама собой почти закрылась — похоже, полы и стены тут были не слишком ровными.       — В руины собрался, что ли? — со смешком предположил Эмиль, но Лалли только снова пожал плечами, и выражение его лица…       Эмиль вздохнул и заключил:       — Ты серьёзно хочешь ночевать в руинах. Эй, зачем? Ну, подумаешь, одна кровать, мало ли, что там этот мужик на стойке напутал, она достаточно широкая, ты можешь лечь вместе со мной, я не против, — (больше, чем не против, на самом деле), — или спать под кроватью, как ты делаешь…       Уверенности, что Лалли поймёт всё, что он говорит, не было, но «кровать», «спать», «руины» и так далее, наверное, будут понятны?       — Не перепутал, — Лалли коротко мотнул головой. — Ты хотел свою комнату — спи. А я пошёл.       Он шагнул к двери, но Эмиль ухватил его за руку, а потом сгрёб в охапку. Руки наткнулись на холодный и жёсткий ствол винтовки; и сам Лалли такой же, жёсткий, сплошь кости и жилы, и холодный не меньше — сейчас, когда всерьёз собрался уйти ночевать в руинах, как будто он посреди Тихого мира, а не в столице Исландии, самом крупном городе обитаемого мира.       Как будто он один, сам по себе. И видеть его не хочет — отстань, не мешай, мне нет до тебя дела.       Но они ведь миновали этот этап. Миновали же? Если бы Лалли не хотел его видеть — то не ложился бы рядом в палатке, не пускал бы в свой сон. Не помогал бы Эмилю вычистить из волос смолу и не позволял бы причёсывать себя, ягоды бы не приносил, грелся бы у печки, а не у него под боком. Не извинялся бы и не принимал извинений.       Что тогда? Рассержен? Обижен?       — Лалли… Ты чего? Я же не это имел в виду… Я с тобой хотел, а не один.       Эмиль не очень-то думал, что говорит — что угодно, лишь бы хоть как-то объяснить, лишь бы удержать.       Если Лалли попытается вырваться — конечно, он отпустит.       Лишь бы не попытался.       Мелькнула неуместная и глупая мысль: а Лалли в своём репертуаре и по-своему логичен, Эмиль хотел отдельную комнату — пожалуйста, отдельная комната, а Рейнир или Онни о таком не спрашивали — ну и ночуйте вместе. (И можно только надеяться, что в том номере кровать не одна.)       — Прости, если я что-то не то сказал или сделал… Я уже просто задолбался от невозможности остаться наедине! — уже почти крик души, потому что серьёзно, невозможно так жить, всё время вместе с кучей народа и у всех на виду, то в палатке, то в транспорте, то в избе на зимовке. О том, чтобы подбирать слова попроще, которые Лалли скорее понял бы, Эмиль забыл.       Но тот, кажется, чуть расслабился. Может быть, хватило «прости»?       Лалли вздохнул, носом провёл по его щеке — мягко и немного щекотно, и у Эмиля ёкнуло сердце, потому что если ещё чуть-чуть продолжить — их губы соприкоснутся… Но Лалли остановился, не доводя движение до конца.       Вот так всегда. И это тоже нечестно.       Лалли можно обнимать, можно погладить по волосам, за ухом почесать, положить голову на колени, можно дыханием отогревать замёрзшие руки и не отпускать их дольше, чем необходимо. Но поцеловать Эмиль пока не решался, потому что это стало бы поворотной точкой, моментом определённости, а с Лалли… с Лалли всё слишком непонятно.       Непонятно, что он думает, чего он хочет. Надо бы спросить — но в таких вопросах его и так небольшой запас финского улетучивался, оставляя коряво-невнятное «я, ты, э, как что потом».       (На самом деле, можно было спросить по-шведски, Лалли ведь знал уже достаточно много слов, а что не знал, понимал по контексту, — но именно в этом вопросе сама мысль, что его могут понять неправильно, повергала Эмиля в ужас.)       Так что он не торопил события и, может быть, чуть-чуть надеется, что всё разрешится как-нибудь само собой.       Но само собой всё шло куда-то совсем не туда, и нужно было продолжать говорить. От Лалли ведь не дождёшься.       — Лалли, оставайся. Не хочу без тебя.       Это прозвучало глупо и по-детски капризно, Эмиль досадливо поморщился, но Лалли тихо фыркнул, снова потёрся носом о его щёку. Казалось, что его внезапная обида уже прошла, — можно вздохнуть с облегчением.       Но что дальше?       Хотелось не выпускать его из объятий, но глупо стоять посреди комнаты, даже куртки не сняв. Хотелось… много чего хотелось, но на самом деле дальше — спать на одной кровати, снова не позволяя себе ничего лишнего, и ночью, глядя в темноту, думать: как же всё-таки сказать? Нужно ли вообще говорить, или это только испортит всё?       А вот Лалли думать не собирался.       — Если ты меня сейчас поцелуешь... — Лалли почти касался губами его кожи, порывистое дыхание щекотало теплом, — то я, так и быть, тебя не укушу.       Эмиль, донельзя шокированный, застыл. Да уж, финский флирт — как тут не поддаться, отстранённо всплыло в голове. Ещё более на задворках мыслей — откуда Лалли знает эти слова на шведском? Тоже не тот лексикон, который набираешь в Тихом мире и в деревенском быту.       Неважно, откуда. Сейчас оставалось только поцеловать его, что Эмиль и сделал со всем энтузиазмом, который у него был.       С избытком энтузиазма, наверное, потому что они тут же неловко столкнулись сперва носами, а потом зубами. Но эта неловкость каким-то образом помогала поверить, что всё по-настоящему, он не задремал на скамейке под весенним солнышком и не видит сон из тех, от которых до сих пор был избавлен (к счастью, потому что не хватало только путаться в том, когда они с Лалли видят общий сон, а когда тот приснился ему просто так!).       Губы у Лалли были тёплыми, сухими и обветренными, и Эмиль чувствовал каждую секунду, запоминал каждую деталь. От одежды пахло дезинфицирующим средством после карантина, и от кожи немного тоже, а ещё пóтом — ещё бы, после того, как они полдня шатались по городу. Пальцы Лалли сминали куртку на боках и спине, резко и хаотично, будто он пытался удержаться, соскальзывая в пропасть.       А Эмиль чувствовал себя так, будто из тихой заводи попал в бурный поток, которому бесполезно сопротивляться. Он не контролировал ситуацию — и контролировать даже не пытался. Сейчас само собой всё шло куда надо.       Насколько далеко надо (можно?) зайти — хороший вопрос, но задуматься над этим Эмиль сейчас не мог и не хотел. В конце концов, он уже слишком давно (два месяца — это достаточно давно, и нечего тут!) хотел поцеловать Лалли, чтобы отвлекаться теперь на какие-то там мысли.       Слишком торопливо и горячо, всё ещё неловко…       — Эй, ты сказал, что укусишь, если я тебя не поцелую! Я поцеловал. Так нечестно!       — Если поцелуешь, тоже укушу, — фыркнул Лалли ему в губы. — И просто так укушу.       Он замолчал на мгновение и добавил чуть изменившимся тоном:       — Если ты не против.       — Ладно. Ладно. Что угодно, как угодно…       Было ничуть не больно — и, если подумать, Эмиль был ничуть не против. То, как Лалли прихватывал зубами его нижнюю губу, легко и мягко, будто странной формой ласки, только будоражило. Эмиль — в отсутствие практического опыта, — подозревал, что люди всё-таки обычно не кусаются, когда целуются, а в том, что в странностях Лалли была и изрядная доля его обаяния, уже давно себе признался.       Но что ж его теперь так кроет-то?       Он, уже совсем теряя голову, толкнулся бёдрами вперёд, потёрся об Лалли — со смесью облегчения и восторга почувствовал, что тот тоже возбуждён и тоже подаётся к нему. Прижимается ближе, откровеннее, как будто только и ждал его реакции.       предложения, разрешения       Эмиль очень надеялся, что всё понимает правильно. И что его поймут правильно.       — Лалли, ты правда хочешь?.. Прямо сейчас?       Это ведь достаточно простые слова? Сам он сейчас на финском, наверное, ни слова бы не вспомнил, и мог только надеяться, что Лалли соображает лучше и шведский не выветрился у него из головы.       Что он хоть немного думает головой.       В ответ — рваный от сбитого дыхания шёпот:       — Долго… давно хочу. Глупый, глупый Эмиль…       Это он-то глупый? Как будто это он обычно ведёт себя загадочнее кошки! Вот нет чтобы сказать что-нибудь, намекнуть хоть немного! Он вот пытался.       может, для Лалли это было так же непонятно?       Но сейчас, до головокружения внезапно, никаких загадок и непонятностей не осталось. Как на зачистке, когда сперва долго, аккуратно распределяешь заряды и запалы, льёшь керосин туда, где нужно пламя поярче, копаешь защитные борозды и выдираешь сухую траву там, где гореть не должно… А потом всё вспыхивает.       Всё горит.       Лалли обхватил его руками, стиснул одной ладонью ягодицу, притягивая его к себе, и Эмиль горел, задыхался от того, как быстро всё происходит, — быстро, неотвратимо, правильно, — путался в мыслях, в словах, в одежде — ему очень хотелось избавить Лалли хотя бы от куртки и винтовки, и то, что оружие не упало в итоге с грохотом на пол, было вовсе не его заслугой.       Спохватился ещё:       — Лалли, дверь запереть! — хотя вряд ли кто-нибудь войдёт без стука, а если будут стучать, им всё равно придётся отвлечься и открыть. Или, может быть, послать к хийси в болото, или куда там посылают финны, но скорее спешно привести себя в порядок и открыть, потому что признаваться Онни, чем они заняты, Эмиль был совершенно не готов.       Лалли буркнул в ответ что-то невнятное, но, оставив его на пару мгновений, закрыл хлипкую задвижку, — а потом решительно толкнул его на кровать и строго сказал:       — Лежи.       Такой Лалли, решительный и целеустремлённый, повергал Эмиля одновременно в шок и в восторг, и спорить не возникало ни малейшего желания.       Сам он не понимал до конца, на что готов решиться.       А Лалли расстегнул на нём штаны, дёрнул вниз вместе с бельём, после — у себя тоже, и скользнул к нему, навалился сверху. Горячее прикосновение кожа к коже, снова слишком неожиданное и откровенное, чтобы осталось время для сомнений, — Эмиль резко выдохнул, почти застонал, обнимая Лалли и торопясь поцеловать. Сперва промахнулся, мазнул губами по острому подбородку, по щеке, — нашёл наконец губы, приник настойчиво и требовательно, чувствуя, как жарко смешивается дыхание.       Лалли ёрзал и тёрся об него, прижимался так плотно, что Эмиль не мог втиснуть руку между их телами, чтобы нормально подрочить ему и себе; кусал его губы, хватал за волосы, вздыхал иногда почти жалобно, жмурился — и распахивал вдруг глаза, замирал на мгновение, впиваясь взглядом, сбивчиво шептал: «Ты красивый…».       А Эмиль, который не сомневался, что красивый, и привык к комплиментам, не находил слов для ответа, а щёки, и так горящие, вспыхивали ещё жарче.       Они оба были слишком взбудоражены, чтобы их хватило надолго. Может быть, не прошло и десяти минут, прежде чем Лалли скатился с него и, пачкая ладонь в своём семени, помог ему тоже добраться до разрядки. Эмилю казалось одновременно, что всё кончилось очень быстро — и растянулось в сладкую, томительную бесконечность, в которой он, задыхаясь, тонул и вовсе не хотел выныривать.       Лалли приподнялся, дотянулся до брошенной в изножье постели винтовки, и, придирчиво осмотрев её, пристроил в угол за кроватью. Взъерошенный, встрёпанный, с не сошедшим со щёк румянцем, который непривычно было видеть на вечно бледном лице, — Эмилю хотелось просто лежать, расслабившись, и смотреть на него так долго, насколько возможно.       Но то, что получилось — спонтанная, неловкая близость... Он не был уверен до конца, что это значит. Значит ли вообще хоть что-то.       Лалли хотел этого — получил, что хотел, — но чего ещё?       — Останешься?       Он представления не имел, что будет делать, если Лалли скажет «нет», если соберётся удрать в свои руины, или, может, в комнату к Онни и Рейниру, сколько бы там ни было кроватей.       Лалли опустился обратно на постель невозмутимо, как кошка, которая укладывается прямо на кучу снаряжения, нужного вот прямо сейчас. Пристроил голову у него на плече, потёрся щекой о так и не снятую куртку:       — Мр-р-р, — и закрыл глаза.       В его способности уснуть почти мгновенно и почти в любых условиях Эмиль не сомневался, но сам такой способностью не обладал, — да и необходимости не видел. Они в кои-то веки ночуют в нормальном доме с нормальными удобствами, глупо этим не пользоваться.       — Только давай в душ сходим, хорошо?       А душ тут где-то в коридоре, и он даже не знает, где именно, потому что не спросил. Одна только надежда, что на двери будет понятная табличка.       Лалли чуть приоткрыл один глаз:       — М-м-м?       — Я, эм, немного грязный и липкий. И ты тоже.       — М-м, — Лалли чуть приподнялся, снова потёрся щекой об его плечо: — Делай как кошка.       — Э?       Лалли тихо фыркнул — и выразительно, размашисто лизнул его в шею.       — Лалли!       Он же не мог правда иметь в виду?..       Или мог?       Нет, не настолько Эмилю лень вставать и куда-то идти. И куртку снять всё-таки надо.       (Но сама концепция, если подумать, не лишена определённой привлекательности.)

август 2021