Первая среди песчинок

      Вся эта история с психическим состоянием Дейзи началась с появления в тюрьме "Холодная гора" священника Шустера, который опешил от просьбы Дейзи помогать бороться с домашним насилием. В тот раз, сразу же после того, как девушку увели, Шустер вызвался поговорить с Мурсом.       Как духовное лицо его пропустили сразу, хоть у Мурса уже находился Пол Эджекомб, но это всем было только на руку.        - Да, святой отец, у вас какие-то замечания по поводу заключенных? – спросил начальник тюрьмы. – Да вы присаживайтесь.        - Я хотел бы поговорить об этой молодой девушке, Дейзи, - сев в кресло, начал мистер Шустер. – Мне кажется, она не в себе, и ей нужна помощь. Отправлять на казнь сумасшедшего – последнее дело.        - Она говорила такие вещи, от которых вам стало не по себе? – осторожно спросил Пол.        - Если бы я был молодым, мне действительно было бы не по себе. Благо я уже в почтенном возрасте, видал и слыхал всякое, поэтому мне удалось воспринять речи Дейзи просто как очередную исповедь, хотя и обходящую христианство. Да, вы не ослышались – эта девушка отрицает религию и при всем этом она взывала к моей помощи, чтобы я помог несчастным женщинам, терпящим в браке побои. Я пообещал ей посодействовать, скорее, чтобы успокоить – и сдержу обещание, скажу главному пастору Хэнкоку пересмотреть содержание проповедей. Понятное дело, что на это никто не согласится, Хэнкок рассмеется мне в лицо. Не знаю, что там думает Дейзи, но церковь все-таки не столь независима, и нас могут разогнать, если мы начнем поднимать эту тему.        - А причем тут тогда сумасшествие Дейзи? – спросил Мурс. – По тому, что вы нам сейчас рассказали, она скорее крамольница в глазах властей, каких сейчас много среди, например, коммунистов; но объективно сумасшедших, которые нуждаются в лечении в психиатрической клинике, в подобных кругах мало, согласитесь.        - Я все-таки могу отличить крамольника-революционера от человека с диагнозом. Еще раз повторю, если бы я был молод, я бы был в ужасе от речей Дейзи и едва бы удержался от того, чтоб сказать, что она попадет в ад. И еще бы наговорил, что она полна прежде всего гордыни и других смертных грехов. Но я вижу, что девушка не в себе от всего, что на нее свалилось. Это серьезное испытание для юной, неокрепшей души. Сообщите в клинику, пусть ее обследуют.        - Святой отец, мне кажется, она по меньшей мере не дотягивает до той степени помутнения рассудка, где помощники - медикаментозное лечение и процедуры, - покачал головой Мурс. - Вы же исповедуете многих в нашей тюрьме – неужели вы не считаете, что психическое состояние других заключенных может быть еще хуже, чем у Дейзи?        - Что я заметил по поводу ваших заключенных, так это то, что большинство из них не придает большого значения проповедям: исповедуются будто по какой-то схеме. Но бог с ними. А насчет девушки – прислушайтесь, пожалуйста.        С этими словами мистер Шустер покинул кабинет. Хэл Мурс, усмехнувшись, обратился к Полу:        - С каких пор он заделался под психиатра?        - И это он еще не знает о ночных «бдениях» нашей заключенной. Ну, вообще, в деле Дейзи лежит заключение из психиатрической клиники, - напомнил Эджкомб. – Так что отчасти он попал в яблочко.        - А что там? Там ничего серьезного, насколько я помню, - сказал Мурс. – Но вообще сложный момент. Где здоровый, а где психический больной? Где эта грань? Где диагноз, а где просто дурной характер, черная душа, так сказать? Мы этого никогда не узнаем. Правосудие и закон не дадут. К тому же, Пол, ответь мне: сколько людей по-настоящему сходило с ума незадолго до казни?        - Случаев пять было, насколько я помню.        - Все-таки было. И это не спасло их от электрического стула. Хотя Шустера можно понять: он же к нам ходит пару месяцев, пока не разобрался, что к чему, хотя и мнит себя виды повидавшим. Сам-то что думаешь по поводу Дейзи?        - Думаю, что все же стоит попытаться. С психлечебницей. Ее сестра подала апелляцию, и сейчас, под шумок, пока поднимают ее дело, можно подкинуть информацию, что с нашей заключенной что-то не так, - тихо сказал Пол. – Сумасшедшая она или нет, это дело десятое. Но, если ее действительно таковой признают, ее могут закрыть на какое-то – а именно, неопределенное – время на обследование. За этот период действительно много всего может поменяться, вплоть до того, что ее вообще освободят. Такое, конечно, маловероятно, но все же. Было уже что-то подобное не раз. Поменяется власть и – пожалуйста.        - Ты думаешь, она того стоит? – с недоверием спросил Мурс.        - Думаю, да. Ну что это: наткнулась в браке на жестокого человека, которого в страхе убила. Когда я был ребенком, мою соседку муж зарубил топором. Кто ж знает, может быть, Дейзи ждало бы то же самое, если б она не среагировала раньше? Ведь никто не видел Барджманов в день убийства, как этот муж вел себя за несколько минут до того, как пасть от ножа супруги. Как верующий человек, я считаю, что хоть убить человека – большой грех, но дать убить себя – еще бо́льший грех. Можно попытаться. Получится, не получится – уж как будет.        - Как бы хуже не сделать, - с сомнением покачал головой Мурс. – Черт с ним, рискнем. В конце концов, она женского пола, а женщин куда проще рядить в умалишенных. Кто знает, может и подтвердят. Шустера возьмем как одного из свидетелей.

***

       С тех самых пор сотрудники блока Е просто поддерживали эту идею, а после появления Фостера стали воплощать в жизнь. Пол Эджкомб регулярно проверял рапорт и убеждался, что некоторых заметок коллег предостаточно, чтобы уличить заключенную в сумасшествии. Эти записи включали в себя те дни, когда Дейзи разговаривала с Брутом о самоубийстве; когда Дейзи просила его же ударить ее; когда Дейзи набросилась на Перси; когда Дейзи рвало во время казни Делакруа. В общем-то, у нее в последнее время (поначалу такого не было) постоянно обожженные окурками руки, можно еще сделать акцент и на этом. Ну и священник Шустер подгонит свои сведения.       Хотя момент с рвотой заставил Эджкомба сомневаться, и он спустя день после ухода Дела расспросил заключенных из других блоков, нормальный ли был вкус у вчерашней еды и как они себя чувствуют. Никто из них не обругал пищу, сказали, что все было, как обычно, и Пол решил, что тогда оставит эти данные о состоянии Дейзи, так как во время казни ее желудок проявил себя именно из-за нервов, а не из-за некачественного питания.

***

      Весь следующий день Дейзи пролежала в кровати и даже не ходила на улицу курить. Вечером Пол был один на дежурстве и услышал, как заключенная издает какие-то странные звуки, похожие на всхлипывания, но это были не они. Он тихо подошел к камере: Дейзи лежала, повернувшись к стенке и что-то делала (вроде как ковыряла) левой рукой, которая была спрятана между кроватью и кирпичной стеной.       - Дейзи! – тихо окликнул ее начальник.       Девушка от неожиданности резко отдернула руку и подняла голову: у нее было несколько испуганное выражение лица, а на руке Пол заметил несколько капель крови, хоть она и попыталась быстро ее спрятать.       - Что у тебя с рукой? – серьезно спросил он.       - Да случайно поранилась… тут гвоздь был. Сейчас смою, - ответила Дейзи и, медленно, будто бы тяжело, встав, подошла к умывальнику.       - Случайно? Ты ранилась в течение нескольких минут, – с недоверием заметил Эджкомб. – А если я попрошу тебя закатать рукава рубахи?       - Босс, что вам до этого, - устало произнесла Дейзи; смыв кровь, она снова легла на кровать. – Мои руки мне все равно скоро не понадобятся.       Пол хотел было сказать: «Кто знает, может, еще понадобятся», но сдержался, так как суд еще не вынес отмену приговора.       - Все равно, это не решение проблемы, - сказал он вслух. – Апостол Павел говорил, что наше тело – это наш храм, и мы совершаем большой грех, нанося себе какие-либо увечья.       - Тем менее, насколько мне известно, церковные люди, а то и святые всячески истязали себя плетьми, цепями, и первым, что попадется под руку, - ответила Дейзи.       - Ну, то средневековые люди, которые Библию понимали достаточно превратно, - пояснил Пол. – А мы в наше время все-таки как-то должны расти над собой.       - Вот кто дальше будет жить, пусть он и растет, - усмехнулась Дейзи. – Не забывайте, я грешила еще страшнее - стоит только вспомнить самоубийство и попытку самоубийства.       - Я не присутствовал ни при том, ни при другом, а при твоем самоповреждении нахожусь лично, поэтому чувствую своим долгом убедить тебя не делать этого. Ведь надо начинать с малого.       - Я думаю, богу, если он есть, и если он действительно так велик, как о нем говорят, следует простить людей за этот способ самопомощи, когда просто хочется прочистить криком свою глотку. Но кричать нельзя, не так ли? Вы были бы недовольны, тем более в блоке нужно соблюдать тишину. Плакать – не знаю, мне сложно плакать, я ненавижу даже сам процесс: глаза тяжелые, нос весь в соплях, где-то в середине головы будто что-то застряло, и ты с огромным трудом это контролируешь. Поплакать о ком-то – да, могу, но о себе и своей боли – увольте. Что еще остается? Раньше я любила мысленно с собой поболтать, но и это уже не спасает. Если бы не тянули так с казнью, то я, быть может, этим бы и обошлась. А теперь только и остается древнейший способ умерщвления плоти хотя бы в малых пропорциях. Ну а что? Другим-то от этого никакого ущерба нет, только мне.        - Я так понял, аргумент, что это считается одним из грехов и не одобряется господом нашим, бессмыслен, - произнес Пол.       - Знаете, босс... Вы вот думаете, что я такая заядлая грешница, боюсь трудностей, бешусь с жиру... Пока я тут находилась, я все думала о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы всего того, что произошло - не произошло. И я пришла к выводу, что я ощущала бы все то же самое. Я ведь на самом деле почти не думала о муже, тогда как многие уверены, что я пыталась согрешить именно из-за него. Был муж, не было мужа - я была бы такой же, просто это бы проявлялось в другой форме. Я любила жизнь, даже когда была замужем... Но иногда я будто бы не ощущала тела и души... Я будто бы входила во тьму, вдыхала ее и для меня больше не оставалось никаких вопросов. Мое состояния в эти мгновения были несовместимы с жизнью. Когда я порезала вены, нельзя было сказать, что «я решилась» или «я надумала», у меня даже размышлений не было. Я не вынашивала долго эту мысль, я просто порезала вены и ни о чем не думала. Так и в другие разы - но потом меня будто что-то стукало будто обухом, я резко чувствовала страх и меняла решение. Это все очень тяжело, и это будет продолжаться, покуда я физически существую.       - А тебя не страшит то, что будет после смерти? – спросил Пол.       - Какой-то страх есть, но он будто проходящий вскользь, сполна я его не испытываю. Куда хуже уходить, когда за спиной нет вообще ничего – ни веры, ни цели, ни важных свершений, которые ты бы оставил после себя – если, конечно, этого не случилось внезапно. Веры может не быть, даже если ты искренне хочешь ее приобрести – просто вот не дается что-то, и все.       - Согласен, человеку очень тяжело, если всего этого нет. Мне вот интересно, во что ты верила, когда была ребенком? Ты любила ходить в церковь?       - По-разному. Мне нравилось петь в хоре, участвовать во всяких празднествах… А слушать проповеди не любила почти всегда. В детстве просто было скучно, хотелось бегать играть, а не внимать строгому дяденьке, который будто отчитывал нас с трибуны… Другие дети сидели тихо, и я пыталась, как они… плохо получалось, правда, - усмехнулась Дейзи. – В старшем возрасте я уже внимательно слушала, но что-то меня все равно отторгало от этого всего. Каждая проповедь нашего пастора, мистера Гонзалеса, несла в себе какой-то негатив, вроде того, что жизнь – страдания, и мы должны их терпеть ради вечности; еще это все звучало, будто смертный приговор, а доносил он так, будто прямо смаковал. Мне сейчас кажется, будто у него были личные неприятности, которые он выносил толпе как раз в форме слова божьего. Я сначала стыдилась того, что склонна жить в беззаботности и, если угодно, праздности, но потом выяснилось, что не только я одна недовольна его проповедями: бо́льшая часть нашего населения шепталась между собой, что Гонзалеса давно пора бы поменять, но все это оставалось на уровне разговоров. Таки нашелся один решительный парень – семнадцатилетний Джон Уоллес. Мы с еще тремя мальчишками-ровесниками (нам было тогда примерно по тринадцать) в день святых апостолов Петра и Павла написали на большом вырезе из холщовой ткани «Пастору Гонзалесу пора на отдых!», прямо перед мессой залезли на колокольню и спустили наше творение на уровне верхних окон. Ну, каждого из нас в итоге наказали, как и требовалось ожидать. Отчим меня тогда, конечно, изрядно высек… - Дейзи горько усмехнулась. – После этой порки я до того притихла, присмирела, аж противно. Возможно, если бы не она, я бы отказала всем, кто настаивал на этом проклятом замужестве. Ну, так вот, самопальный плакат нам, конечно, не помог, однако через несколько месяцев мистер Гонзалес ушел сам – начались проблемы со здоровьем. Нам назначили нового, мистера Кэрролла, несущего более жизнеутверждающее слово. И церковная жизнь Морреро заиграла новыми красками. Правда, сейчас я начинаю понимать этого Гонзалеса, ибо слишком многое произошло за этот период. Будто полжизни прошло.        - Ну а что ты хотела. Религия чаще всего – это не про радость, - пожал плечами Пол. – Это душевный труд, покаяние, но в то же время она дает надежду и помогает пережить невзгоды.       - Вот именно – надежду! – подчеркнула Дейзи. – А мистер Гонзалес это доносил так, будто все плохо и нас и дальше ожидают страдания – и при жизни и, возможно, после смерти. Мне кажется, проповедовать надо о том, что реально в нашей жизни, что может ее улучшить. Например, оказание помощи при домашнем насилии. – Дейзи снова усмехнулась. – Я имела наглость попросить тогда об этом мистера Шустера. Да, и теперь, думая об этой своей просьбе, я могу сказать, во что я верила в детстве, и продолжаю верить сейчас – в общество. Оно, конечно, может вредить, но оно и помогает, его надо только верно направить. Вот если бы был такой, как сверхчеловек, что описан у Ницше, у нас, возможно, был бы шанс. Это я, заметьте, говорю о реальном человеке, а не о боге. Поясню, что не об одном человеке я говорю, конечно, это собирательный образ; подобных людей со временем будет становиться все больше и больше.       - Ты читала Ницше?       - Да, «Веселая наука», «Так говорил Заратустра» и «По ту сторону добра и зла». Правда, последнюю начинала еще в "Буре", но потом случился побег, и она осталась недочитанной. «Веселую науку» прочла лет в семнадцать, вскоре после выхода из лечебницы, а Заратустру штудировала в последний год своего замужества – эта книга мне тогда неплохо помогла совсем не свихнуться. Или я все же свихнулась, просто думала, что не свихнулась – но мне было не так тяжело.       Эджкомб кивнул, делая вид, что понимает, но в его взгляде читалось некоторое недоумение.       - Я вас попрошу, босс… Можете на суде не свидетельствовать за мое сумасшествие, а подтвердить, что я здорова? Мне нельзя в психушку, - убежденно произнесла Дейзи. – В некотором смысле я больна, но психушка мне не поможет, а только все усугубит, я знаю точно. Уж лучше почить с концами, чтобы я не чувствовала, что человек во мне разлагается. Совершенное безумие – самое страшное, что может быть. Я уже лежала там, и скажу вам, что многих туда отправляли в сравнительно здравом уме, а заканчивали они там в совсем не в здравом…       - Дейзи, суд еще не назначен, поэтому обещать ничего не могу, - ответил Пол.       - Однако я вижу, вы не сделаете, как я прошу. Что ж, я понимаю, - вздохнула Дейзи, отвернулась к стене и больше не произнесла ни слова. Эджкомб вышел из ее камеры, закрыв дверь.