Нелюбовь

      Отныне у меня появились новые обязательства. Например, шесть дней в неделю вставать на полчаса раньше и идти в чужой двор, к чужому дому, к чужому подъезду. Я ждал, переминаясь с ноги на ногу, мою девушку. Вокруг свежее весеннее утро, пропитанное запахом сирени, на небе сиреневые мазки рассвета. Сиреневое утро. Конец весны, середина мая, я носом втягивал лето, наполняя им безжизненное тело. Многие бы отдали все самое ценное, что у них есть, чтобы ежедневно поджидать подружку, чтобы вместе взявшись за руки пробираться по сонному двору, тихому и уютному, чтобы вместе вдыхать сладкие сиреневые нотки первой влюбленности. Но не я…       Появилась Лиза, с улыбкой на губах. С тех пор как мы начали встречаться, она стала пользоваться косметикой, ненавязчиво, слегка. Кстати, ей очень шло: глаза стали мягче и выразительнее, а губы, чуть-чуть подкрашенные блеском, заманчивыми. Но не для меня… Хотя я сразу же заметил в ней перемены и сразу же поспешил с комплиментом; все же мне хотелось сделать для нее что-то приятное, потому что она вроде как и ни в чем не виновата. С куста сирени я сорвал самую красивую веточку, усеянную самыми крупными цветками, и протянул Лизе. Она скромно улыбнулась, приняла «подарок» и вложила свою теплую ладонь в мою, потную и недружелюбную. Стараясь держаться ближе друг к другу — как ни крути, все-таки мы парочка, побрели в школу.       Обычно я молчал, говорила Лиза. О сериалах, фильмах, о «Сабрине — маленькой ведьме», о «Зачарованных», о «Беверли-Хиллз, 90210», о том, что Шеннен Доэрти гораздо круче в «Зачарованных», чем в «Беверли-Хиллз, 90210», что Лиза хочет отрастить волосы такой же длины, как у Шеннен в «Зачарованных», потому что ее собственные волосы жуть какие плохие, секущиеся кончики, тонкая и ломкая структура, нужен не один бальзам, чтобы… Я не желал больше узнавать ее внутренний мир, правда. Впрочем, стоило мне на секунду отвести взгляд в сторону, как ее цепкие пальцы со страшной силой впивались в мои: «Тебе со мной скучно, да?» И глаза такие в этот момент, большие, влажные, слезы так и дрожат в них. Ну как тут не чувствовать себя последним мудаком? Что ты, потеплевшим тоном говорил я, что ты, очень интересно, так что там с Шеннен?       Иногда мы пересекались с Ним, как в худших американских фильмах для подростков. Одиночка-Он на противоположной стороне дороги, с рюкзаком, перекинутым через одно плечо, и мы, типа влюбленные.       — Вы поссорились, да? — осторожно спрашивала Лиза.       — Да, — говорил я, маскируя грусть в голосе. — Так бывает.       — Странно, я думала, что такие, как вы, будете дружить всю жизнь.       На этой фразе мне остро захотелось отпустить руку подружки и перейти на противоположную сторону. К Нему. Ведь я тоже думал, что мы с Ним — навсегда.       По правде говоря, я скучал, нестерпимо и бесконечно. И присутствие Лизы напоминало, что я один в чужом краю; мне не хватало Его, чертовски.       — Хочешь, после занятий послушаем у меня музыку? — предложила Лиза.       — Давай.       — Здорово, — и прильнула ко мне своим трепетным существом.              После занятий мы отправились к Лизе домой. На развилке, где Он повернул в сторону нашего с Ним дома, а мы повернули в сторону ее дома, я оглянулся, метнул в Него взгляд, полный торжества. Видал? Я и моя любимая девушка идем к ней домой и наверняка будем заниматься кое-чем интересным! Наконец-то я стану мужиком, боже мой, наконец-то это случится! И канет в глубокую реку памяти мой черный позор!       Мы поднялись на четвертый этаж; Лиза впереди, я за ней, на ступеньки две-три отставая. Перед глазами открывался вид женской спины, юной, резной, словно вылепленной из глины руками искусного мастера, округлые ягодицы под короткой юбкой при каждом шаге едва заметно напрягались. Я должен был научиться замечать женскую красоту, должен! Нельзя отступать!       Смущенно улыбаясь, она впустила меня в свой дом, свою крепость. Непривычно. По-хозяйски схватив за руку, повела в комнату.       — Ты какую музыку любишь?       Я пожал плечами, веселую. Мне нравятся веселые, жизнерадостные ритмы, но нет каких-либо кумиров абсолютно. Тебе медведь на ухо наступил, говорил Он, посмеиваясь, любивший, между прочим, как и я, зажигательную музыку.       — А я люблю Бритни Спирс, просто обожаю.       Господь всемогущий…       На четвертой песне я прекратил улыбаться и делать вид, что в полном восторге. Пока Лиза с закрытыми глазами слушала любимую музыку, сидя перед проигрывателем на полу, поджав ноги по-турецки и слегка раскачиваясь из стороны в сторону, я разглядывал ее комнату. Женская комната. Я впервые был у девочки в гостях. Весьма необычные ощущения, будто не в своей тарелке. Повсюду расклеенные на стенах плакаты каких-то людей, наверное, музыкантов или актеров. Немного жутко, столько глаз, нацеленных на меня, и как-то совершенно не тянет в их присутствии становиться мужиком. Меня передернуло.       — Однажды я обязательно побываю на ее концерте! — тихо, словно заклинание, прошептала Лиза.       — Конечно.       — Вместе с тобой.       — Эм…       — Нужно найти нашу с тобой песню.       — Что?       — Нашу. Наших отношений…       Она подняла на меня глаза, чуть подаваясь вперед. Отличный момент, чтобы поцеловать ее. Давай, Марк, собери всю волю в кулак, целуй ее! Целуй!!!       — А обязательно выбирать из репертуара Бритни?       — Тебе не нравится?       Я присел к Лизе, не соприкасаясь, держа дистанцию, но определенно близко, чтобы дать понять — границы между нами, дорогая, становятся чересчур размытыми.       — Нравится, очень. Мне нравится все, что нравится тебе.       Как там? Одна рука на грудь, другая на бедро, губы сливаются в нежном поцелуе. Ну же, Марк, действуй! Не будь слабаком, не будь тряпкой! Женщины таких не любят, покажи ей внутреннего мужика, выпусти зверя на волю!       И тут внезапно, так внезапно, что я дар речи потерял, Лиза поцеловала меня. Сама. Обвила руками шею, притянула к себе и прижалась горячими губами к моим губам.       — Ты такой застенчивый, — прошептала она, пряча свое лицо у меня на плече. — Думала, никогда не решишься первым.       — Боялся обидеть, — пролепетал я, когда ко мне вновь вернулась способность дышать.       — Теперь ты.       — Что я?       — Поцелуй меня.       Господи, за что?       Набрав побольше воздуха в легкие, я сделал это. Даже дотронулся до ее крошечной груди, аккуратно положив ладонь на левую — или на правую? — хм, часть? Да я, собственно, не запомнил. Когда вознамерился отнять ладонь назад, она попросила оставить, мол, ей очень приятно, и я повиновался.       Должен заметить, что ее присутствие меня волновало, честно. Некое подобие знакомого возбуждения, напряжение в мышцах и легкое головокружение. Разумеется, подобная близость не остается равнодушной, напротив, это было для меня чем-то необыкновенным, новый, неизведанный доселе, опыт. Любая близость волнительна. И это я прекрасно понимал, оттого, сославшись на срочные дела, извинился и удалился.       — Завтра же утром увидимся, да? — спросила она, сияя.       — Да.       Оказавшись на свежем воздухе, я долго не мог прийти в себя, сделать шаг от чуждого мне дома. Я не мог поверить, нет, отказывался в это верить — то, что случилось минутами ранее, ни шло ни в какое сравнение с тем, что приключилось с Ним в День Обмена Опытом. Я болен, очень болен какой-то плохой, омерзительной болезнью, потому что сейчас меня всеми струнами души тянуло исключительно к Нему и гнало прочь от Лизы. Боже, что же я натворил?              — Кто она?       Мать через обеденный стол уставилась на меня во все глаза.       — Кто?       — Та девчонка, с которой ты каждое утро шляешься. За ручку еще держатся!       Мать усмехнулась, а отец удивленно изогнул густые брови.       — Девчонка? Невеста, что ли?       — Нет, — ответил я, ощущая, как кровь прилила к лицу. — Мы просто… дружим.       — В смысле ты ее тискаешь? — подмигнул отец.       — Что значит тискаешь? У тебя все сводится к пошлости, — надула губы мать.       — Так это же нормально! — Отец удовлетворенно откинулся на спинку стула и потер руки. — Наконец-то сын за ум взялся, девку нашел, перестанет быть монахом и вечно ходить по улице с пацаном.       — С каким пацаном? — мой вопрос вырвался изо рта, словно грабитель из темного угла.       — С каким, спрашивает еще! Дружок твой волосатый! Прям не разлей вода! Что люди-то говорить будут? Так и решат, что вы из этих… пидорасов. На кой хрен нам сплетни нужны? Его родителям-то насрать, что люди подумают, вон какого сына воспитали, прости их душу мать…       — Какого сына воспитали? — металлические крошки зазвенели в моем голосе.       — Ну, давай-давай, защищай своего придурковатого. Один ты не замечаешь, что с дурачком возишься, как будто не видишь, какие взгляды ему родители в башку вбили.       — Какие?       — Свобода, едрить-колотить. Наше поколение воспитывали жестко, в ежовых рукавицах держали, а этим либералам только распущенность и подавай. В армию твой дружок стопудово не пойдет, откосит, типа больной или еще какой убогий. Хотя зачем ему справка, будто по роже не заметно, что убогий!       Мать хохотнула.       — Родину продаст, едва волосню прикажут сбрить с башки.       — Хватит! — сказал я не своим голосом. — Не имеешь права так говорить!       — О, мать, гляди, либерал растет в семье! Про права мне сказки рассказывает! Щас как шарахну кулаком в зубы, что с табурета слетишь и на полу будешь свои права искать, понял? С отцом еще огрызается, щенок, хер не вырос со мной тягаться.       И тут у меня вылетело:       — Да видел я твой хер, ничего особенного.       Отец среагировал молниеносно, и я действительно слетел со стула, ударившись головой о стоящий позади холодильник. Мать закричала то ли на отца, то ли на меня, то ли просто от страха — я не разобрал, в голове шумело, по подбородку текла кровь. Мой первый акт неповиновения. Восстание меньшинства. Революция, и вот он я — валяюсь на полу, сглатывая жгучую боль в носоглотке, зажав пальцами переносицу.       Отец сгреб мои короткие волосы на затылке, приблизил лицо и пристально вгляделся:       — Тявкать еще будешь?       Молчание, только быстрые глотательные хрипы в моем горле.       — Ублюдок, не слышу? Тявкать еще будешь?       — Нет.       — Вот и закрой свой хавальник!              В школе, на следующий день, я появился с отекшим и посиневшим лицом. Упал, понятно? Сам, что ли, не видишь? И что вам всем от меня надо? Отвалите!       Лиза тихонечко тронула меня за руку во время урока истории. Заботливая, серьезная, будто в один момент повзрослевшая женщина.       — Не надо, — проворчал я, не позволяя ей дотрагиваться до меня.       — Не злись, Марк, я же волнуюсь.       — Тебе-то что?       — Ну зачем ты так…       Я же не мог не злиться. Справа Лиза со своими охами-вздохами, впереди Он, постоянно оборачивающийся назад с обеспокоенным видом. Что Ты смотришь? Что Тебе от меня нужно? До потери рассудка я ненавидел Его. И зачем Он только появился в моей жизни?       С Лизой мы поругались. Когда я сказал, что хватит причитать, она назвала меня придурком. Круто развернулась на каблуках и зашагала по школьному коридору в узкой коротенькой юбочке, а разнообразные брелоки на ее рюкзачке сердито раскачивались, стукаясь друг об друга.       — Марк!       От этого голоса у меня в душе все перевернулось. Только этого не хватало!       — Кто тебя так? — правой ладонью Он потирал локоть левой, нервничал.       — Не Твое дело.       — Мое, слышишь, мое это дело! Ты мой друг, и я имею право знать, кто тебя избил!       — Права, значит, Он имеет! Так вот Тебе мое право!       И я кинулся с кулаками на Него. Я бил, Он бил, я замахнулся, Он отразил удар, я промахнулся, Он попал в цель. С настоящей животной яростью лупили мы друг друга, причиняли боль телам, удар, еще удар. С точно такой же яростью мы вцепились друг в друга в тот, роковой, день, даря наслаждение душе и телу. Я ненавидел Его и радовался, что пальцами ощущаю Его тело, теплоту под одеждой и жизнь под кожей. Я так сильно ненавидел, что, сидя на Нем верхом и молотя кулаками, почти бессознательно падал Ему на грудь в поисках объятия.       Потом кто-то из взрослых, говорили, что это был физрук, растащил нас по углам. Крики, ругань, директор. Родителей в школу. Подумать только, ни стыда ни совести, на глазах у учеников, какой пример подаете младшеклассникам?              Скорее из чувства долга, чем из-за мимолетного родительского удовольствия отец провел со мной профилактическую беседу. По дороге в гараж он пытался говорить со мной по-взрослому, по-мужски:       — Ты молодец, конечно, что перестал дружить с этим, как его там?.. Но в школе драться вроде как ненормально. Если уж так невтерпеж было ему задать, то после уроков где-нибудь за гаражами или еще где-нибудь, в темном укромном уголке, навалял бы, понимаешь? А так на людях, даже неловко за тебя.       Отец нахмурился и отвел взгляд на проезжую часть дороги, по которой с ревом неслись автомобили.       Я плелся рядом, держа руки в карманах тесных джинсов. Еще недавно, месяц или два назад, джинсы были мне как раз, сейчас же натянулись на бедрах и на икрах. Меня пугало то, как сильно, а главное — быстро, меняется мое тело. Я боялся того, каким оно станет окончательно, и того, чего оно желало. Второго я боялся больше всего на свете.       — Как девчонка твоя?       — Лиза.       — Ну да-да, Лиза. Да хоть Маша, Глаша, все они на один лад. Сиська да писька.       Отец усмехнулся. И толкнул меня плечом, как я понял, жест мужского клуба:       — Нам больше-то ничего от них и не надо. Ты ее уже это… того?       На лице я изобразил непонимание, смешанное с тупым изумлением.       — Давай с тобой начистоту, так сказать, откровение за откровение. Трахнул ее?       — Не надо так о ней! Лиза не такая, она очень хорошая.       — Ага, все они хорошие, пока спят зубами к стенке. Ты не подумай, что я любопытничаю, наоборот, волнуюсь. Годков-то тебе много, а ты и впрямь какой-то монашеский образ жизни ведешь. Надо мужскую силу нарабатывать, елки-палки, а не в книжки глядеть. Ладно бы еще на баб голых глядел, а то про историю читаешь! Че про нее читать, кому это надо?       — Мне нравится, — очень тихо ответил я.       — Может, у вас с Лизой этой любовь типа?       — Да, типа любовь, — солгал я.       Отец резко остановился. Как вкопанный застыл, глаза вытаращил, рот чуть приоткрытый. Я не на шутку перепугался.       — Что?       — Рановато для любви, — отец неодобрительно покачал головой, — тебе же всего четырнадцать!       — Пятнадцать, — поправил я.       — Тем более. Ждать до конца учебы, — отец загнул несколько первых пальцев, — армия, после нее плюс год-два до свадьбы.       Он выставил передо мной кулак с загнутыми пальцами-годами, годами моей жизни без любви. Унылое зрелище.       — Послушай моего совета, сынок, если любовь, то надо жениться, а жениться надо на чистой девке, чтобы быть ее первым. Раскупорить ее, как говорится, в первую брачную ночь, и чтобы она сразу же забеременела. Так положено, так должно быть. Во-первых, нехорошо это с использованными девками жить, грязь прилипнет к тебе и за всю жизнь не отмоешься, только и будешь представлять, как другой своим хреном ее ублажал. Во-вторых, точно будешь знать, что дети твои, не нагулянные! Нет ничего хуже, чем ростить чужих детей или взять бабу с довеском. Считай, жизнь просрал. Так вот, сынок, к чему я веду-то! Если с Лизой у тебя и в самом деле любовь, то ты следи хорошенько за ней, чтобы с парнями она не путалась, а лучше вообще пусть, как в старые времена, глаза вниз и смотрит на твои следы на земле, потому что долго вам еще до свадьбы. Баба прилично должна себя вести. Ну а ты пока потенциал мужской наращивай, учись с девками постарше, опытными. Знаешь, есть такие, которые многому могут обучить, они не для женитьбы, а именно для нас, мужиков, господи, для радости, для души, для здоровья. Мужику здоровье свое надо беречь смолоду.       — Хорошо, — только и сумел выдавить из себя я. — Спасибо за совет.       — Ну а вообще-то, если захочешь, можешь любую взять. Дело не хитрое. Всунь поглубже да посильнее — им так надо, ну и погрубее, чтобы силу твою чуяли.       Отец снова резко остановился, схватил меня за руку, будто от опасности предостерегал:       — На поводу, не вздумай, у них идти. Один раз согласишься, считай, пиздолизом на всю жизнь останешься.       Стараясь не глядеть отцу в глаза, я кивнул, мол, учту, спасибо за дельный разговор, пап. Лицо мое так и полыхало, от отцовского напора, его блестящего и горящего взора, с каким он вещал все житейские премудрости, от которых у меня по спине мурашки бежали. Я опасался не столько советов, сколько необходимости им следовать.       Оставшуюся часть дороги до гаража мы прошли молча, в ушах лишь свистел автомобильный шум. Отец шоркал по асфальту ногами, тяжелыми грубыми ботинками, большой ладонью вытирал пот со лба и висков — день выдался жаркий, солнечный, и отцовские залысины неприятно блестели на солнцепеке. Возможно, он уже пожалел о сказанном, потому что видя, как рядом с ним я сутулюсь и держусь на расстоянии, все равно, несмотря на советы, признавал во мне затворника, монаха, не такого сына, какого желал вылепить, с каким мечтал разделить родительское счастье. Я же, напротив, ощутил как никогда, насколько мы далеки друг от друга, и впервые это ощущение показалось мне верным, отчего я, ни разу не сомневаясь, решил для себя две вещи: принесу извинения Лизе. И Ему.              Восьмой класс окончился четверкой за годовую контрольную по алгебре.       С большим трудом я наскреб на четверку, чуть с ума не сошел, решая все упражнения. Даже Лиза поглядывала на меня с некоторой опаской, отсаживаясь на сантиметр за сантиметром подальше от меня. Вытирая седьмой пот со лба и с облегчением выдыхая, я сдал тетрадь на проверку.       — Сумасшедший, — сказала Лиза, сдавая свой вариант.       — Есть немного, — ответил я.       Хороший момент, чтобы начать примирительный разговор с ней. Ведь до этого я так и не придумал подходящих слов-извинений, вернее, все ждал подходящего случая, а уж слова там как-нибудь сами должны были подобраться… По крайней мере я так думал, на деле же это было сложно вдвойне.       — Лиз, постой, — наконец решился я. — Надо поговорить.       Неопределенно она пожала плечами, дескать, то ли давай, то ли фиолетово, и я вспомнил себя, как привык отмазываться точно таким же жестом, словом, оскорбительно со стороны выглядит.       Мы вышли из здания школы и побрели к ее дому. Последние дни мая, начало изменчивого лета; повсюду благоухают кусты сирени — в школьном саду и в огороженных маленькими заборчиками палисадниках. Весна — сирень, будто навсегда запечатлевается у меня в памяти, и цвет, и аромат. Я думал о Нем, шагающем позади нас, думал о тех словах, которые скажу Ему, как сильно хочу снова проводить каждую минуту с Ним. Опять развилка и опять наши пути расходятся, на этот раз последний, твердил я себе.       У Лизиного подъезда мы остановились. Мои нервные пальцы теребили края рубашки, когда я сказал ей:       — Извини меня. За грубость.       — Да ладно, — чуть улыбаясь.       — Не вышло у нас быть парой.       — Можно попробовать еще раз.       — Нет! — слишком пугливо вскрикнул я.       По ее лицу тенью пробежала обида, ну вот, придурок, опять накосячил!       — В смысле… я вообще не готов к отношениям. А ты… это… классная, лучше меня.       — Ой, Марик, как банально! Еще скажи, что не заслуживаешь меня.       Вообще-то именно это я и собирался сказать, разве нет? По-моему, очевидно же, что из нас двоих Лиза определенно лучше!       — Забыли, — махнула она рукой. — Я, знаешь, тоже не особенно умею встречаться. Это впервые со мной.       — И со мной.       — Первый блин комом, да?       Я кивнул. Моя собственная впечатлительность от происходящего хотела добавить, что и первый поцелуй мой тоже был с ней, и, в частности, он был вполне неплох, впрочем, слова так и остались вертеться в голове и на языке, потому что не то все это было, и первый поцелуй, и первые отношения. Без всякого интереса, без влюбленности, без физики с химией. А мне их хотелось, жадно, эгоистично.       — Ты меня еще раз, Лиз, извини, ладно? Ты правда хорошая, очень-очень.       И сорвавшись, безоглядно помчался туда, куда тянуло меня бесконечно.       У двери, на третьем этаже, я задержался. Считал до десяти, успокаивая дыхание и колотящееся сердце. Без подготовленных слов, чистой воды импровизация — надавил на кнопку дверного звонка. Вся моя воля, весь закаленный чередой неудач дух отразились в долгом и уверенном «бззз».       Знакомый, уже за столько лет ставший родным, щелчок замка, полоска света, рвущаяся мне навстречу, простирая объятия, и рыжая морда, что любопытно и вместе с тем нагло протиснулась между Его ног. Бесшумно ступая, Кот ткнулся усатой мордой мне в ноги, как к давнему и очень долгожданному другу. Хриплое мурлыканье, запах Его дома, в котором я провел лучшие часы своей жизни и которого мне ужасно не хватало. Медленно я опустился на корточки, чтобы долго-долго гладить Кота, чтобы не поднимать своего виноватого взгляда на Него, стоявшего бочком, словно в стороне, наблюдая за душераздирающей сценой моей встречи с Котом.        Ветер в голове, ветер в наших волосах, между нами молчание и несколько метров; наш двор остался далеко позади, чужие улицы со свистом проносились перед глазами, квадратные проспекты, лишенные изящества, впереди лишь мостовая, узкая и безлюдная, но охваченная нашими юношескими сомнениями. Первым затормозил Он, я следом. Мы так и не обмолвились словом, да и зачем? Прислонили освобожденные от безвылазного стояния в прихожей велосипеды к ограждению моста и облокотились сами: низко свесивший разгоряченные быстрой ездой руки — я и скрестивший руки на груди — Он. Перемены — наконец сказал я, лето — сказал Он, скрывая улыбку и прижимаясь ко мне плечом. В эту секунду я уловил в себе восхитительный переизбыток разных чувств, в том числе уютное спокойствие, когда потревожить меня могли разве что природные силы. Я на месте. Здесь хорошо.       — Ну и дурак же ты, — качая головой, Он пальцем щелкнул меня по носу с заметной горбинкой — отцовская печать, память о несостоявшейся защите собственного мнения и чужой чести. И Его рука легла мне на плечи, охватив с ног до головы волнением и смутным нежным чувством. Его взгляд был устремлен на изгиб горизонта и на реку, замершую в этот теплый вечер в ожидании лета, пока я пристально разглядывал Его загорелую руку, покрытую волосками, в лучах закатного солнца казавшимися золотистыми. Ну и пусть, говорил я сам себе, ну и пусть. Сегодня я разрешал себе быть ненормальным, больным, завороженным Его тесной близостью, набухавшей красотой, что Он пока скрывал ото всех, но не утаил от меня, ошеломленным собственной смелостью, ответно коснувшись Его плеча, и, кажется, влюбленным… При этой мысли я нервно сглотнул, пропуская по телу знакомую тягу броситься прочь от Него, впрочем, ну и пусть, ну и пусть, я знал, что как только мы расстанемся, они вернутся ко мне, лягут черной пылью на грудь. Мои стыд и позор. Виновен, но не сейчас.       

      

***

             — Что это такое?       Мать застыла в дверях: лицо бледное и злое, губы стянуты. В руках небрежно скомканная простынь. Моя.       — Простынь.       — Нет, я спрашиваю, что это такое?       И одним резким движением она сунула простынь прямо мне в лицо, и я вновь ощутил свой собственный ночной запах, запах сна и фантазий. Неловко и пристыженно мне пришлось увернуться, чувствуя себя щенком, нагадившим на хозяйский любимый коврик.       — Еще раз спрашиваю, что это?       Откровенно говоря, я не совсем понимал, что от меня требовалось. Рано утром я самолично сменил постельное белье, что было моей обязанностью уже много лет, и отправил его в корзину с грязными вещами. Почему оно оказалось в руках у матери именно сейчас, когда на стирку не имелось ни единого намека?       — Чем ты занимаешься в наше отсутствие, а?       Наконец-то она развернула простынь, как капитан разворачивает морскую навигационная карту перед командой, и пальцем ткнула в одно место. Я пригляделся, судорожно сглатывая и, кажется, улавливая ход ее мыслей: белесые капли, будто мелкие бусины жемчуга. Наверное, лицо мое, от ушей до шеи, вспыхнуло огнем.       Я что-то промямлил.       — Девок сюда своих водишь?       — Нет, боже, мам, какие девки?       Я подскочил со стула, нервно заходил туда — сюда, раздирая взволнованными пальцами кожу на руках.       — С Лизой своей кувыркаешься? Отвечай!       — Нет! При чем тут Лиза? Мы уже сто лет не встречаемся!       — А как ты объяснишь мне это? — для наглядности она потрясла простынею.       — Прости, мам, но такое бывает… само собой, по ночам, я даже не знаю, как сказать…       — Как же это отвратительно!       Простынь, подобно грязной половой тряпке, упала к моим ногам. Материн взгляд был преисполнен женским презрением и отвращением к содеянному, словно она никогда не предполагала, что у меня имеется помимо внешней оболочки еще и внутренний мир, с мужскими заморочками, которые я не в состоянии объяснить не только ей, но и самому себе. Откуда мне знать, почему мое тело такое и никакое другое? Наверняка сейчас, в пору своего совершеннолетия, я утрачивал для матери детскую невинность и представлял собой молодую копию отца, с его отвратными сексуальными аппетитами — оскорбительное для матери зрелище.       — И чем у тебя башка забита? Бабами голыми, да? Лежишь по ночам, гадость представляешь, я права? Как же это мерзко! Пока я целыми днями эту сраную квартиру драю, жрать вам готовлю — ты развлекаешься со своим… хреном?       Последнее слово в устах матери прозвучало поистине ругательным. Я невольно устыдился, что тоже являюсь носителем мужского достоинства, и инстинктивно прикрылся руками, будто стоял перед матерью голышом.       — Я же во всем тебе помогаю, — оправдывался я. — Ничего у вас с отцом не прошу. Стараюсь все сам делать.       — Еще бы мы за тебя, здоровяка такого, делали! Научился правой рукой работать — научишься и простыни за собой стирать! А я к этому дерьму и пальцем не прикоснусь!       Стирая постельное белье, замоченное в огромном синем тазу, я пытался прийти в себя после случившегося. Моя вина, надо было давным-давно взять на себя и эту обязанность — нести полную ответственность за все свои вещи. Ну ничего, в последний раз, как считалочку повторял я, пусть будет мне наукой. Погружая руки то в горячую пенную воду, то в холодную и чистую, я покрывался липким страхом, припоминая слова матери о голых бабах, боже мой, как же она далека от истины, в какое изумление, должно быть, приведут ее мои тайные и постыдные пристрастия. С усердием отличника я тер бедную простынь, натирая на ладонях мозоли, бесследно пытался скрыть улики собственной ничтожности. Вода, как и годы мысленных тренировок, смоют следы, в этом я был уверен.              Ближе к вечеру я спустился во двор. Майский вечер, согретый дневным солнцем воздух оседал все ниже, стелился по асфальту, в то время как Он уже поджидал меня у подъезда, сидя на низенькой деревянной лавочке, вытянув длинные ноги перед собой. Она расцвела, явила себя миру. Его красота. И я возненавидел ее, съеживаясь в колючий комок. В сиреневой дымке вечера в ожидании томился Его полуленивый силуэт, ленивая и сонная красота, говорившая отныне со всеми на ином языке: язык тела и жестов. Один я ни черта не понимал, возившийся с собственными то обостренными, то притупленными чувствами.       — Пойдем? — сказал Он, поднимаясь на ноги.       Плечом к плечу мы зашагали по направлению к автобусной остановке. Молчание между нами, как заговор против меня. С каждым шагом неловкость ужасала, будто не было и дня той проверенной бедами дружбы.       — Успеем? — спросил Он, указывая на приближающийся сороковой автобус, что как раз шел в центр города.       — Если побежим.       — Тогда побежали, — схватив меня за руку.       Запыхавшись, мы последними влетели в набитый пассажирами автобус, из-за чего мне створками автоматических дверей чуть не зажало ногу. Кое-как, усердно работая локтями и выслушивая ругательства, через уставшую, раздраженную и потную толпу мы пробрались на заднюю площадку, прямо у большого, немного закопченного снизу и сверху окна.       Он широко улыбался, стоя ко мне лицом и прижимаясь всем телом.       — Надо было другой автобус дождаться, посвободнее, — тон Его голоса немного расстроенный, но улыбка лукавая, задиристая.       — Ничего, потерпим, — стараясь держаться как можно дальше от Него.       Последний школьный год дался мне тяжело. И в плане учебы, и в плане межличностных отношений. Изо дня в день я пребывал в безвыходном положении, подобно этому — зажатый с одной стороны, со спины, какой-то бабулькой, с другой Его телом. Не пошевелиться, остается вдыхать спертый, удушливый воздух автобуса и приятный запах Его лосьона для бритья. Наша дружба в один непредвиденный миг потускнела, не ослабла, как можно было решить со стороны, а стала молчаливой. Она казалась мне фотоснимком, над которым уже безжалостно зависла рука с горящей спичкой. Неужели конец? От такого конца мне делалось дурно.       На дорожных кочках автобус трясло, отчего напрягались и расслаблялись мускулы на Его руках, обтянутые короткими рукавами футболки. Не подозревая, что я бессовестно разглядываю Его, Он как ни в чем не бывало продолжал удерживаться за верхние поручни, изредка мотая головой в поисках более просторного места. Близость давила на меня, как груда кирпичных обломков, и я со всей силой противостоял ей, по крайней мере пытался. Внезапно автобус подпрыгнул и резко затормозил: вся толпа сначала подалась вперед, а затем рывком откинулась назад на несчастных пассажиров задней площадки. Не удержавшись, Он упал на меня, а я обхватил Его руками, как сделал бы, если бы Он падал с высоты. Одного с Ним роста, мы соединились частями тела, словно в страстном объятии, и я невольно допустил страшную мысль, будто наконец получил то, чего давно жаждал; получил так неожиданно, что не знал, что с этим поделать.       — Прости-прости, — прошептал Он мне на ухо, — тебе не больно?        Испуганный и одновременно возбужденный, я отрицательно помотал головой, не разжимая рук и все еще хватаясь за Него. Ужасно, что в этой хватке нуждался не Он, а я. Ужасно было осознавать, что я крайне возбужден, но хуже всего было знать, что Он чувствует это и делает вид, будто ничего не замечает, дабы не поставить меня в неблагоприятное положение.       — Кажется, там свободнее, — выдавил из себя я, глядя сквозь Него.       Он тряхнул головой, скрываясь за челкой, мол, и так сойдет, мы постоим. На что мне оставалось только считать минуты до конца поездки и хоть как-то успокоиться, начав контролировать собственные эмоции.       — Следующая остановка — наша, — с облегчением выглядывая через Его плечо в мутный краешек окна, заметил я.       И мы двинулись к дверям, оба вспотевшие от душной поездки и помятые, Его волосы повлажнели — больше всего на затылке, слегка касаясь ворота футболки, и в надвигающемся полумраке казались мне особенно привлекательными. Двери автобуса распахнулись, выпуская измученную толпу на волю и обдавая жаркой пыльной волной, присущей майским вечерам.       У кинотеатра нас уже ждали парни — школьные приятели, прислонившись к прохладной, в тени цветущих тополей, стене; они болтали, смеялись, похлопывали друг друга по плечам и животу, словно в шутку проверяя мускулы, способные или не способные выдержать любой удар. При виде нас парни зашумели, кто-то выкрикнул «ну наконец-то наша сладкая парочка», и все вульгарно заулюлюкали. Мы не обижались на них, зная — это добрые шутки и теплые подколы, которые делаются с приятельской любовью.       В кассе мы приобрели билеты и вошли в зал вместе с остальными желающими посмотреть фильм. Фильм — должно быть, что-то из приключений, я не особо вдавался в подробности, и, откровенно говоря, мне было все равно. Мне хотелось отвлечься от учебы, от постоянных дум о грядущем поступлении в университет, и, поглядывая на своих товарищей, не обремененных подобными мыслями, с лицами, полными беззаботности и предвкушения праздной взрослой жизни без родительского надзора, застенчиво завидовал им. Зависть моя имела исключительно белый оттенок.       Постепенно кинозал наполнялся людьми, влюбленными парочками, которые, казалось, весной и летом никогда не отлепляются друг от друга, будто их тела и, главным образом, рты смазали производственным клеем. Они выползали отовсюду — из кустов, из подворотни, жались по аллеям и по паркам, сидели на каждой скамейке, ходили на каждый сеанс кино, чтобы вместо просмотра фильма целоваться и ласкаться. И меня это ужасно злило. Зависть, чертова зависть, черная, как сама чернота. Весной я ощущал себя невероятно одиноким и злым, мне хотелось сотворить что-нибудь ужасное в присутствии этих влюбленных, чтобы омрачить их свидания и любовь. И сейчас, наблюдая за рассаживающимися парочками, я надеялся, что никто из них не подсядет ко мне, никто не посмеет испортить своими омерзительными поцелуями и потираниями носами фильм, пусть даже на который мне и было наплевать. Однако, слава богу, едва свет в зале погас, место с правой стороны от меня осталось свободным.       Напоследок, пока еще мелькали первые кадры с упоминанием актеров, я бросил взгляд на Него, сидящего по левую сторону. Тонкий, обрамленный лишь одним изъяном профиль, глядя на который у меня сводило мышцы, исчез в искусственном полумраке, став мимолетным моим видением, сном, что приходил каждую ночь. Тяжело вздохнув, я уставился на экран.       Фильм был ужасно скучным. Молодой тайный агент пытался спасти то ли мир, то ли любимую девушку, то ли сразу их обоих, стреляя из разнообразного оружия, взрывая странные помещения и показывая чудеса акробатики. «Тра-та-та», «тра-та-та», «тра-та-та», «дерьмо», «тра-та-та», «дерьмо». Надо заметить, многим фильм нравился. Наши приятели заметно развеселились и даже громко отпускали замечания, смеялись и пихали друг друга под ребра, мол, видел, как он его одной левой? Некоторые парочки тоже были поглощены сюжетом, парни разинули рты, а девушки с тоской на все лицо, не моргая, глазами дырявили экран. Впервые я был солидарен с влюбленными девчонками.       — Муть какая-то, — сказал Он, низко наклонившись ко мне.       — Ужасно скучно.       — Следующий раз одни пойдем. Без этих, — и Он кивком головы указал на наших приятелей. — У меня уже задница затекла.       И я хохотнул, довольно-таки громко и невпопад фильму, где как раз разыгрывалась трагедия: агента пытали злодеи, в надежде заполучить какую-то сверхважную информацию, и это все, бог мой, на глазах у его возлюбленной, проливающей над агентом с его рваными ранами слезы.       Дальнейшее происходило быстро и смутно, как в тумане. Он сменил надоевшую позу на более удобную, оказавшись в просто неописуемой близости со мной. Левой щекой я чуял Его размеренное дыхание, а руками и ногами Его руки и ноги. Я замер. Прекратил дышать, боясь даже сглотнуть. В этот миг вся картинка на экране кинозала померкла перед моими глазами, испарилась вместе со зрителями; я слышал только гулкий и тупой звон собственного пульса в голове. Я буквально чувствовал, как кровь, стремительными потоками, то приливает, то отливает, и во всем этом было какое-то неизъяснимое наслаждение, мой тайный замысел, то, о чем я иногда мечтал, прикрыв глаза, представляя различные сценарии, когда бы я мог вот так бессовестно прикасаться к Нему. Здесь, в кинотеатре, в темноте зала было легче потерять стыд, никто не видел моего лица, не то что ранее в автобусе, когда все бы непременно узнали, какой я больной и извращенный. Я бы этого не пережил, не выдержал бы публичного позора.       Чем закончился фильм, я, поглощенный водоворотом собственных чувств и мыслей, так и не узнал. Поднимаясь с кресла и пытаясь скрыть какое-то обозленное и острое, граничащее с болью, возбуждение краями своей футболки, я меньше всего заботился о судьбе мира и о судьбе тайного агента.       На свежий воздух из кинотеатра повалила толпа, полусонная, выжатая и истерзанная переживаниями; мы протискивались в ее тесных рядах, соприкасаясь вспотевшими спинами, приближаясь к распахнутым настежь дверям. Вечерний, склоняющийся к ночи, воздух ударил в нос, и у меня закружилась голова, будто я глотнул из пьяной чаши — до того воздух был терпок. Улицы опустели, лишь где-то далеко раздавался шум одинокой машины или последнего автобуса с поздним пассажиром, людей же и вовсе не было. Толпа позади нас делилась на дольки, словно одноклеточный организм на себе подобный, парочки отделялись от других парочек, разбредались по своим улочкам кто куда. Своей компанией мы тоже зашагали по избитому тротуару, дружно, нога в ногу, будто боевой отряд или того хуже — шайка разбойников. Выпускники, думал я, окидывая компанию взглядом, рослые ребята, широкоплечие, узкозадые, с крепкими и сильными ногами — мы больше не представляли собой толпу несносных мальчишек, что снуют туда-сюда, раздражая взрослых прохожих, с некоторых пор мы превратились в тех, при встрече с которыми взрослые боязливо и покорно опускают взгляд вниз, стараясь не раздражать нас, не вызвать нашего гнева, особенно в темное время суток. Сами того не подозревая, мы стали опасными.       На перекрестке, над которым висели отработавшие смену светофоры, мигая одновременно всеми цветами сразу, мы остановились, чтобы напоследок, на прощание поболтать о том о сем. В эти дни все наши разговоры сводились только к одному — выпускные и вступительные экзамены, будущее, к которому мы все так стремились, преследуя разные цели.       — Смотри, — внезапно, перебивая всех, сказал один приятель. — Смотри туда!       От его тихого, чтобы не спугнуть добычу, и восторженно-нежданного голоса мы обернулись туда, куда указывал любопытный палец. В темноту? В пустошь полуночного города? Куда смотреть-то?       — Вон, окно на втором этаже!       Наши взгляды устремились туда, на противоположную сторону, на второй этаж желтоглазой пятиэтажки. У окна, не скрытого от похотливых зевак даже простой занавеской, стояла девушка или молодая женщина, возраста было не разобрать, поскольку, разинув рты, таращились мы на ее обнаженную, такую беззащитную спину.       — Интересно, она повернется лицом к нам? — кто-то сдержанным полушепотом.       — Хоть бы…       Наверное, я тоже должен был восхищаться, любоваться, испытывать щемящее чувство не то восторга от мимолетного поворота ее тела, не то чувство недосягаемости мягких линий ее изгибов. Но я смотрел на Него, уставившегося долгим взглядом на это несчастное окно. Злость, да, злость, или?.. Я и сам путался в том, что за чувство змеиными кольцами оплетает меня, сжимает. Нет, боже, ревность… К кому? К ней? В ней, в ее загадочном для всех присутствующих полумужчин теле, не было ничего, что могло бы возбудить меня, подарить краткий миг эротического удовольствия. Я смотрел на нее, точно разглядывал самого себя в зеркале, и мне не нравилось. Впрочем, нравилось Ему, что в глубине души приводило меня в бешенство. Я знал, о чем Он думал в сию минуту, что за желание томилось в Его теле. Я ревновал Его, ужасно. Но как друга, мысленно добавил я, как самого близкого друга, чтобы хоть как-то успокоить себя.       Наконец свет в окне погас. Кончился спектакль. И между всеми нами нависла тяжелая минута молчания, будто собрались незнакомцы. Ну это… давайте, по домам, что ли, да? Да! Ну пока! До завтра! Увидимся!       Теперь мы остались с Ним вдвоем, неловко озирающиеся по сторонам, вспоминающие, чем бы нам заполнить остаток пути. Молчание. Моя вина, что разговоров между нами стало меньше. За последний год я словно разучился говорить в Его присутствии, только хлопаю глазами да поддакиваю. Бестолковый друг, бесполезный. Думаю лишь об одном: что Он думает обо мне, и все тут, как будто пластинку какую завели в голове. Снова стал любоваться собой, как выгляжу, хорош или уродлив? Нравится ли Ему моя внешность? Подпорченный профиль стал прятать от Него. Прежде чем что-либо сказать, десять раз подумаю, удачно ли высказывание? От робости я задыхался, пару раз настолько рассердившись на себя и свою беспомощность, что чуть не выпалил Ему прямо в лицо, что больше не могу так. Как так? — спросил бы Он. И представляя свой ответ, я падал, падал, падал все ниже и ниже в Его глазах, теряя остатки достоинства…       — Как твои родители? Все еще злятся? — спросил Он, видимо, ощущая себя обязанным первым начать разговор.       — Да. Матери безразлично, почти. А вот отец не на шутку разозлился.       — Должны же они, черт возьми, понять…       И Он легким жестом руки остановил меня.       — Слышишь, Марк? Должны же! — голос напуганный и оттого звенящий в тишине города. — Я не хочу без тебя!       Дело было в том, что родители, узнав, что я собрался поступать в университет на юридический факультет, минуя службу в армии, пришли в ярость. У отца резко подскочило артериальное давление, и мать весь вечер просидела рядом с ним, держа соседский (Его родителей) тонометр на коленях.       — Сначала армия, потом делай что хочешь, хоть с голой жопой по городу ходи… — пытался говорить отец через ужасающую красноту на лице и груди.       — Я так и знала, — прижала руку ко лбу мать, — так и знала, что скандал будет, не зря с утра тарелку разбила. Как чувствовала…       — Да уймись ты со своими долбаными приметами, — гаркнул на нее отец, и в глазах матери засияла обида. Со злостью она отшвырнула тонометр.       — Я хочу продолжить учиться…       — Засунь! — заорал отец. — Засунь свои хотелки в задницу! Пока не отслужишь, как нормальный мужик, никуда не пойдешь! Ты посмотри на него! Вырастили хамло! Ты своего отца готов предать, родину! Я служил! Родину учился защищать! Долг! Долг гражданский стране отдавал, пока такие, как ты, за нашими спинами свои жопы трусливые прятали! Говно ты, а не сын!       — Значит, говно, мне все равно, — сказал я настолько равнодушно, что самому себе не поверил.       — Хамишь, падла?       Внутри поднимался огонь, он обжигал внутренности и поднимался к горлу. Я мечтал все ему высказать, глядя в глаза. В конце концов, научиться себя защищать, а не быть слабаком. Сколько можно терпеть это унижение? Ладно, будь что будет. И устремив взор, полный смелости, прямо в отцовское разъяренное лицо, я высказался.       На этот раз руками я успел закрыть собственное лицо, в первую очередь, нос. Наверное, отцу не хватило скорости из-за высокого давления, он двигался тучно и неуклюже, и удары наносил плашмя или вскользь. Терпимо. Особенно если крепко сжать зубы от переполняемой ненависти.       — Я тебя, суку, все детство жалел, а надо было почаще ремнем стегать. Был бы как шелковый! Ну ничего, сейчас поправлю свою ошибку, поправлю!       В какой-то момент, сам того не осознавая, двигаясь как в больном бреду, я перехватил его руку, сжал в пальцах до посинения. Отлично помню выражение отцовского лица: мимолетный страх, тень сомнения, ударю ли я в ответ или же ему не стоит бояться?       — Давай, кинься на отца, убей меня еще! Иди, вон ножичек с кухни возьми да прирежь! И будет тебе казенный дом — дальняя дорога!       Я отпустил его руку, и она вновь ударила. На сей раз прощально, больше театрально-показательно, мол, ты просил, вот и допросился, получай себе на сдачу.       Это уже потом, через несколько дней обоюдного презрительного молчания, он спросил, какой факультет?       — Юридический.       — Это чего такое? По-русски можешь объяснить?       Когда я объяснил по-русски, отец страдальчески сморщился, отчего стало ясно — я снова не угодил.       — Шушера заграничная этот твой юридический.       В общем, разошлись мы каждый на своем. Отец мнения не поменял, я так и оставался в его глазах говном и предателем, потому, скрипуче поднимаясь с дивана, он сказал:       — Пока не отслужишь, никакого тебе юридического. Я не собираюсь позориться перед людьми, показывая им не сына, а юбочника.       Я же мысленно, впрочем, иного варианта и не имелось, твердо пообещал, что разобьюсь в лепешку, но поступлю.       — Ты же обещал мне, Марик! — затараторил Он. — Вместе будем учиться дальше! Это же твоя мечта! Помнишь, как ты мне про все это рассказывал, а?       — Да, помню, что моя мечта.       — Я же ради тебя…       — Что?       Он осекся на полуслове, отвернулся в сторону.       — Говори!       — Ну, я же на математический хотел поступать, ты же знаешь, как математику люблю.       — И?       — С тобой решил быть.       — Зачем?       — Разве друзья поступают иначе?       — Но Тебе же тяжело будет!       — Ну и пусть.       Вместо того чтобы ответить что-нибудь вполне соответствующее моему внутреннему состоянию, я просто промолчал, утвердительно кивнув, понимая, что глупый кивок утонул в темноте. Во мне не было слов, не было того отклика, который бы принес Ему взаимное героическое впечатление, «ну и пусть» — три слова, что зазвучали музыкой по струнам моей души. Зашагав дальше, по направлению к нашему району, я отчетливо слышал, как каждый шаг, сделанный вместе с Ним, в этой щемящей темноте и тишине становился роковым, и впервые я задумался о новом, неизведанном будущем — не о своем, а о Его. Наше будущее.       Через минут двадцать с главной дороги мы свернули в наш переулок, вновь пролетали мимо нас наши магазинчики, что росли вместе с нами, расширялся ассортимент, пристраивались новые отделы, но моя страсть к сладкому по-прежнему лишала меня сил, глядя на знакомые места. У одного подъезда, слабо освещенного одной-единственной тусклой лампочкой, маячили тени, парочка. Последний поцелуй тоски перед разлукой, мальчишка прижимал девчонку к железной, улепленной старыми объявлениями, двери, расставив руки поверх ее головы. Было в этом что-то завораживающее, гораздо сильнее, нежели любовь киношного агента и нагота той женщины в окне, и одновременно печальное. Будто перед нами раскинулась картина самой молодости, безрассудства, когда не страшно первым поцеловать возлюбленного, когда голова еще не обременена проблемами и вопросами, а имеем ли мы право на это? Почему-то внезапно я ощутил прилив теплой меланхолии по ушедшей юности и тошнотворный страх перед неизвестностью взросления, где и я, и Он наверняка будем уже другими людьми. И, вероятнее всего, у каждого появится кто-то, чей обнаженный изгиб спины станет волнующим откровением.       У нашего подъезда я попросил Его подождать, постоять минуту-другую.       — Погода хорошая, — солгал я.       На самом же деле меня не отпускала мысль, ощущение, будто сегодняшний день мог бы стать последним. Страшная сентиментальность. Я накручивал себя мучительными фантазиями, предвидел наше с Ним расставание на долгие годы вперед, и что бы я хотел сделать прежде, чем мы расстанемся. Страшно подумать. В потаенных углах души я искал храбрость протянуть к Нему руки, опустить их на плечи, спуститься по рукам и вернуться по груди. Услышать биение Его сердца и замедленное дыхание. Прижать Его к двери, прижаться к Нему самому, как сделал тот мальчишка с девчонкой. Пусть я неизлечимо болен сейчас, но ведь этот день в моем воспаленном воображении последний, впереди ничего нет, конец света, катастрофа. Боль пустоты и боль утраты. Я набирался смелости сделать это. Поцеловать Его. Коснуться Его губ. Моя минута безрассудства, на которое я никогда не был способен.       И словно угадав мои мысли, Он потянулся ко мне навстречу:       — Марик, я давно собирался сказать тебе… Я, кажется, влюбился.       Сверху, с балконов, на нас посыпался чей-то сиплый и громкий кашель курильщика. Вскинув голову наверх, я заметил маячок пламени. Яркий фитилек при втягивании ядовитых паров глубоко в глотку. Отец.       — Там отец, — сказал я. — Пойдем.       Третий этаж, место наших встреч и разлук, боже, сколько же воспоминаний связано с этой убогой площадкой. Я не смел смотреть на Него, и лишь когда Он тронул меня за плечо, словно проверяя пульс у то ли живого, то ли мертвого, я немного пришел в себя.       — Взаимно? — бесцветно поинтересовался я.       — Что взаимно?       — Влюбился.       — Кажется, да.       — По серьезному, что ли?       — Ну да.       — И что… у вас было?       — Что?       — Сам знаешь.       — Да.       Наверное, Он заметил, как я вздрогнул, потому что сразу же добавил, вроде как для утешения:       — Всего-то пару раз.       — Всего-то.       И не дожидаясь новых сведений, я обнял Его, распахнул дружеское объятие.       — Я рад за Тебя.              — Явился, не запылился, — сказал отец, когда я появился в прихожей. — Опять со своим придурочным дружбу водишь?       Я промолчал, стягивая ботинки.       — Вот же холера, прицепился к нашей семье как лист банный. Знаю, все знаю, что это он тебя с толку сбил. Как заселилась их семейка паршивая, так все кувырком пошло. Пацан пацаном был, а потом… эти книжки, учебники, пропади они пропадом, сейчас этот твой… как его там?       — Юридический факультет.       — Во-во, точно! И чему тебя там научат, а? Там же будут учиться одни малахольные, мамками своими изнеженные, ни в зуб ногой ни в жопу пальцем. Как с такими мужиками столько лет можно в одной компании сидеть, а? Это же… инградация!       — Деградация, — поправил я.       — Да один хрен. Как бабы на таких смотреть будут?       — Девушки тоже на юридический поступают.       — Прости их душу господи, и эти туда же полезли. Каждая баба свой нос сует туда, куда не положено, лишь бы через мужика перепрыгнуть. Прыгают, пусть прыгают, пока ноги не обломают, потом насидятся, только кому они нужны такие?       По запаху, долетавшему до меня из отцовского рта, я догадался, что он пьян. Очередная посиделка в гараже. Потому вступать с ним в диалог я не спешил, пусть остается наедине со своей иллюзией, что я все-таки иду отдавать долг родине. В трусах и майке он все еще толкал речь, доказывал кому-то что-то, пока я стоял как истукан, прижавшись к стене и слушая никому не нужный словесный поток.       — Да заткнись ты, прилипала! — заорала мать из спальни, голос сонный. — Нализался, так теперь философствуешь. Иди спать ложись!       — Раскомандовалась курва старая. — И махнув рукой, отец короткими, не очень окрепшими шажками, прямо как младенец, впервые постигший шаг, поплелся в спальню на материн голос. И снова обернувшись ко мне: — А этот твой…       — Юридический?       — Да нет, этот… дружок волосатый тоже косит под дурачка, чтобы портянки не нюхать?       — Ни под кого Он не косит.       — Ну понятно, защищаешь. Вот зуб даю, что это он тебе подобную херню в голову вбил. Ну ничего, ничего, пусть отмазывается, пусть на медкомиссии скажет, что обссыкается по ночам, может, тогда оставят дурачка на воле. А ты послужишь, есть еще у тебя шанс мужиком стать, есть… Я как отец ручаюсь.       Оставшись у себя в комнате, я запер дверь на замок. Мне так захотелось. Будто препятствие толщиной в два моих пальца могло спасти, защитить от собственной семьи. Мысль о юридическом факультете появилась неслучайно. Наверное, на каком-то подсознательном уровне я искал защиты, найти механизм, способный человеческим методом решить любую проблему. Не «дать в глаз», не матерное ругательство — к которым я чаще всего прибегал в детстве, не кулаками и драками — чему учил отец, и уж тем более не ответным ударом на удар — яркое, как мгновенная вспышка молнии, желание двинуть отцу в ответ. Все это казалось мне в корне неверным, неестественным, хуже — противоречащим моей натуре. Во мне уже прорезался таинственный голос неповиновения, с которым я, сам того не желая, хамил отцу. Огрызался как глупый щенок со старым псом. Не тот Марик — мальчик с бритой головой во всем потакающий родителям. Откуда-то из глубин приподнимала головку гордость, не задетая, а погребенная под толщей земли. Честолюбие, которым оказался я наделен. Все полезло гниющим нарывом наружу. Только вот что я мог доказать отцу силой? Ничего, только то, что я хороший ученик, мастерски выучил наказ учителя. Именно поэтому я хотел научиться защищать себя самому, словом, выдержкой, разумом, опытом. Я больше не хотел подставлять вторую щеку, когда бьют по первой, но и бить я тоже отныне не желал.       В начале выпускного года я поделился этими мыслями с Ним. Рассказал все как на духу.       Он слушал внимательно, пристально выглядывая из-под челки. Ни разу не перебил, ничего не спросил.       — А ты куда? — спросил Его я.       Он пожал плечами — скопированное до полированного блеска мое движение, мол, не знаю, не знаю, не определился еще.       — Может, математический? — предложил я.       — Может. Математику я люблю.       — Преподавателем будешь.       — Почему?       — У Тебя хорошо выходит. Ты меня столько лет тянул.       Улыбка тронула Его красиво сжатые губы, благодарная улыбка, трогательная, отчего у меня в области груди и низа живота что-то заскулило больно-больно.       — Подумаю, еще время есть.       И Он подумал. Правда, недолго думал; через месяц я уже знал, что поступать мы будем вместе.       А теперь я знал, что Он влюблен. Да как же так-то? Я упал на кровать, лег как покойник: ноги вытянуты, руки к груди прижаты. Беспросветная тоска, душная, тяжелая, словно стены карточным домиком сомкнулись над головой. Безжалостно я утер слезу. Перед глазами так и проносился сегодняшний вечер, легкие касания, взгляды, Его голос, мои глупые и наивные мечтания. Какой же я безумец!       Я сел, спустил ноги. Локти уперты в колени, голова на ладонях — моя пожизненная поза беспомощности. Что же у меня все не как у людей-то, а? Что же это со мной за беда приключилась, откуда, черт возьми, у меня эти больные мысли в голове роем кружатся? Может, я недоношенный? Или мать чего наелась, пока беременная ходила, ядовитых грибов каких? Почему мне так тошно думать о Его счастье с девчонкой? Ревностно, зло, желчно. Я же друг, лучший и близкий, должен поддержать, порадоваться, но вместо этого сплошная злоба да досада. Любая фантазия — Он и она — как увесистый удар отца по лицу, прямиком в грудь, где непонятное и нервозное существо все скулит и скулит, скребет и скребет.       За стенкой тоже проснулась возня, пробудились скрипучие пружины. Скрип-скрип, скрип-скрип. Меня всегда поражало их чувство такта по отношению ко мне. Выждать минут десять для приличия, будто этих десяти минут достаточно, чтобы уснуть мертвецким сном, сквозь который неслышно всех нелепых родительских телодвижений. Я заткнул уши ладонями. Скрип-скрип, скрип-скрип, еще пока не ускоряются, так, налаживают процесс. Как по учебнику, я вызубрил все дальнейшие действия сия акта, правда, в последнее время они быстрее сворачивали свою эротическую лавочку. Отец хрипел, мать постанывала — немного страшновато и в то же время вульгарно, потом голый отец шел на кухню, пил воду, наверняка чесал свой отвисший живот, а мать бежала в ванную комнату и еще долго вода сильнейшим напором наяривала по трубам на весь дом. Не дожидаясь окончания первого акта, я завернулся в одеяло, как в кокон, по самую макушку, борясь с яростным желанием со всей силы постучать кулаком в стену, дать знак «заткнуться», как делают это шумным соседям.