Плоды греховного наследия

«There you are, in a darkened room And you're all alone, looking out the window Your heart is cold and lost the will to love Like a broken arrow Here I stand in the shadows (In the shadows) Come to come, come to me Can't you see that… Nobody wants to be lonely? Nobody wants to cry» Ricky Martin Лидия всегда была одна. Понять эту простую истину было несложно. Смирится чуть тяжелей. Но нет ничего невозможного для наследницы рода Швагенвагенс. Судьба смилостивилась, когда младшему отпрыску исполнилось четыре года. От первоклассницы отстал отец. Он занялся воспитанием сына, а ей нанял лучших репетиторов. Лучше уж одиночество, чем боль. Этот новый ребенок всегда был слишком громкий. Плач его слишком жалостливый. Пробирает до костей. Будь у Лидии сердце, оно бы остановилось. Но у нее его нет. Лидия — статуя. Мраморная статуя. Стойкая. Холодная. Мертвая. Ходячий труп. Это даже хорошо, что в груди зияет дыра. Ибо любить ее здесь никто не будет. Лидии уже все девятнадцать, но иногда она заглядывается на других девушек, как в детстве. Наблюдает за их поведением. Есть раскрепощенные, есть скромные, есть полностью безбашенные. Они все счастливы. Счастливы, хоть и не подозревают об этом. На лицах яркая косметика, за которую не получишь по рукам. Если бы Швагенвагенс дерзнула вытворить что-то подобное, то мгновенно отправилась к доктору Гансу. Этим детям можно носить короткие юбки и джинсы с дырками, цветные волосы и кеды. Лидия всю жизнь мечтает о сережках. Как у ненавистной одноклассницы. Сара Прайс выбрила виски три года назад и обстригла пол башки под мальчишку, а недавно и покрасилась в блевотно-желтый. Теперь ходит с куцым хвостиком и красуется. У Лидии вместо волос мочалка. Кончики секутся, кудри за минуту трансформируются в колтуны, а еще отвратительно пушатся. Блондинка использует тонны геля, и все равно эта бесформенная пакля топорщится. Отец всегда говорит о том, что волосы — гордость женщины. Их нельзя стричь и красить, иначе женщина становится уродливой. Лидия презирает Сару «добровольно изуродовавшую себя» и даже ночью, в мыслях и под одеялом, не может признать, что жаждет украсть ножницы из шкафчика с нитками для себя. Именно Прайс обходит Швагенвагенс на вступительных. Занимает первое место. А потом дружелюбно бежит знакомиться. Лидия тихо ненавидит виолончелистку. За отнятую победу. За то, что инструмент Сара выбрала сама. За то, что дрянь носит джинсы и имеет аж два прокола в ушах. За легкие блестки в уголке века, которые так притягивают взор к ее топазовым глазам. Отказывая девчонке в дружбе тогда, она опустила ее ниже плинтуса, показав всем статус новенькой. Однако почему-то именно Лидия остается в пролете… Блондинка почти уверена, что не обижается. Эти ничтожества и мизинца ее не стоят. Пусть избегают. Пусть игнорируют. Лидия в одиночестве профи. Это ее стихия. И с тишиной она живет в гармонии годами. Прайс обходит всех одноклассников в консерватории ради жалкой подписи в альбоме. Немыслимо, но она пристает в вечер выпускного и к Лидии. Девушка помнит квадратик с собственной фотографией. Жутко бледная, почти восковая кожа, тонкие поджатые губы с морщинками у уголков, хмурые брови и пустой взгляд. Она кажется испугалась сама себя. Вздрогнула. Нет. Передернулась. А потом швырнула альбом в мусорку и, гордо подняв голову, удалилась, цокая каблучками. — Ну ты и стерва, Лидия Швагенвагенс! В том голосе не было злости, лишь насмешка. А на что Сара надеялась? На раскрытые объятия? Иногда жизнь готовит сюрпризы. Первым сюрпризом, как ни странно, Лидию одарил отец. Симпатичное светлое платье с рукавами-фонариками. Без горла и даже с мизерным вырезом. Лидия могла бы порадоваться, но ощущение подвоха, увы, не подвело. Торжественный банкет был завуалированными смотринами. И от этого никак не пропадало ощущение рабского рынка. Будто бы она — корова, которую надо продать подороже. Весь вечер на Швагенвагенс бросали масляные взгляды, а глава семейства намекал на сына его сослуживца Бена. Так бы эта тошнотворная месса и закончилась бы, но все смог перевернуть младший ребенок этой чёртовой семейки. Вторым сюрпризом был Себастьян. Вернее его подобие. Ответ на загадку: как будет выглядеть ребенок тушеной капусты и енота-наркомана. Какого же было удивление, когда именно это недоразумение вдруг начало отвешивать комплименты. А потом… посвятил ей музыку. У Лидии не было сердца. Оно создавало бы проблемы в консервативной клетке. Внутри была пустота. Которую вдруг заполнили тягучие ноты. Это было прекрасное ощущение. Легкое, невесомое. Внезапно все тревоги отступили, пропал лютый холод, держащий все кости в ступоре, стало тепло и приятно. Это было волшебно. Это было чертовски больно. Ведь за любым раем скрывается ад. Впервые ощущая себя живой, Лидия терзалась вопросами: а правильно ли это? Фигура отца, уводящая брата вдаль, сжала приобретенную вновь душу в железные тиски. Дом давил. Ломал виски, сминал кости одна за одной. Блондинка чувствовала тягу, но не могла объяснить ее. Почему-то в памяти опять всплыли топазы и блевотные волосы Прайс, которые теперь не казались уродливыми. Лидия спряталась. Как обычно. Вернулась в прежнее русло. Тот же свитер и та же юбка-карандаш. Жаль чувства не запереть внутри. Лидия думала, что она сильная. Лидия ошибалась. Ее слабость, запертая внутри почти на две декады, вытекала вместе с черными слезами. Она так и не смыла тушь. Именно поэтому Себастьян проникает к ней в комнату. Даже после того, как Лидия прогоняет его, не удосужившись даже открыть замочек на двери. Швагенвагенс младший стучит в окно. Не смущаясь ни красного лица сестры, ни второго этажа с полным отсутствием газона под окном, чтобы смягчить возможное падение. Как гребаный акробат он влезает на хлипкий подоконник, чтобы броситься на кровать и сжать ее в своих еще не совсем крепких, но уверенных руках. И Лидия плачет. Впервые не гнушаясь своей слабости. — Я люблю тебя, Лидия…! Все-таки она тоже человек…