Ты говорил мне: «не бойся ничего
Я тебя защитил от других людей, что зло
Ну и тебя никому в этом мире не отдам
Одним вечером ведь я тебя обижу сам»
Алена Швец
Мэри обожает бульварные романы. Эту любовь она пронесла сквозь ранее детство, юность и похоже не собиралась предавать её и после замужества. Маленькие книжечки всегда олицетворяли эдакий островок спасения от тягостей мирской жизни. К сожалению увлечение любовной прозой, еще и сомнительного качества, разделить было не с кем.
Женщина помнит каждую ночь проведенную у окна с припрятанным под подолом шелковой ночнушки «бестселлером». Как тряслись ноги от каждого шороха, а сердце уходило в пятки. Как болели глаза после попыток рассмотреть крохотный текст при тусклом свете луны. Какими шумными казались шелестящие на весь дом странницы. Как приходилось дышать через раз. Как ее иногда ловили прозорливые служанки и за светлые косички, тонкие как крысиные хвостики, тащили на растерзание к хозяину.
Отец бил больно. Не скупясь в выражениях, высказывал свое мнение об идиотке-дочке, о мерзких бумагомарателях и о потерянном поколении. Под коленями оставались красные полосы, на кистях уродливые зацепки от ногтей. После этого девочку ставили на колени перед иконами, заставляя перекрестить пол своим языком. Бороздки кровили, во рту оставался мерзкий привкус пыли и ладана, но в сравнении с истомой, разливающейся по телу, после прочтения хотя бы странички, все проблемы меркли. Мэри продолжала любить бульварную писанину. Возможно тот самый крохотный задаток характера помогал ей хоть как-то отстаивать единственную радость существования. По-другому жизнь в родительском доме было не назвать.
Было много нельзя.
Нельзя одеваться в яркие вещи. Это вульгарность.
Нельзя носить открытую и короткую одежду. Это провокация. Однажды, будучи маленькой девочкой, Мэри застала родителя с его очередной пассией в постели. Толстые волосатые руки сжимали белые ягодицы, процарапывая алые дорожки. Хрупкое тело билось о кровать, кровь пачкала простыни. Хозяин дома не отличался эмпатией, предпочитая ставить свои потребности превыше всего. С того самого дня, девочка шарахалась от мужчин и предпочитала обливаться потом на жаре, нежели оголятся.
Нельзя смотреть мужчинам в глаза. Это неуважение. Каждый случайный взгляд отпечатывался синяками на щеках. Кроткость и покорность — вот верные спутники хорошей женщины!
Говорить в обществе громко — моветон. Тем более, если ты идиотка. Тем более, если ты — женщина.
Нельзя есть досыта. Женщина не свинья, а значит ей хватит и двухразового питания. Утром разведенная водой льняная каша. Причем воды было больше чем каши. Серая водянистая масса приправленная куском черствого черного хлебца размером с мизинец не дарила обещанных бабочек, лишь пустоту и холод внутри. На обед постный суп без мяса, всего половник, и, если повезет, ломтик кочерыжки от капусты. В то время как свиноподобный старший брат наедался от пуза. По поместью витали ароматы запеченной курицы, тушенной утки, теплого картофеля, бульонов, пирожков с мясом и повидлом и сладкого компота. А от того, голодные обмороки были обыденностью.
Нельзя разводить антимонию. Никому не интересно слушать про цветочки и бантики. Ванильная чушь действует на нервы.
Нельзя выходить из дома без разрешения. Мэри какая-то куртизанка, ни во что не ставящая отца? Мэри — вздорная хамка?! Нет! Мэри — воспитанная девочка, а значит обязана спрашивать родителя о дозволении посетить церковь или сквер.
Нельзя перечить и оговариваться. Слово старшего закон. Это аксиома.
Нельзя высказывать свое мнение. У женщин априори его нет.
Нельзя иметь подруг и друзей. Это отвлекает от учебы и изучения этикета.
Нельзя.
Нельзя.
Одни нельзя…
Семейство Швайн стыдилось наличия женщины в качестве наследницы. Рудольф настолько ненавидел дочь, насколько обожал Петера. А сыночка он лелеял как хрупкую мимозу. Честно говоря, Мэри разделяла его чувства. Она тоже себя ненавидела.
Зеркала были ее проклятьем. В посеребрённой поверхности отражалась отнюдь не первая красавица, а измученный побоями и бессонницей голодранец в черной парандже. Цветовая гамма подчеркивала болезненную худобу, острые черты лица и чернеющие под глазами синяки от ночного чтения. А по бокам соломенная пакля тонких, сухих волос. Ей хотелось быть другой. Хотелось выглядеть как мама. Единственный портрет покойной Эссенс висел в гостиной, чтобы радовать гостей и давать больше поводов Швайну похвалиться. Мол, какая красивая ему в свое время жена досталась. Круглолицая, с мягкими чертами лица, пухлыми губами и кристально чистой кожей, с глазами-алмазами и ресницами длинными и черными. Волосы у нее падали на плечи золотыми волнами, обрамляя хрупкую шею. Она была схожа с принцессой Шарля Перо. Жаль, что в реальности сказки не случилось. Мэри так и не узнала матери. Эссенс Швайн, урожденная в девичестве Вёгельхен, умерла от кровотечения, так и не узнав дочери. Кто знает, быть может это было и к лучшему. Сердце бедной Эсси разорвалось бы от боли, знай она о тяжелой судьбе кровиночки, которую так ждала и уже любила…
Героини бульварных романов бывали двух типов. Первые — роковые красотки. Вторые — дурнушки, которым в конце доставались все лавры. Это было последней надеждой гадкого утенка из золотой клетки.
Мэри всей душой верила, что скоро все изменится. Взойдет солнце, и она вдруг поймет, что ужасно красива. Претерпев тонну лишений, девушка встретит
того самого. Он заберет ее из этого ада к себе в уютный домик с садиком, где влюбленные будут счастливы до конца своих дней.
Жизнь чертовски жестока! К обидной кличке «чучело» добавляется «черная вдова». Ее трижды пытаются отдать замуж. Все попытки кончаются смертями.
Первый жених умудряется подавится косточкой от винограда. Наиглупейшая смерть. Но почему-то винят именно Мэри. Её энергетика, видите ли, навлекла беду. Слишком хмурилась невеста на празднике, по мнению несостоявшейся свекрови. А она не хмурилась! Не хмурилась! Ей было до одури страшно. Особенно, когда жених лапал ее за груди и шептал, как будет усмирять лживую сучку. Вся сила воли тогда ушла на то, чтобы не рухнуть в ноги батюшке со слезами. Отец колотил ее дома до потери сознания. Тоже винил. Всегда виновата Мэри.
Второго ожидает жуткая смерть. Пьяные друзья макают жениха головой в большой пятиярусный торт, не зная о штыре, на котором держится шоколадная конструкция. Фридрих откидывается назад с кровавой дырой вместо глаза. Мозговая жидкость вытекает через отверстие, смешиваясь с кремом и кровью. Мэри орет. Орет дурниной, наплевав на запрет. Она срывает горло в крике. Сестра жениха висит в оцепенении на девушке. Мэри всего девятнадцать… Это ее первая кровавая свадьба…
Третий гибнет в драке с Петером. Два жирных ублюдка не поделили девку. Новый нареченный изменяет невесте прямо на торжестве. С девушкой брата. Чуть позже Мэри жалеет, что Пет не умер вместе с ним.
Эскапизм перестает спасать. Девушка не выходит из комнаты неделями, предпочитая боль в желудке. Но даже это не ограждает от беды. Злополучная сентябрьская ночь ознаменовалась тем, что Петер взломал хлипкий замок. На крики блондинки не пришел никто. По счастливой случайности она смогла заехать ублюдку в пах и сбежать на улицу в порванной ночнушке босиком.
Мэри бежала не разбирая дороги, пока не рухнула на брусчатку, разбив колени и ладони в мясо. Страх гнал ее вперед. Девушка продолжала ползти вперед и вперед, игнорируя пульсирующую боль, а найдя укромную лавочку в кустах потеряла сознание. Пробуждение не принесло радости. Наблюдая первый в жизни рассвет, она обливалась слезами безысходности. Иногда истерически хохотала, а затем прикрывала рот рукой, видимо вспоминая о манерах. Иногда конвульсивно дергалась, едва не падала. Мысли о том, что задумывал совершить брат душили ее. Грех. Страшный грех, в котором вновь повинна она.
Осень в ту пору хоть и была щедра на бабье лето, лужи оставленные теплым дождиком вчера вечером, обжигали голые ступни словно каленными угольками. Легкие ветер сковывал кости холодом. Серо-коричневая рвань, бывшая ранее красивой ночнушкой, колыхалась ему в такт. Шелест еще не опавшей листвы корил девушку.
Шлюха. Блудница. Тварь. Позор. Умри-умри-умри. Не позорься.
Так Мэри и сделала. Побродив по багряному парку некоторое время, девушка вышла к небольшой речке. Она никогда раньше не пыталась свести счеты в жизни, но решила повторить за героиней любимого чтива. Бросится в воду, чтобы вместе с хладным трупом неудачницы и идиотки поток смыл чужой грех.
Водичка студёная прогревается только в заводском районе, куда приличные девушки и носа не суют. Но ведь Мэри больше не одна из них… Она склонила Петера к инцесту. Может стоит хоть раз пойти у себя на поводу? Пройти немного подальше…
Планам не дает сбыться странный юноша. Почему странный? Потому что в волосах седина, а в глазах потаенная боль. Таких глаз Мэри никогда не видела. Мальчишка красив. Непохож ни на брата, ни на женихов. Высокий, худой, с идеально прямой спиной. А волосы светлые, кучерявые на концах, по самые плечи. Цвета солнышка. Как у мамы. Мэри не помнит, как дотрагивается до золотистой кучеряшки и как начинает рыдать. Парень почему-то не отшатывается в брезгливости, а укрывает ее пиджаком. Берет на руки. Осторожно. Как будто Мэри может разбиться.
Швайн проводит в лихорадке неделю. Об этом ей сообщает дворецкий при пробуждении. Мерзкий тип. Высокомерный. Как и служанки отца. Но это не её дом. Это поместье Густава Швагенвагенса.
Хозяин нелюдим и неловок. Явно не приучен к разговорам с молоденькими леди. Но почему-то именно ему блондинка выдает постыдную тайну брата. А потом срывается и рассказывает всю жизнь. От начала и до конца. Все плачет и плачет. Плачет и плачет. Слезы текут без остановки, как не старайся девушка утереть их крохотными кулачками. Пока невольный собеседник не затыкает ей рот узкой и невероятно холодной ладонью. Уши его пылают как два томата. Он прячет взгляд. А Мэри не понимают, почему он смущен. Смотрит на него. Нет. Любуется как картиной в музее. И только потом до нее доходит, как близко она прижалась к нему. Теперь уже она краснеет. Отодвигается и что-то неразборчиво бормочет. А Густав медленно убирает ладонь от лица, чтобы переплести чужие пальцы. Стараясь не терять достоинства, Швагенвагенс обещает защитить ее. Что уж говорить… К Швайнам Мэри так и не вернулась.
Свадьбу играют быстро. Они плохо знают друг друга, но у обоих есть старые шрамы, которые никогда не заживут, и оба надеются найти хоть капельку исцеления.
Торжество проходит гладко. Однако фотография запечатлеет холодные лица. Густав отвык от мира. Мэри боится смерти. Она отводит жениха подальше от торта, чему тот весьма благодарен, следит за ним как мать за дитем. Во время фейерверков с трудом удерживает руку с револьвером, буквально висит на нем. И как он пронес его в ресторан с усиленной охранной?! Пытается отвлечь поцелуем, но в результате разбивает новоявленному супругу нос. Дома Швагенвагенс веселеет. Шутит с ней. Неловко шутит. Но Мэри смеется от души. Впервые за двадцать лет она счастлива. Они ведут себя как дети. Бегают друг за дружкой, целуются. Неумело пока что. Тогда муж произносит с необычайной радостью: «У нас все будет по-другому!!!» И девушка не понимает смысла этой фразы, но радуется вместе с ним. Ей кажется, что жизнь теперь будет долгожданной утопией.
У них не получается завести детей. Пять лет. За это время меняется многое. В том числе и сам Густав. Вечный голод не способствует деторождению. Супруги бегают от врача к врачу. Подумать только, Мэри целый год привыкала к мысли об интимной жизни и о продолжении семьи, а когда свыклась с этим, то небеса послали Швагенвагенсам очередное испытание. Над бизнесменом насмехаются. Едва не в лицо кидая шуточки про импотенцию. В один день он срывает злость на супруге. Густав кричит, периодически срываясь на натуральную истерику, крушит все вокруг, а потом вновь хватается за оружие. Три пули рикошетят прямо в портрет аккуратно одетого мужчины с дикой гримасой на узком лице.
— Будь ты проклят… Это твоя вина… твоя…
Блондин падает на колени, заливаясь горькими слезами. Некоторое время Мэри даже дышит через раз. Она никогда не видела, чтобы мужчины в ее семье плакали. Это не вызывает отвращения, только тревогу. Ворот белоснежной рубашке неестественно топорщится, оголяя тонкую шею мужа. Хлипкую как у куренка. Неверное движение, и она сломается под напором собственных же пальцев. На свой страх и риск, девушка подходит ближе и мягко убирает их с горла. Густав наконец приходит в себя. Оборачивается. Некоторые пуговицы отлетели. В глаза бросается россыпь косых шрамов разной глубины. На все это Густав отвечает одно слово: «Фехтование.» Догадаться, кто изувечил ее мужа, несложно. Они ведь такие одинаковые… Оба нелюбимы никем. Оба страдают от прошлого.
Мэри думает, что муж не придет к ней после инцидента. Но Густав приходит. Ложится с краю, даже не удосуживаясь взять дополнительное одеяло. Привыкшая к холодам девушка закутывалась с головы до ног и, сонная, нередко забирала себе все тепло. Но в этот раз все должно было быть по другому… Она берет в руки все те капли смелости, что имеет и идет на контакт первая, накрывая одеялом едва не с головой и прижимая к себе худое тело. Густав дергается как от удара. Вскакивает. Стыдится шрамов на спине. Но Мэри оголяет лодыжки.
— Мы одного поля ягоды…
Парень усмехается. Пытается погладить ее, но Швагенвагенс перехватывает его руки. Смотрит прямо в глаза. Долго так. А потом переворачивает ладони к верху и целует грубые мозоли.
— Господи, Мэри, я же не девица какая-то!!!
Смущен. Видать еще живет внутри тот «странный юноша», краснеющий от любого касания. Даром уже пять лет супруги.
Девушка прячет улыбку.
— Не девица. Мужчина.
Мой мужчина.
Подползая ближе, блондинка начинает покрывать поцелуями длинный порезы на руках. Это Густав делал сам. И ей не нравился такой расклад. Вьетнам мучал его видениями, заставляя калечить себя, винить за неспасенные жизни, жалеть о возвращении домой живым.
— Мой любимый мужчина. Мой единственный. Мой хороший.
— Прекрати!
Он пытается спрятать глупую улыбку и нахмурить брови, но безуспешно. Любой комплимент выбивает его из колеи.
— Тебе стоит перестать резаться. Я волнуюсь за тебя, дурачок…
Мэри обнимает его за плечи, позволяя Густаву ткнутся носом в девичью шейку. Она щебечет о том какой он у нее замечательный, чувствуя как дрожит возлюбленный под ее руками. Девушка водит ногтями вдоль позвоночника, помогая расслабится. Еще немного и глава почти полностью счастливой семьи растечется лужицей на кровати.
— Сонное царство какое-то…
Швагенвагенс отрывается от супруги, чтобы мельком украсть нежный поцелуй с губ. Потом еще один. И еще один. Он распустит ей волосы и запустит в них всю пятерню, разлохмачивая аккуратный пучок. Он перехватит инициативу, начав отвечать Мэри теми же легкими поцелуями. Он будет нежен.
— Моя мышка…
— Почему мышка?
— Маленькая. И носиком дергаешь. Тудык-сюдык.
Густав несильно щелкает ее по носу. Девушка в ответ прикусывает его палец. Он удивленно вскидывает брови, а потом заливается смехом.
— Ах, ты хулиганка!
Он принимается щекотать ее. Мэри пищит как всамделишная мышка, но супротив хоть и худощавого, но жилистого мужа сделать ничего не может. Пытается отбиться, но Густав то ли щекотки не боится, то ли не чувствует робких попыток супруги. В конце концов, она улучает минутку, чтобы как и на свадьбе ткнутся мужу в губы. Эдакий легкий чмок, который приходится повторить еще раз десять, чтобы Швагенвагенс отпустил ее.
Близость этого момента непередаваема. Густава завлекает жену в более глубокий поцелуй. Завязочки легкой ночнушки падают с плеч. И пусть в небе разверзлась бы бездна, ослепленные эйфорией, они бы этого попросту не заметили.
В ту прекрасную ночь был зачат их первый, долгожданный ребенок.
Мэри переживала беременность тяжело. Жуткие головокружения и токсикоз вымотали ее, испили все соки. Одно радовало — после новости о будущей дочке Густав забросил селфхарм. Настораживал его растущий интерес к разного рода напиткам, но муж уверял, что все под контролем, а после рождения малышки и вовсе спрятал бутылки надежно под ключ. Девочке дали имя Лидия.
Новость о второй беременности была как гром с неба. Через четыре месяца после первой. Кто ж знать мог…
Швагенвагенс казалось не разделял тревог супруги, подбадривая ее шуточками про погодок. Даже имя подобрал. Хелена.
— Осталось теперь еще близнецов! А то два имени девать некуда!
Ублюдков подорвавших машину так и не нашли. Водитель и два охранника погибли. Густав отделался расквашенной губой и переломом руки. А вот Мэри… Тот день остался в памяти последним счастливым. Они ехали на очередное обследование. Хелена толкалась. Уже не зародыш, а настоящий ребенок. Любимый ребенок.
Женщина, потерявшая мужа, зовётся вдовой, мужчина, потерявший жену, — вдовцом, а ребенок, потерявший обоих родителей, — сиротой. Но нет названия для родителя, потерявшего ребёнка. Знаете почему?! Этого не описать ни одним словом. В мире нет слова, способного передать эти несусветные муки.
Из к/ф «Здравствуй, мама»
Ключ от погреба был найден. Хозяин дома щедро заливал свою тоску и боль дорогим выдержанным виски. Как-то так получилось, что на жену смотреть он не мог. Да и на дочь тоже. В нем, казалось, надломилась последняя соломинка, удерживающая его на плаву. На первый план вылезла потаенная жестокость. Годами взращиваемая отцовской рукой, она не пощадила никого.
Мэри начала его раздражать. Суетная. Лезущая не в свое дело. На самом же деле его сжигал стыд. Стыд за то, что детоубийцы разгуливают на свободе. Стыд за свою беспомощность. Стыд за то, что это его утешает бедная мать, а не он ее. Но этих чувств он не понял. А потому, скрипя сердцем, оттолкнул от себя любимого человека. Следующей на очереди была Лидия.
Ребенок пошел характером в мать. Нежная и милая девочка. Невинный бутончик, которому не место в мире грязи и интриг. В мире Швагенвагенса. Любая мысль о том, что будет с открытой малышкой в обществе заставляла сердце бухаться в пятки. И Густав принял решение. Он закалит ее. Сделает сильной и независимой. Пусть Лиди даже возненавидит папочку. Густав стерпит. Не впервой. Главное — выживет. Пусть поймет — положится не на кого. Мир жесток и несправедлив. Ножа в спину можно ждать отовсюду.
Скрипка идет из рук вон плохо. Малышка капризничает. Струны режут пальцы.
— Хватит ныть.
Слова словно пулеметная очередь. Да жестко. Но на войне все средства хороши.
— Руку.
Густав не смеет думать о розгах или трости. Их замещает обычная линейка. Он бьет аккуратно, рассчитывая силы. Не учитывая одного — он военный. А Лидия — ребенок.
— У тебя минута, чтобы успокоится. Я считаю до шестидесяти…
Кроха убегает вверх по лестнице в ванну. Рев нарастает с каждым неумелым шагом. Младенческая припухлость еще не сошла с коротких ножек. Лиди похоже на уточку. Сердце жмет железными тисками. Но так надо.
Жена стоит около косяка. Хмурая. «Злая пушистая шиншилла готовится к бою» — мелькает у Швагенвагенса в голове. Он мог бы ей все объяснить. Мог, но опять сорвался. По мелочи. И впервые разбил ей нос. Вязкая алая жидкость закапала на черный воротник. После смерти Хелены девушка вернулась к прежнему стилю.
— Мамочка…
Лидия смотрит с ужасом на отца. Только-только высохшие слезы вновь наворачиваются на голубые глазки. Но прежде чем Густав успевает вымолвить хоть слово, Мэри сообщает дочери, что ударилась. Переводит все в шутку. Лидс с трудом верит ей. Глава семейства разрешает нарушить режим. До вечера мать и дочь веселятся в парке. А по возвращении, мужчина открывает жене тайну своих сестер. И замечает как увяла она за эти несколько часов…
Третьи роды едва не убивают Мэри. Мальчик. Будущий музыкант. Маленький Себастиан.
— Мне кажется нам теперь стоит ночевать в разных комнатах.
— Почему?
— Свой супружеский долг я выполнила.
Больно. Чертовски больно. Причем обоим. Но простить друг друга очень непросто. Почти невозможно. И потому так будет лучше. Мэри не чувствует привязанности к сыну. Она не чувствует ничего. Ни голода, ни холода, только страх. За заледеневшую дочку, за нелюбимого никем сыночка, за спивающегося мужа. И за себя. Потому что человек не может ощущать пустоту всегда. Мэри не отличима от куклы.
Она потакает его жестокости. В ее жизнь входят бульварные романы. Видимо все же не в силах от них отказаться… И ей кажется, что так будет всегда…
Новая книжка появляется словно по волшебству. Небольшой роман о приключениях храброй институтки Беатрисы от любимой авторши. А потом еще и еще. Сюрпризы сыплются с небес. Мэри даже думает на мужа, но после отбоя ловит… Себастиана?!
Мальчишка крадется по темному коридору. На нем странного вида зеленая куртка, на щеке след от чего-то черного. Если Густав прознает, открутит голову как сгоревшую лампочку. И жене, и сыну. На все обвинения и предостережения мальчишка лишь улыбается жуткой улыбкой заправского маньяка. Ох и пугала она в такой-то темноте.
— Я приятное хотел сделать…
— В чем ты испачкался?
Себастиан жмет плечами.
— Быстро в постель! Пока отец спит…
Блондин вдруг тянется к ее щеке и оставляет поцелуй. Легкий-легкий.
— Спасибо. Спокойной ночи, мам.
«Мам»… «Мам!» Боже, как давно Мэри не слышала этих слов.
В своей комнате женщина сидит перед зеркалом. Оно все почернело от пыли, ведь она не смотрится в него уже пятнадцать лет. Какой смысл? Все равно оно отразит старуху. Боже, ей уже 43… Как летит время.
Резинка падает на пол. Как и шпильки. Одна за другой. Соломенная пакля осыпалась на плечи. Из головы не шла нежность в голосе сына. Разве они были близки? И отчего душу разъедает ностальгия?
Мэри смотрит на себя в зеркало.
Она разве забыла о чем-то важном?
Какой фрагмент упускает из вида уставший разум?
На мгновение за спиной призраком прошлого возникает силуэт странного юноши с ужасающе прямой спиной. Отчего-то Мэри уверена, что на ней красуются глубокие шрамы.
***
Кровь тонкими струйками стекает с покалеченного запястья. Себастьян стоит все с той же улыбкой и молчит как партизан. В уголке жмется Лидия в «объятьях» Ровда. Старик гаденько хмыкает на ее попытки высвободится.
— Вместо того, чтобы спать по ночам как нормальные люди, шляется черт знает где!!! Как давно ты водишь меня за нос, сопляк?! Думаешь самый умный?! Я выбью из тебя всю дурь, неблагодарная, мерзкая личинка!
— Густав, хватит!
Голос на удивление звучит твердо. Не дрожит как обычно. Мэри ловит пораженный взгляд мужа. Естественно, ведь женщина впервые позволила себе повысить голос на него.
— Себастиан хотел сделать мне приятное. Мальчик решил сыграть в рыцаря и, тайком накопив деньги игрой на скрипке в переулках, купил мне книжку. Это был единичный случай. Он же подросток! Подростки иногда творят необдуманные поступки. Я уже сделала ему выговор. Он понял ошибку и пообещал больше так не делать. Себастиан не хотел дурить тебя или как либо оскорблять. Он хотел сделать приятное мне.
Хоть кто-то…
Швагенвагенс с упреком взглянула на мужа. Но эффект превзошел сам себя. К сожалению не в ее пользу. Начинающий багроветь от ярости Густав отбросил окровавленную линейку в сторону. Отчеканивая каждый шаг, как солдат на плацу, он приблизился к супруге. Холодные цепкие пальцы схватили блондинку за подбородок. Ей пришлось встать на носочки.
— Хочешь сказать, что ты позволила моему сыну бродяжничать на улице в потемках как какому-то плешивому коту? Скрыла от меня факт непослушания. Предала моё доверие. Выгородила ублюдка. Посмела сама решать, какое наказание ему отмерено?! Так еще и предъявляешь мне претензии?!
— Он не только твой сын, но и мой. Я имею право…
Договорить ей не дала сильная встряска. Густав с силой оттолкнул ее подбородок. Женщина улетела на пол. Обида и боль от ушибленного копчика развязали ей язык. Очевидно пришла ее очередь становиться его жертвой.
— А каких правах ты смеешь говорить, женщина? Я забрал тебя из сущего ада! И вот как ты мне отплатила?! Неблагодарное животное!
— А не кажется ли тебе странным, дорогой муженек, что вокруг тебя крутятся одни животные? Все-то тебя, бедненького, не ценят! Козни строят! Ух!!! А может у самого рыльце-то в пуху? Не думал об этом? Подумай! Иногда это полезно! А я тебе в этом помогу! Твой сын раздражает тебя не просто так! Это зависть. Мальчишка талантливее тебя. Умнее. И характером покрепче. Ты слаб! И ничего не можешь сделать! Только вот придет день и эта чертова линейка окажется у тебя в заднице!!!
— Закрой рот!!!
— Сам закрой!!! Сукин ты сын!
Это был первый раз, когда Мэри ругалась. Слово обожгло язык. Или это кровь после удара ощущалась жжением? Мэри в последний раз взглянула на Себастиана.
«Я все-таки чувствую…» — а потом перед глазами пронеслась пелена.
***
— Б***ь… Ровд! Скорую!!! Живо!
Мужчина опустился на колени перед застывшей в неестественной позе женщиной. Проверил пульс и дыхание. Фух… Жива.
— Где тебя черти носят… РОВД! А в пи**у все…
Густав подхватил жену на руки. Рявкнув на детей, чтобы те разбежались по комнатам, он пулей вылетел из гостиной, не оборачиваясь. Потому что, если бы обернулся, то заметил бы как ярость закипает в одних голубых глазах.
Глэм засыпал. Просыпался Себастиан.
