Плоды греховного наследия

I'm breaking down Down, down The only thing that's breaking up is my family The only thing that's breaking up is my family But me, I'm breaking down Густав ненавидит запах больниц. Они навевают нежеланные воспоминания. О высушенной мумии на койке, в которой еле-еле проглядывались черты ныне покойной матери. Восьмилетний ребенок так и не нашел в себе сил подойти и попрощаться. Даже около ее гроба, он старался лишний раз отвести взгляд от облысевшей и сильно похудевшей женщины. Память отчаянно пыталась вытолкнуть облик изуродованного тела, оставить лишь расплывчатый силуэт тучной женщины с грозными глазами и мясистыми кулачищами. Мозг не хотел сопоставлять их. Это не может быть один и тот же человек. Это обман. Мама всегда пыхала здоровьем как паровоз. Ни одна болезнь не могла сломить женщину, и даже беременная своим последним ребенком, она умудрялась давать отпор своему бесноватому мужу и защищать сначала дочерей, а потом и сына. Супруги нередко колотили друг дружку. И пусть комплекция отца сильно уступала деревенской девке, тот не брезговал использовать окружающие его предметы. Густав отчетливо помнит, как мама отбила его с того проклятого урока по фортепьяно. Ревущего ребенка с почерневшими, вывернутыми пальцами, Матильда спрятала за свою юбку и с одного размаха сломала Виктору нос. Блондин истерически захохотал, обливаясь потоками бордовой крови. Очередное обострение застало семью в врасплох. Вечер закончился тем, что женщина вправляла пальцы обратно. Имея за плечами опыт, она за сорок минут управилась с травмой. А потом еще и отругала за воровство. Вот какой она была! А теперь врачи в один голос твердят, что скелетообразное существо с запавшими скулами это она! Наверное поэтому он и не подошел. Потому что не поверил… О кривых руках молодого фельдшера после «веселого Нового года», которого пришлось вызвать на дом из-за мерзких, копошащихся тварей, что завелись в исполосованной розгами спине. Пинцет тыкал воспаленную от инфекции рану, пытаясь подцепить очередную личинку, и доставлял жгучую, резкую боль, бьющую сразу по всем нервным окончаниям. А еще Густаву было страшно, но календарь нещадно отмерил десятый год его никчемной жизни. Он был уже взрослый мальчик и право на страх перед дядькой в белом халате не имел. Зато мог с чистой совестью лишиться чувств, когда на спину полилась водка. О костоправе. О нем воспоминаний было на целый библиотечный зал, если записать все на пленку. Вправлять позвонки приходилось раз в три дня. Иногда мистер Керрит шутил, что ему стоит поселиться в поместье Швагенвагенсов. Густаву было не смешно. Было чертовски ху*во. О проклятой психушке. Ему было шестнадцать, когда он впервые дал отпор безумному ублюдку. И кто знает, быть может если бы револьвер не дал осечку, жизнь могла уйти в совсем другое русло. Но осечка произошла. Оружие отняли. Выпороли. А потом Густав оказался на четыре месяца заперт в клинике для душевнобольных, откуда смог выйти только после смерти ненавистного родителя. Смирительная рубашка, лютый холод и голод, систематические побои. Все за исключением первого было знакомо шкуре. Возможно если бы не таблетки, пребывание в подобном заведении не отличалось бы от жизни дома. Ох, какие это были таблетки… Котелок от них переставал варить надолго. Туман и невозможность сконцентрировать свое внимание на предмете дольше минуты вырывали парня из реальности, а когда возвращали, то обязательно награждали тошнотой и головокружением, шумом в ушах и иногда паническими атаками. Подросток пытался не пить их, но что противопоставишь санитару… Разве, что несколько новых укусов. Ему начали вводить внутривенно, что было в сотни раз хуже. Густав решил заморить себя голодом. Теперь в него пихали варево серого цвета насильно. Юноша истерил, жал зубы, пытался блевать. Однажды персоналу это надоело. Восьмое марта для грудастой медсестрички Эммы выдалось на славу. Именно она дежурила в то утро у палаты Швагенвагенса. Ей предстояла обыденная какофония с завтраком, когда очередной бритоголовый дружок, подмигнув, вытащил из кармана продолговатый предмет. Эмма расхохоталась и сразу же согласилась с тем, что этот метод будет самым действенным из всех перепробованных. А том, что за метод Густав узнал почти сразу. Голубые глаза в ужасе уставились на латексную грушу в наманикюренных пальчиках. «Ничего, дружочек! Сейчас научим тебя манерам!» — прошипела женщина. Он в истерике забился на кровати, пытаясь вырвать руки из белых петлей. Кажется даже согласился съесть это отвратительное варево. Но двум ублюдкам уже было все равно. Жестокая идея захватила их разум, и никакие слезы не могли этого изменить. И пока медсестра набирала теплую воду в клизму, санитар стягивал с несчастного подростка портки. Тяжелое тело навалилось сверху: «Наслаждайся, ублюдок!» С того дня наступила апатия. Униженный мальчишка смирился со своей судьбой, перестал противиться таблеткам и побоям. А потом в темном царстве забрюзжал тоненький лучик света. У Виктора Генриха Швагенвагенса в голове разорвался тромб. Тяжелая дверь кабинета наконец-то открывается. Невысокого роста доктор с белой как у Санты бородой и очками-половинками устало смотрит на Швагенвагенса. — Легкое сотрясение. И растяжение. Полагаю она упала на запястье? — Да. Все так. — Пациентка пришла в себя. Хотите её увидеть? Конечно Густав хочет! Но подсознательно чувствует, что супругу лучше пока не трогать. Все же он переборщил… — Нет. Спасибо. Все рецепты запишите на мой счет. И все дальнейшие расходы. Врач смотрит на него с плохо скрытым презрением, но молча кивает. Густав разворачивается и стремительным ходом покидает стены проклятого заведения. На улице не становится легче. Путь до дома длится целый час. И все это время на душе висит камень. Он не знает как умудрился добежать до больницы с женщиной на руках. Без пальто и документов. А что если бы не успел? От этой мысли передергивает. Но с другой стороны, зачем доводить его до крайности?! Глупая женщина… На пороге собственного дома мужчина вдруг ощущает стойкое желание удрать как заяц. Куда угодно, только не домой. Везде царит тишина и мрак. Поместье будто разом опустело. Не слышно ни гомона вертлявых служанок, не скрипучего голоса дворецкого, ни скрипки детей. — Ровд! На его крик не откликаются. Тревога перерастает в раздражение. — Ровд! Этот чертов старикашка либо запропастился, либо делает вид, что не слышит. — Ровд!!! — Мне интересно, долго ты будешь догадываться, что дворецкого здесь нет? У косяка спиной к нему стоит Себастиан. В его позе есть что хищное и напряженное. — Его хватил удар. Наследник не оборачивается и проявляет неуважение. Что-то слишком много бунтов на эту неделю. Швагенвагенс-старший закипает. — Поворачивайся ко мне лицом, когда разговариваешь, щенок! Густав подлетает к сыну и хочет схватить за плечо, но блондин опережает его. Себастиан перехватывает чужие пальцы, ощутимо сжимая их в железные тиски. — Пусти меня! Живо! — А не то, что? Ударишь? Также как ударил маму? Взгляд пылает решимостью. Подросток чувствует свое превосходство. Он уверен в своих силах. Ладонь, удерживающая чужие пальцы, превращается в кулак, заставляя веко Густава дернутся. — Это ты мне так отпор решил дать, сопляк? Мальчишка хмыкает. Так развязно и нагло… — Отпор дают тем, кого считают себе равным. Я преподам тебе урок, и надеюсь ты запомнишь его навсегда. Густав не успевает и слова сказать, задохнувшись своей яростью, как вдруг выцепляет узкий продолговатый предмет. До боли знакомый. — Ты где это откопал? Себастиан не отвечает, покрепче хватаясь за трость. — Цирк закончен! А теперь верни мне… В глазах начинают мелькать звезды. Не сразу до воспаленного мозга доходит, что отпрыск ударил его. Да не просто ударил! Тростью собственного деда. — Ах ты, паскуда! Мужчина хочет влепить сыну оплеуху покрепче, но вновь получает по руке. Шлепки нарастают в силе. Себастиан бьет умело, будто бы всю жизнь занимался этим. Руки начинают ощутимо ныть. Блондин материт своего сына, но тот с упорством маньяка продолжает загонять его в угол. Для Себастиана это дикий танец, в котором он ведет пару. Трость опускается ниже на бедра, голени и многострадальные колени. Ноги подрагивают. Бывший хозяин дома скачет как стрекоза с места на место, удерживаемый в определенном периметре. Крики с угрозами перетекают в попытки умерить чужой пыл и договориться. Но видимо они пролетают мимо ушей, потому что удары все сыплются и сыплются, стоять становится тяжело, в глазах появляется пелена, но черта-с два он заплачет перед малолетним выродком! Попадание по голеностопу сваливает главу семьи с ног. А следом на спину обрушивается череда атак, настолько внушительных, что древко начинает трещать, а наказуемый орать во все горло. Старые шрамы, судя по ощущениям, раскрываются вновь. Ладонь Себастиан ложится на загривок, вдавливая мужчину лбом в угол стены. Откуда у подростка такая сила? Неужели он копил в себе ее все время? Щеки все -таки становятся мокрыми. Кошмар детства возвращается, и он ясен как никогда. Хорошо еще, что Себастиан нем как могила. Словесного унижения Швагенвагенс бы точно не выдержал. Густав пытается незаметно смахнуть слезы с глаз, молясь всем богам, чтобы маленький садист не заметил их, но очередной визг трости в воздухе выбивает из легких воздух. Выдох трансформируется в довольно громкий полу-крик — полу-всхлип. Такой отчетливый, что уже можно не стесняться и рыдать в голос. «Молчи…главное молчи…» — бьется в голове шальная мысль.

«Не смотри на меня своими рыбьими глазами! Если бы ты не был так безнадежен, мне бы не пришлось доставать розги. И хватит сопли жевать! Нет ничего более мерзкого, чем плачущие дети, а в купе с тобой это отвратительно втройне!»

***

«Позорище! Даже порки не можешь выдержать! Слабак! Мне противно иметь такого сына!»

***

«Господа, как вам это ничтожество? Кто-нибудь желает присоединится?»

***

«Позор. Слабак. Нытик»

Мужчина не сразу осознает, что трость замолчала. Боже, да он же глаза зажмурил… Как дите! Открывая их, блондин видит серьезное лицо сына, сидящего на корточках рядом и протягивающего ему белый накрахмаленный платок. Видимо поняв, что реакции от отца парень вряд ли дождется, Себастиан сам вытирает влажное от слез лицо. — Мы не закончили. Ни слова упрека в сторону его слабости. — Вставай. Густав шатается. Все тело горит. Осмелевший за одну ночь мальчишка ведет его в один из залов, грубовато волоча за плечо. — Неблагодарный ребенок… Губы дрожат, голос не слушается. В любой другой день, Швагенвагенс три шкуры содрал бы с подростка, но сейчас он слишком вымотан, чтобы сопротивляться. Бессонная ночь и возраст дают о себе знать. — За что я должен быть тебе благодарен? За побои и унижения? — Это воспитание… — Это насилие. — Такие рохли как ты не выживают… — Где? В мире Швагенвагенсов? Себастиан усмехается. — В мире, ради которого ты сломал Лидию? — Это было для ее же блага! Я… — А ты не думал, что ошибся? И это не детей надо было менять, а «мир Швагенвагенсов»? — Нет. — Ну значит сейчас будет на это время! И тут Густава толкнули по направлению к шкафу. Хорошенько приложившись многострадальным лбом, Швагенвагенс сполз вниз, отмечая про себя, что тот пуст. И тут в замке провернулся ключ…

***

— Шкаф? Ты серьёзно? Лидия зло усмехается. Будь ее воля, отец бы не отделался бы малой кровью. — Карцер был бы перебором. Да и дверь приварена. Себастиан устало опускается в жёсткое кресло. Стоящие два чемодана под кофейным столиком навевают грусть. Нет, он конечно планировал сделать ноги, но и подумать не мог, что это будет так скоро. Сестра кажется, даже рада этому. Удивительно, как быстро может поменяться человек. Еще год назад она бы от одной мысли — сбежать из дома — испуганно шарахнулась бы, наверняка рассказала отцу. Сейчас же, блондинка пакует их вещи, стараясь не забыть ничего важного впопыхах. Что чувствует человек, впервые покидающий родительский дом? Растерянность? Тревогу? Тоску? Может быть страх? Лидия очевидно не может дождаться, когда покинет его. Облегчение и энтузиазм, предзнаменование новой, счастливой жизни. Парень во многом не одобряет её позицию и отношение к сложившейся ситуации, но понимает причины столь критичной оценки действий отца. Возможно еще слишком рано для Лидии прощать его. А что гложет Глэма? Разочарование. В самом себе. Потому что из трясины под названием «Швагенвагенс» он вытянул не всех. Потому что опускает руки и бежит сам не зная куда, оставляя бедную маму одну с этим монстром. И в отце. Потому что чувствует, что Мэри про их отношения не договаривает. «Я забрал тебя из сущего ада! И вот как ты мне отплатила?!» Что отец имел в виду? Какой была жизнь мамы до свадьбы. И как он посмел упрекнуть ее в этом?! Блондин чувствовал, что упускает нечто важное. Например причину, по которой Мэри еще не развелась с домашним тираном. Надеется его изменить? Боится осуждения? В любом случае ответ кроется в старой клетчатой тетрадке, куда женщина записывала по юности свои мысли. Но будет ли корректно залезать в личную жизнь и без того несчастного человека? Вдруг именно в строках Мэри он найдет ключик к решению проблем обоих. Зловредный ящик Пандоры так и манит к себе. А после вечернего инцидента, закончившегося больницей, руки чешутся еще сильнее. — Бог простит и мама тоже! — пафосно изрекает Лидия — Хотелось бы, чтобы не всех… — Быть может она любит его слишком сильно? — За что? У них же на все сто процентов брак по расчету! Ты их фотографии видел?! Влюбленные люди выглядят по-другому. — А ты много влюбленных видела? — Нет. Но такие люди смотрятся точно не как они! Ощущение, что это чьи-то похороны. Просто дресс-кодом ошиблись. Глэм открывает первую страницу.

***

Отходя от шока, тело медленно возвращало себе чувствительность. Оно ноющее напоминало Густаву о позоре, который он перенес. Кровь потихоньку начинала закипать. Злость душила. Или это была обида? Однако, прежде чем он начал планировать, как выйти из этого гребанного шкафа, раздался стук. И стоящий по ту сторону заговорил. Тихо, с хрипящими нотками, как после истерики. — Знаешь, отец, я понял, в чем твоя проблема. Ты — трус. Трус, которому легче спрятаться за иллюзией, нежели признать правду. А знаешь… Я скажу эту правду. Ты — НИКОГДА не был одинок. Сначала маленького мальчика защищали сестры, потом им на смену пришла мама. И если бы этот гадкий ребенок был чуть-чуть менее зациклен на себе, то сумел заметить заботу. Но то, что можно простить малышу, неразумному и эгоистичному, нельзя простить жестокому взрослому. Мы все были готовы протянуть тебе руку. И как отреагировал ты? Как бешеный пес с прищемленным дверью хвостом. С губ мальчишки сорвался нервный смешок. — В тот день я правда хотел помочь тогда. На улице царила мерзлая осень, а ты облачился не по погоде… Я представил, как твои руки покраснеют от ветра и ты будешь терпеть сковывающий душу холод, не имея возможность сказать об этом. Но Густав Швагенвагенс ненавидит советы. И в результате — ОРВИ. Затянувшееся на месяц. Потому что Густав предпочитает упрямится и переносить болезнь на ногах, заражая всех вокруг. А все могло закончиться, не начавшись. Просто надо было взять теплое пальто… Мы с мамой по очереди меняли тебе компрессы, кормили с ложечки и сидели часами у постели. Нет, не думай, что я претензии предъявляю! Забота о тебе была бескорыстной. Себастиан что-то пробормотал себе под нос неразборчиво. Ладонь вдруг с силой ударила по дверце. — Если честно то плевать на оплеуху. Я простил ее… простил как и сотни других. Мне не привыкать к твоей ненависти. Она отпечаталась на моем запястье навсегда. Мальчишка, судя по звукам, опустился на пол. — Срывайся бы ты только на мне, цены не было бы тебе. Я — сильный. Но мама… Снова стук по двери. — Мама ни в чем не виновата… Блондин сорвался на рваный вздох, но быстро взял себя в руки. — Ты наверное думаешь, что спас ее от собственной семьи. Ты прав, но упускаешь одну крохотную деталь. Она стала тебе опорой. Она всегда оставалась рядом. Никогда не перечила, даже если ты был неправ. Мама выслушивала тебя, успокаивала, когда снился Вьетнам, и во время грозы. И после всего этого… сказать такое… Наступила тишина. Она продлилась несколько минут. Почему-то Швагенвагенс-старший молчит, сам не понимая почему. — Не ты один потерял ребенка… Мама… Маме тоже было больно. Она потеряла не только дочку, но и мужа. Мужа, который отвернулся от неё, в самый тяжелый период. Зачем ты спас Мэри тогда? Чтобы сломать через несколько лет самостоятельно? Чего ты добиваешься, пап? Показать, какой независимый и гордый? Хорошо! Но тогда ты и правда останешься один. Не к кому ткнуться в плечо тоскливым вечером, некому поднести стакан воды после кошмара, не с кем разделить печаль и радость. Мама никогда не уйдет. Потому что любит тебя. Любит и страдает от этого. Разве что на тот свет. Хлопок по дереву. — Раз уж ты-трус… то я не вижу другого выхода, кроме того как показать тебе каково это. Я тоже струшу. Убегу далеко-далеко. Оставлю наедине с собственными тараканами. Возможно я переоценил свои силы. Мне уже не спасти тебя. Ты гниешь изнутри и не хочешь это признавать. Я буду жалеть, но точно уж не скучать. Только не по боли. Ты повторил судьбу отца. Стал тем, кого ненавидел и боялся. Я покидаю мир Швагенвагенсов. Навсегда. Что-то скребет по полу, портя паркет. В замке щелкает ключ. Густав толкает дверцу плечом, но что-то массивное мешает ее открыть. Лишь маленькую щелку. Наследник стоит близко. Так близко, что можно увидеть красные глаза, подведенные тушью. Что этот мальчишка сделал с собой?! — Прощай, пап… Крохотная книжонка приземляется на придвинутую тумбочку. Возможно самое время заорать. Поставить Себастиана на место. Но что-то не дает сделать это. Это что-то утекает сквозь мысли. … … … Он что назвал его «папой»?

***

Глэм вышел бледный как смерть. И что самое жуткое — с серьезным выражение лица. Лидия встревоженно взглянула на него. — Как ты? — Все хорошо. Чес сказал, что заберет нас… — Машина будет на границе районов. На всякий случай. Блондин замолчал, задумчиво теребя в руках черный напульсник, а потом просунул в него раненную руку. Помедлив, он протянул второй сестре. — Потом придумаем что-нибудь получше. Девушка замялась. Было еще одно нерешенное дело. Но тут губы брата растянулись в привычной улыбке, словно возвращая себе контроль. — Лидия, как насчет того, чтобы навестить маму?