А знаешь, все еще будет,
Южный ветер еще подует
И весну еще наколдует,
И память перелистает,
И встретиться нас заставит,
И встретиться нас заставит,
И еще, меня на рассвете
Губы твои разбудят.
Счастье — что оно?
Та же птица:
Упустишь и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
Тоже ведь не годится,
Трудно с ним, понимаешь?
Понимаешь, все еще будет,
В сто концов убегают рельсы,
Самолеты уходят в рейсы,
Корабли снимаются с якоря.
Если бы помнили это люди,
Если бы помнили это люди,
Чаще думали бы о чуде,
Реже бы люди плакали.
Счастье — что оно?
Та же птица:
Упустишь и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
Тоже ведь не годится,
Трудно с ним, понимаешь?
Я его не запру безжалостно,
Я его не запру безжалостно,
Я его не запру безжалостно,
Крыльев не искалечу.
Улетаешь? Лети, пожалуйста.
Улетаешь? Лети, пожалуйста.
Улетаешь? Лети, пожалуйста.
Знаешь, как отпразднуем встречу.
«А знаешь, всё ещё будет»
Алла Пугачёва
***
— И все же, сэр, я не понимаю, почему вы так легко согласились ему помочь? Молодой дворецкий с брезгливостью оглядел мокрое пятно на диване, оставшееся после недавнего визита. И зачем хозяин впустил в свой дом этого промокшего бродягу?! — О, Ричардс…этот человек-мой давний друг! — Что-то он не похож на человека вашего общества. — Очевидно у него были причины заявиться в таком виде. Господин закашлялся и Ричардс поднес ему платок к лицу. Мужчина долго промаргивался, заботливо поддерживаемый рукой дворецкого, а потом, вздохнув, продолжил. — Главное было не то, в чем он заявился ко мне, а то, что попросил. Мой дорогой мальчик попросил помощи! Тонкие губы растянулись в улыбке. — Наконец-то Густав решил порвать со своим криминальным прошлым! Джон Ричардс сдвинул брови к носу. Это было не в характере Штокмана. Обычно он сторонился любой мелочи, связанной с криминалом, а тут руку помощи готов протянуть. — Вас многое связывает, сэр? — Более чем. Лицо мужчины вновь становится серьезным. — Однажды он спас мне жизнь. Бен откинулся на кресло-качалке. Кресло заскрипело под чужим весом, но послушно покачнулось, начиная своеобразное движение туда-сюда. Штокман потянулся за табакеркой. Поддев пальцем щепотку табака, он медленно растёр ее, засыпал в деревянную трубку, подарок жены, немного поколдовал над ней и затянулся. — Давно это было… Я тогда молодой был. Тридцать лет. Тебе, щеглу, может показаться этот возраст солидным. Да вот только, поживешь с мое, поймешь — молодость после тридцати только начинается. Служил я, значит-с, по контракту. Во Вьетнаме. Третий год служил. А получилось так, что поставили меня в одну роту с желторотым птенцом. Только-только девятнадцать стукнуло. Худой до невозможности, бледный, весь дерганный и нелюдимый. На людей едва не бросается. По контракту тоже. А глазища у него такие огромные и такие печальные. Мне даже изредка становилось жалко этого невротика. Все гадал, как калеку на фронт взяли? Зачем парнишке молодому понадобилось в такое место? Мог же в запасе отсидеться! Пожилой мужчина постучал по трубке, взбалтывая табак. — А на войне ведь страшно, Ричи… Очень страшно. Пригоняли к нам в лагеря и женщин, и детей. Все подчистую забиты взрывчаткой. Вроде бы идет к тебе ребенок лет трех-пяти, а на деле бомба в клетчатом платьишке. Густав такое плохо переносил. Да и чего греха таить все мы не могли сдержать криков ужаса от диких картин, что рождала эта проклятая война. Никто с фронта нормальным не вернулся. Кто калекой, кто в гробу, а кто полностью поседевший. Вот и мальцу очень скоро седина в голову ударила. Седой мальчишка девятнадцати лет… Бен вздрогнул, явно не радуясь военным воспоминаниям. — Случилось это во время очередного обстрела. Мы отступали. В моей голове диким роем бились мысли: а что если не правы были не они, а мы; неужели это стоит сотни разрушенных жизней? Я своими глазами видел, как пленной вьетнамке обрезали уши и посадили голой на муравейник. Обе стороны были способны на зверства, но я не ожидал, что мы переплюнем противника в жестокости. Моя нога провалилась в крохотную ямку на дороге и я всем своим весом приземлился на зажатую в песочные тиски конечность. Кость сломалась, и я не смог вытащить ногу сам. Мои бывшие сослуживцы неслись как стадо бизонов, не разбирая дороги. Никто из них и не посмотрел на меня. Один даже протоптался по моей ладони. Только Густав, этот желторотый птенец, не прошел мимо. Напуганный до икоты, он до крови разодрал свои ногти, раскапывая ямку побольше, а потом тащил меня на спине, рискуя жизнью. Мы чудом уцелели. Две скупые слезинки утонули в почти полностью поседевших бакенбардах, тянущихся завитками к самому носу. — Произошло защемление нерва. На ногу я наступить так и не смог. Общим решением было командировать меня домой. Густав же планировал дослужиться. Оказалось, что ему нужны были деньги. Удивительно, как беды сближают людей! Он рассказал мне всё. Хорошее и плохое. И я так проникся к нему, что не мог бросить погибать ради бумажек, но переубедить этого барана было нелегко. Ты знаешь, Ричи, я его почти отпустил. Трубка в смуглых пальцах задрожала. — За два часа до приезда спасительного грузовичка, его принесли на носилках. Попал в самое пекло. Едва успели с того света вытащить. Зашивали на ходу. Анестезии не было, пришлось на живую шить и резать. Густав — сильный мальчишка. Все выдержал. Только грозы стал бояться. И врачей. Эти коновалы и слова доброго не скажут. Человек от боли орет, пока ему спирт на рану льют, хоть бы ласково глянули. Нет! Они еще матерком покроют, еще пощечин понадают. Дворецкий поправил сползшее с плеч хозяина одеяло. — Домой вместе вернулись. Меня ждали родители, невеста, друзья. Густава ждала пустота. Конечно я не мог отпустить его топить горе в бутылке. Некоторое время он учился заново жить рядом со мной. Именно жить, а не выживать. Я поделился с ним секретами успешного бизнеса, помог вложиться в проект. Мне казалось, что все наладилось. Вот только я рано радовался. Заигравшись в «добренького старшего братца» я проглядел, когда этот желторотый мальчишка ступил на черную дорожку. Днем Густав давил из себя вымученную улыбку перед нами, а вечером отправлялся на очередное «дело». Надеюсь пояснять какие-такие дела у него были не надо? Дворецкий мотнул головой. Вот уже минут десять он едва ли не с открытым ртом слушал бывшего ветерана. Штокман что-то пробурчал про «молодежь», но без злобы. — Хм… Мы начали отдаляться. Густав был неплохим парнем, но под подошвой у него была одна гниль вместо фундамента. Возможно стоило всыпать ему по первое число, но в пределах разумного, глядишь и не покатился бы по наклонной. Но с тех пор, как на пороге дома Швагенвагенс появился этот мерзкий старикашка, не помню точно его имени, то ли Софт, то ли Крофт, мое влияние окончательно угасло. А однажды он прямым текстом послал меня в далекое эротическое, прибывая в не совсем адекватно-трезвом состоянии, что по конституции является лишь отягчающим обстоятельством. Мы вроде бы подрались на радость тому старикашке. С тех пор отношения у нас были вежливо-натянутые. На тех редких мероприятиях, что я посещал, мой друг трусил смотреть на меня дольше двух секунд. Если я ловил его тоскливый взгляд, то живо отворачивался или прятался за рюмкой. Бен снова потряс трубку, перемешивая крупинки табака. — У него уже были жена и дети. Жуткие как и глава семейства. Все бледные, лощеные, ни единой складочки. Мэри, супруга его, будто мертвая невеста с пугающе-пустым взглядом. А ведь он любил её до дрожи. Любил. И сам же довел ее до такого состояния. А дети! Дети! Вымуштрованы как солдаты. Лишнего вздоха не сделают. Сидят на стульях как фарфоровые куколки. Красивые, но неживые. А потом я увидел край бинтов, выглядывающий из-под рубашки его пятилетнего сына… Господи, как я хотел, чтобы опасения не подтвердились! Но, увы, это была горькая правда. Густав бил их. Именно бил.***
— Густав, мать твою, ты совсем обезумел! Полупьяный хозяин торжества качнулся, удерживаемый лишь за лацканы пиджака. — В очередной раз жизни меня учить вздумал? — Ты чего творишь, ирод? — А что я творю? — Ты что с рукой ребенка сделал, сволочь? Густав закатил глаза. — И ты туда же! Не лезь не в свое дело. Я сам решу как воспитывать *ик* своих детей. Будь он более трезвым, заметил бы как терпение Штокмана близиться к точке невозврата. Но в его крови играло лучшее ирландское виски из его подвала, а значит инстинкт самосохранения автоматически отключался. — Чем… — глухо прорычал Бен — чем бил? — Успокойся, защитник сирых и убогих. Простая линейка. — Значит ты расхер*чил ребенку запястье обычной канцеляркой?.. — Настучал, гаденыш? — Единственный гаденыш здесь-ты! Швагенвагенса ухватили за шкирку и потащили в направлении собственного кабинета, куда весьма грубо затолкали. Блондин налетел грудью на стол, едва не перевернув. Тихо блякнул, попытался встать на ноги, но получил кулаком по лицу и рухнул на пол, зажимая кровоточащий нос. — Сука!!! Бен кипел изнутри. Большего всего на свете он мечтал о ребенке, но врачи поставили его любимой неутешительный диагноз — бесплодие. С их очередного обследования не прошло и трех дней. Горе и отчаянье все еще руководили им, заглушая голос разума. — Вытяни руку. Блондин недоуменно приподнял бровь. — Я не стану повторять дважды. Кровь все еще пачкала рубашку и пол. Штокман вынул из кармана платок и грубо утер мужчине нос. — Густав, вытяни руку. Швагенвагенс вытягивает подрагивающую, больше от алкоголя, нежели от страха, конечность. Бен вытягивает из опрокинувшегося органайзера линейку. — Я начинаю понимать ход твоих мыслей. Тебе не хватает мозгов, чтобы воспитать детей без криков и насилия, но собственная шкура помнит отцовские розги и трость. Ты решил обойтись малой кровью. Подумаешь, линейкой по руке. Пустяки! Вот только этот пустяк… Он замахивается для удара. — Ощущается как-то так! Хлесть. Обалдевший мужчина убирает руку. Задирает рукав и любуется набухающей красной полосой. — Этим ты платишь им за появление, неблагодарная свинья!!! Как ты смеешь причинять им боль! Штокман накидывается на «бывшего друга». Он пусть и ниже блондина, но крепче. Прижимая его коленями к полу, Бен высвобождает чужое запястье и наносит дюжину тяжелых ударов, пока линейка с треском не ломается на две части. Густав под ним шипит и кидается проклятиями. А бывший военный вдруг приходит в себя.***
— В тот день мы окончательно разорвали связь. Увы, опека проигнорировала мои призывы проверить его. Штокман замолчал. Табак в трубке закончился, но он не спешил набивать новый, задумчиво глядя вперед. — Но, сэр… Голос юного дворецкого дрожал. — Теперь я еще больше запутался… Если все было так, то почему вы позволили ему войти, а не прогнали с порога? Мужчина усмехнулся. — Думаешь, следовало оставить мерзнуть за дверью? — Но он же плохой человек… — Не бывает плохих людей, бывают плохие поступки, Риччи. За редким исключением. — Вы чересчур альтруистичны! — Возможно. Но ты бы видел его глаза… — А что не так с его глазами? — Они живые, Риччи! Понимаешь, живые!!!***
Когда белые, лощенные дома превратились в несуразные здания заводского района светловолосый подросток выдохнул и опустился на сидение. Лидия на секунду отвернулась от раскрытого окошка, чтобы оценить его состояние. Брат фыркнул и показал ей палец вверх. Комок липкого страха растворился. Остался только еле заметный оттенок разочарования. Он правда сбежал… Но вместе с тем в груди расползалось чувство уюта и тепла. Рядом были близкие люди, а впереди маячило светлое будущее. И все же кое-что оставалось нерешенным… Трейлер тряхнуло. С верхней полки слетел тяжелый чемодан. Чудом не задев ничью голову, он с характерным стуком приложился о прорезиненный пол подержанного автодома и, со скрипом умирающей старухи, раскрылся, извергая с трудом впиханное в себя добро. Со стороны водительского сидения раздалось тихое, растянутое «бл*ть» Глэм тихо хихикнул. Взгляд зацепился за торчащий из-под сиденья футляр. Мальчишка подтянул его к себе и расчехлил. Лидия удивленно охнула. — Ты что ее еще не выкинул? Брат укоризненно покачал головой, и почти полюбовно огладил корпус скрипки. Чуть подергав колки, он аккуратно уложил ее на плечо. Смычок завибрировал на струнах. Мелодия априори не могла не получиться грустной. И только сам мальчик знал, о чем она была. Об умершей надежде… Спустя полчаса в музыканта прилетел ботинок. — Эй, Паганини! Щас у нас тут водила уснет, рулить будет некому. Ты давай там не раскисай! Рыжая косичка Лорди забавно отпружинила, стоило ему высунуться с сидения. — Все еще будет! Глэм вздохнул. — Возможно ты прав… Он убрал инструмент в футляр. — Все еще будет… — Не дай Бог!!! Второй ботинок полетел уже в Лидию.