* * *
Смерть. Как много в этом слове. И как привычно. Слышать чужие слова в родных головах, читать и запоминать каждое. Иногда формировать в пустоте грустные улыбки понимания и узнавания. Не полностью его холодное сознание растворено и разрушено. «…локти бы себе откусил, если бы знал, что вот сдох сгоряча и всё — а потом любимый козёл из дымной ямы приполз домой, и бля-я-я-я…» «Я думаю, где-то в глубине мозга он это знает». «Нет, не знает. Это упрямство сродни веры в чудо и неверию в дерьмо. Глупая тайная надежда, которая в 99,9999999% случаев не оправдана. Но Ману повезло, что его чудовище — одно, специально запланированный Мирозданием саботаж правил, нужный для порога вхождения в 0,0000001%. Бессмертный мерзавец, уникум, который бессмертнее всех бессмертных, потому что невозможно убить то, что технически не жило и не сдыхало. Трансурановый элемент, неоткрытый сверхтяжелый металл, упавший на переплавку. И литейный цех компании «DARKNESS, beyond the Limits» его милостиво вернёт, обогатив и повысив радиоактивность». «Такие подробности известны только их отцу?» «Вероятно. Я почти уверен. Но мессир молчит, потому что… ну, потому что у всеобщей Праматери тоже бывает плохое настроение. Понимаешь, что это будет означать для мелкого? Возьмет и не вернёт. Передумает. А Моди наобещал бы в три короба. Обрадовал бы нас напрасно. Поэтому надо ждать и…» «Верить?» «Ненавижу это слово. Но да». «И Энджи всё знает?» «Боже мой, нет, Мэйв, ну с какого? Мой супруг чуть с ума не сошёл от горя. Дважды чуть не свихнулся, потом… когда я заговорил голосом Ди. А потом еще в нашего первенца память распрекрасного киллера запрессовали». «Никогда не мог взять в толк, почему у вас есть какие-то первенцы, если близнецы рождаются парно в один и тот же час и минуту». «Как ты и сказал, совпадают именно часы и минуты. Разница в секундах определяет первенца. Элфа извлекли раньше Викки, он лежал удобнее и дальше от плаценты. Викки вынимали уже вместе с плацентой, очень он не хотел расставаться с отцовским телом-убежищем, и пуповину ему перерезали ножницами. Элф свою пуповину, пока врач офигевал от наличия третьего мертворожденного плода, лихо перекусил острыми зубами: они прорезались еще на втором триместре. А Викки зубками обзавелся только спустя неделю постнатальной жизни». «Значит, племяш Элф с рождения запредельно хищный? Опасный. Нечего удивляться, что ему и достались в подарок прощальные следы истинного чудовища и козла». «Ненадолго: несмотря на то, что Демон ушел, распределив в ближайшем окружении человечные куски себя в этом мире — сегодня, спустя три дня, ушли и эти куски неизвестно куда. Я снова стал собой, и твой старший двоюродный племяш-хищник тоже. Никто из нас не понял, как это произошло…» Не дослушав, он уходит. Улыбка смазывается, вытягиваясь наискось и постепенно исчезая в чёрном внемировом вихревом веществе. Никто не понял. Но связь была прямой. Не с ними: его куски исчезли, когда спустя три дня с убийства Габриэля его обожаемая Рука Бога пришла на незапланированную операцию к мастеру-инженеру и попросила. Никогда, никого и ни о чём подобном падший бездельник не просил, и тут вдруг: «Зашей мне обратно в грудь. Моё сердце».* * *
Лиам нашел в кармане банного халата очки, примерил, снял. Он сделал лазерную коррекцию надоевшей близорукости менее полугода назад, а вот от привычки носить бесполезные очки еще год избавиться не мог. Просто после визита Ангела заменил в них стекла на нулевые, без диоптрий, но с приятным желто-зеленоватым оттенком, менявшим окружающий мир к лучшему. Хотя бы один обман в его жизни становился приятным. Ангел вредными привычками не страдал. Ну, кроме одной — молчать когда не надо. Упорствовать, уходя в несознанку. — И ты уверен, что потерял брата навеки? — Да не брат он мне! Достали… — Извините меня, доктор Джекил. Ваш мистер Хайд вырвался из общей клетки и сбежал. Вы считаете, что его забрали в плен, расчленили и даже по частям в конвертах домой не вернут, ни пальцы, ни уши. — Да. Я вообще-то согласен на отрубленные уши. И пальцы. Но мне не дают ничего, совсем ничего. Последнее, что было, подло забрали. — И вы с командой захвата и быстрого реагирования подумываете отправиться к его палачам? За останками? — Мне нельзя. Он не требовал, чтоб я жил дальше, чтоб радовался праздникам и будням за двоих, клятв ни о чём с меня не брал. Как-то сбивчиво и сумбурно пояснил, что сыт по горло причинением боли, что ему надоело травить меня собой. Это жертвоприношение. Эгоистичное, несмотря на кажущуюся жертвенную суть. Он лишил законного убежища половину подчиненного ему мира. А мне не сил, а… сноровки не хватает удерживать на плечах его беспризорную половину. Я не был ни обучен, ни приспособлен. Знаете, как в армии говорят, док? Меня к такому не готовили. — Серафим привел тебя ко мне против твоей воли, твоя светлость. По его пресвятому серафимскому разумению, я чем-то могу тебе помочь. Нам осталось выяснить — чем. Я уверен, что без созидательного умысла Дезерэтт не снисходит до подобных дикостей. Позавчера я помогал Мануэлю, хоть и сыграл, в основном, роль статиста, поставщика клюквенного печенья и успокаивающего элемента интерьера. — Давайте по порядку, док. Таблетки на меня не действуют, попытки уйти в трехдневный запой ни к чему не привели, только двадцать литров алкоголя зря извёл, ЛСД временно утратил привлекательность по понятным причинам, во время секса я пугаю супруга кровавыми слезами, которыми пачкаю его, себя и постельное бельё, а у него и так с детства проблемы с эрекцией. Простого способа самоубийства для меня не предусмотрено, кроме того я уже тринадцать раз покончил с собой по более мелким и глупым юношеским поводам, превысив все кредиты инфернального доверия, и у меня отняли способность умирать, а также погружаться в кому дольше чем на десять минут. Сознание раздражающе ясное. Горькое, но ясное. И если от меня сильно разит бурбоном — не обращайте внимания, опьянеть я больше не могу, физиология не позволяет. Наказан отцом. Пожую мятную жвачку, чтоб не смущать. — Ты меня не смутишь, твоя светлость. — Серьезно не надоедает обращаться так?! — Ангел полыхнул синей сигнальной ракетой в глазах. — Не надоедает, — хладнокровно отрезал Лиам, профессионально радуясь, что у пациента не атрофировались чувства. — Твоё имя слишком откровенно обнажает твою рану, которая и не думает начинать затягиваться. А звать тебя «Ральфом» не позволит такт. Говори со мной ещё. — Пришел, увидел, исцелил. А детей от кровавого фонтана не оттащил. Не потому что не успел. Забыл. Идиот. Хреновый из меня папаша. Эльфарран похож теперь на кого-то из богов майя, не знаю, кто из них был самым кровожадным, с непроизносимыми именами. Совру, если не добавлю, что побаиваюсь его. Зато Ксавьер почему-то бесстрашно ругал его и наказывал за новые проказы: малыш порывался без надзора в город уйти, выражался непечатно и спать отказывался по графику. По непослушной заднице от Кси схлопотал и тогда — удивительно — присмирел. Инстинкт матери или мой оборотень просто… лучше меня. Лучший родитель. — Значит, ты еще и раскопками в себе занялся? Самооценку теряешь? Вместо того, чтобы играть в регби с судьбой за двоих суперменов? — Док, ты понимаешь, что я тебя сейчас убить на месте могу и съесть? Даже работать челюстями и давиться косточками не понадобится. — Терпи, — жестко ответил Лиам, тайно радуясь еще больше. — Это твоё чертово взросление. Из маленького прелестного чудовища в злое и хмурое, с вечными бровями домиком. Тебе папа-демон не рассказывал? Быть взрослым — это быть вечным крайним. Вытянуть короткую спичку, остаться без стула за праздничным столом, стоять на стрёме и смотреть, как веселятся другие. Не глотать слюну и не глотать обиду — некогда будет. Ты вылезаешь из ощущения чудесного праздника, потому что теперь ты тот, кто этот праздник создаёт, планирует, корпит над воплощением. Не хочешь? Но тогда веселый детсад, которым ты заведуешь, загнется. Весь выводок тех, кто еще не готов к большому регби. За безграничной силой вовсе не приходит безграничная ответственность. Ей на тебя наплевать. Ты добровольно плетешься к ней сам и взваливаешь ее на плечи, если уверен, что, когда она свесит с твоей шеи ноги, ты не споткнешься и не грохнешься наземь. Ты несешь ее столько, сколько хочешь ты, а не она. Ей правда наплевать. Когда ты ее сбросишь, она останется сидеть на жопе ровно и ждать другого сильного простофилю. — Но я не простофиля. — Вот именно. Мы не мешаем тебе горевать, кровавые сопли на кулак мотать, отказываться от мяса или развлечений. Носи свой траур хоть до морковкина заговенья. Но не забывай поливать цветы и класть червячков в голодные рты твоих птенцов. Никто не посмеет подшучивать над твоим кислым лицом, сгорбленной спиной и угрюмым голосом. А кто посмеет — приковыляет домой без башки. Или с черенком от лопаты, торчащим из селезенки. И это в лучшем случае. О, не напрягайся на прорисовке деталей мести. Твой детсад наваляет обидчикам без тебя. Дети… злы и жестоки, а также неутомимы в злости и жестокости затем, мой дорогой, чтобы защищать тебя, доброго и уставшего. — То есть ты предлагаешь просто жить дальше? А мой Демон выветрится из свежего пласта памяти, затертый бытовухой, работой и потомством, и дежурным спасением мира в дневную смену? Возьмёт и обратится в далекое грустное воспоминание? Так ты намерен вылечить меня от вселенской тоски? — Ты можешь стать отшельником, твоя светлость. Добровольное изгнание, отказ от титулов и возложенных обязанностей. Крики недовольных и разочарованных в неудачнике Мессии не достигнут твоих ушей — далеко ты от нас уйдёшь. Сядешь на дно собственноручно вырытой ямы, погрузишься в мрачную медитацию, растравление ран и ссадин, лишишься ума от горя, но покоя не найдешь. И нигде тебе не будет покоя. И счастья. И надежды на обретение гармонии. Но ты можешь попробовать. Если я к тому моменту, как тебе надоест отшельничать, останусь в живых — вернись и поделись результатами. Ангел свесил голову на грудь. — Когда-то он глумился над болью мира, что вся мне принадлежит. И я глумился вместе с ним, выносил ту боль легко. Пока на меня не обрушилась боль моя личная, миром не понятая. Не испробованная. Вы лишь недоуменно плечами пожмёте. Я не могу поделиться ею, не могу! Ни рассказать, ни в слайдах нарисовать, ни разукрасить… Она душит меня, скачет по мне, расстилается и скатывается, и скатывает меня в тонко визжащий рулон, упаковывает и сбрасывает с какого-то безымянного обрыва. И я лечу. И мы летим. И нет падению конца. И я всё жду, что проснусь. И кошмар закончится, Демон разбудит меня, улыбнётся нежно и по-плохому, что мне тут же захочется влепить ему пощечину и счастливо задохнуться под весом его тела, он вечно на десять килограммов тяжелее меня — при той же комплекции. Десять лишних кило ужасного чувства юмора и концентрированной тьмы… — Разреши мне обнять тебя, твоя светлость. Киллер не ответил, и Лиам без разрешения обнял его, плачущего навзрыд.