Jolt

Он снова сформировался из нескольких подтянувшихся друг к другу капель одушевленной грязи. Сконденсировался в тёмную дымную влагу, прильнул к холодному лабораторному стеклу, беззвучно смотрит, цветно слышит и шершаво обоняет. — А кнопка включения мудака у тебя где-то в волосах или во лбу под микросхемой? — Операцию проведешь? Мне долго терпеть твои издевательства? — Не знаю. А если это затянется на недели? — Мастер! — А если микроконтакты встанут неровно? Аорта обратно не приклеится? У тебя есть аорта? — Мастер, у меня-то, может, и не найдется аорта, или не сразу — это не смертельно, ерунда. Но у тебя после вынужденной смерти Ксавьера… не все дома? — Может, после его воскрешения? А почем я знаю, что ты не будешь, как братец старший, трупы на веревочках развешивать? Знатный был притворщик, судя по рисунку на ладонях. Зря вы не дали прибрать его труп для нужд науки. А у тебя так хорошо получилась вышивка гладью на чьих-то аппетитно обнаженных бедренных венах… — Ты точно не свихнулся: в предустановленных программных файлах-генах твоя деменция не прописана. Значит, ты решил довести до красного каления мою душеньку, проверяя, что я даже на грани не способен на убийство или членовредительство? Хорошо, что Моди делал уборку без тебя. — Ну вот куда вы дели тело Габриэля? Я бы столько всего узнал! И тебя бы больше мучить не пришлось, знай себе ешь, пей, колись, веселись. — Мастер, бывай. Попрошу Амореса вшить мне в грудину сердце. — Постой! Он не умеет! Никто не умеет! Я тоже никогда не шил серафимов. Но у меня хватит самоуверенности рискнуть. При условии, что ты всё же ответишь на пару вопросов о потенциальном превращении в братца-гада, если сердце так и оставить снаружи. — Мастер я абсолютно не такой, как Габриэль! Рожденный другим, обзавелся клеймом еще большей инаковости после предательства! Ну не угрожает мне посвящение в садисты и подонки, не важно, останется это проклятое сердце проветриваться и сушиться на солнышке или пристроится на свой пост по перекачиванию моей наркоманской крови. — Что ж ты сразу не сказал?! Можно я его тогда себе оставлю? Тебе сердце всё равно без надобности, а я наконец узнаю, как оно так хитро функционирует, без предсердий и желудочков… — Мастер, не заставляй меня обижаться. И прибегать к ultima ratio regis¹. — То есть Асмодею жаловаться? Валяй, жалуйся. Пока он прибудет третейским судией, я подберу подходящую циркулярную пилу с алмазным напылением на дисках и благополучно разделю твою мегамышцу на четыре части — по количеству департаментов. Всё чисто в научных целях! Мне даже хвастать таким трофеем не перед кем! — Хэлл, ты придурок учёный, я всё понимаю. Но с хрена ли ты удумал, что сердце у меня можно просто отжать? Извини. — Я хотя бы пытаюсь! А ты ни в какую, фи. В каком оно кармане? В заднем шортов или в сумке? Зная ваши приколы с пятым измерением, мог ведь и за ухо засунуть… — Не приближайся! — Я могу хоть целый день подпрыгивать! А приставную лестницу мне сейчас Айши принесет. На колёсиках и саночную. — Мастер, мне очень не хочется тебя бить, даже если обстоятельства вынудят. — А давай подеремся? Хоть раз! — Мы в разных весовых категориях. — Знаю, Дэз. Ведь я иногда тяжелее! Ну иди сюда, бесконечно к стенке припираться не получится… — Я умею, но не стану защищаться! Тебе хватит бесстыжести отнять у меня, безоружного, сугубо мою и только мою вещь? — Если бы ты хотел — давно бы улепетнул прочь! И сквозь стену бы ушел в кабинет к Айши. Значит, подсознательно ты хочешь расстаться с бесполезным сердцем. Еще немного, и я дожму, уговорю тебя! Причина бездействия и пассивного сопротивления серафима крылась в другом. Но озвучить ее Дезерэтт не захотел. К тому же надобность в этом отпала — едва в лабораторию вошел третий недостающий элемент трагикомедии. — Хэлл, отвяжись от скромного работяги, — приказал Эстуолд своим обычным голосом, не идентифицируемым ни как мужской, ни как женский, с правильной до мурашек артикуляцией. — Ты не в состоянии исполнить его просьбу. Зато я могу исполнить твою. — Какую? — не понял инженер. Эстуолд протянул ему запаянный с двух сторон серый цилиндр. — Силы, которые ты называешь невиданными, которые я черпаю из родного плоского мира, которых достаточно, чтобы скопировать и воссоздать что угодно из вашего трёхвекторного пространства. Я применил их. Я хотел предложить свою помощь, пока добирался сюда, но я бы опоздал, помогая словом, а не делом. Получи же — то, что серафим не отдаст тебе ни угрозами, ни лестью, потому что это святыня. Я тщательно изучил, что это, и я настаиваю на своём. Не совершай святотатство. Я преподношу тебе это для исследований лишь раз. Первый и последний. Если ты отказываешься… Мастер не отказывался. И в ступор от счастья не впадал. Но его оглушил и обездвижил Дэз, который в силу природного пацифизма никого за грудки не хватал и не тряс, даже если хотел этого до колик. И потому изничтожил Эстуолда взбешенным взглядом, облил обнаглевшего пришельца раскаленной докрасна сталью, почти буквально потёкшей из сузившихся глаз. — Как ты посмел бросать мне вызов, двумерный выкидыш, осужденный за самое тяжкое преступление? — прошипел шестикрылый, и его сердце, что отдыхало спрятанным и прижатым под рваной майкой в углублении под его правой ключицей, выплыло наружу, расправилось, приняв первоначальный размер. — Да, я преступник, — спокойно ответил Эстуолд. — И мне неведома совесть. Я предал плоский мир. И класть мне на плоский мир. Я ненавидел их, всё наше скучное однообразное бытие в бесконечной правильности и в бесконечном ограничении себя. Я нашел новый дом, и нашел его рядом с мастером Тэйтом. Я питаю к тебе глубочайшее уважение. Ибо дом мой тобой сотворен, и все прочие дома смертных. Они прекрасны, и ты прекрасен. Совершенен — от начала и без финала. И как бы страстно ты ни презирал меня, ни ревновал, ни бесился и ни беспокоился, что я равен тебе или превосхожу тебя в чём-то — я не обижусь и не огорчусь. Ибо любое твоё внимание, твои эмоции — честь для меня. Как и для них, всех остальных живущих в твоём многоцветном творении. Просто они этого не знают, не помнят, не догадываются. А ты — не подсказываешь, ни прямо, ни косвенно, не даешь им понять, с каким почтением они могли бы к тебе обращаться, в каком раболепии распластаться и какие горячие молитвы возносить. Вот и Хэлл думает, что может время от времени не уважать тебя, потакая своим ученым капризам. Но в меру сил я пожелал оградить тебя от его неуемной лихорадки знаний, столь слепой и несвоевременной. Я преподнесу ему копию твоего сердца. Не бойся, оно настолько неотличимо от настоящего, что мастер потерпит крах в изысканиях: ничего не извлечет из него. Не расчленит единое. Ибо оно воистину едино в себе есть. — Как же высокопарно ты заговорил, — проворчал Дэз. — Всю жизнь репетировал встречу со мной? Покажи. Я должен удостовериться. Открой дурацкий ящик. Эстуолд отрезал запаянный клапан цилиндра, и на широкую ладонь серафима возложил… — Да, это оно, — выдохнул гигант, обмирая. На другой ладони он держал оригинальное сердце. Их легко было перепутать: родное и «синтетическое». Но не падать же ему без чувств, в потрясении и ужасе. Он внимательно сравнивал их, черточку за черточкой и изгиб за изгибом, игру теней на мягких блестящих гранях. «Сердце серафима. Ни предсердий, ни желудочков». Так сказал, то есть подумал, детектив и музыкант, Питер Стил. О как же он был прав. Это всё, чем язык был богат, всё, чем мог выразиться мозг, очнувшийся от восторга созерцания. Глаза были немы, хотя видели куда больше. Сердце серафима. За него поговорила геометрия. Пятьсот четыре вершины. Ни одного одинакового ребра. Тупые скругленные углы. Цвет? Был свет — алой воды, насыщавшей стенки, и нечто, жившее внутри, в центре и до краев. И свет менялся, переливаясь, от лилового до оранжевого. Это не кровь, вся кровь оставалась в теле Дезерэтта. Но и не чистый свет, с примесью чего-то, что можно было назвать бунтарством — при всей кажущейся покорности. Сердце серафима. Ни разрезать, ни сковырнуть кусочек. Второе сердце дублировало и форму, и содержание, и тоже могло превратиться по воле хозяина во что угодно. Закончив придирчивый осмотр и забыв, какой рукой что прятал, а что отнимал у незваного инопланетного интервента, Дэз ощутил прилив мрака и ужаса, холодящего до корней волос. Теперь, когда Хэлл отмяк и ждёт подарка — даже он, серафим, не может отличить, какое из сердец оставлять, а какое отдавать. — То, что справа, — подсказал Эстуолд. — Нет, оно моё… Дэз ни в чём не уверен. А здравый смысл кричит не слушать пришельцев, не слушать никого, родное сердце тянется к нему, плачет и возмущается в невозможности срастись, он не должен выбирать, само сердце выберет. Ляжет в грудь — оно. Не копия. Но шарада, столь мучительная для трёх полностью присутствующих, разгадывается легко — для четвёртого, незримого и растерявшего себя вплоть до сухого и мокрого остатка. Серафим уходит от мастера ни с чем, не получив должного внимания и операции. Обида и раскол надолго. Стоило ли оно того? Нет. Зато… Уходит с носом. То есть с истинным сердцем. Так предсказано в Чаше с размешанным бульоном будущего, и так сбылось. Серафим — ключ к изменениям. Он преследует Дезерэтта вместе с каплей негостеприимной темноты, душит её, побеждая волю Матери, и воспаряет в мнимые покои Владыки. Он закончит вынужденный шпионаж там. Восстановить целостность — не просто положить увесистый лилово-оранжевый приз в разверстую грудь. Заново освятить святыню. Чтобы вещь стала не вещью, а символом и направлением. Физика и метафизика. Дух, не торжествующий над плотью, плоть, что не подавляет дух. Никто не возьмёт верх. Всё единое в неравенстве и дисгармонии. Он читает это прыгающими строками из Книги, он ни слова не понимает, ведь слова пишутся здесь и сейчас, свежие, наливаются чернилами, стираются и переставляются, теряя приставки и ловя новые суффиксы — под внимательным взором Люцифера. На странице предстает новый голый смысл. Неравенство. И гармония. И спасение. И цена. Третье желание, которое Владыка отказывается исполнять. Требует свою цену. Серафим или согласится, или рискнёт узнать в будущем… пройдет он тропой Габриэля и выберется невредимым из всех садов соблазна? Протопчет собственный путь? Превзойдёт себя и предшественника в чём-то уродующем или в чём-то украшающем? Серафим не рискнёт. Не учёный и не экспериментатор. Любопытство соседствует в одном предложении с сексом, наркотиками и рок-н-роллом. В остальном — осторожность и консервативность. Просто верните сердце домой. Оно и так притомилось три дня блуждать на свежем воздухе. Хватит. Нагулялось. Надышалось. Книга захлопнулась и освободила Владыку, заняв весь подоконник. Согласие в коротком «да» отзвенело. Безыменное седьмое солнце выплыло в сопровождении Филигро и Формозы, чтобы помочь — засвидетельствовать скрепление новых печатей. Третий священный союз между творцом и творением. — Мой оверлорд, — Дезерэтт встал на одно колено. — Любимый поданный, с крыльями о тысяче глаз, — ответил Люцифер, вроде бы соблюдая церемонию, но мягко и по-домашнему. — Я зашью тебя самолично. Не утруждайся рассыпаться в благодарностях о милости. Это вовсе не милость: только мне поручено, только мне даровано, суверенное право и обязанность. Моё условие — договор между мной и твоим сердцем, проистекает из действий, никому из нас не подвластных. — Каких? — Габриэль не узнал способ, но изобрёл способ. Он был всесилен. И труслив. Не захотел воспользоваться, устрашившись. Я зашью тебя, мой верный первокровный. Ты и сердце будете вновь едины. Но чтобы убрать швы, и следы швов, и следы следов, чтобы ты был прежним, пылающим и вожделеющим, я должен сжать вас так, как сминал Отец свой пластилин для лепки мира, делая полностью однородным. И едва это случится, твоя душа войдет в Лету, а выплывет — на другом берегу, ты начнешь с чистого листа. Память обнулится, твои пристрастия и привязанности, восторги и огорчения — познавать будешь как в первый день рождения, ступая неуверенно и часто ошибаясь. Никогда ты не умел умирать и воскресать, как все, и тут я швыряю в тебя этим благословением. Оно застрянет костью в твоём горле? Думай. Решай. — Я забуду всё? Забуду моего бога-демона? — Забудешь самое себя. Искать и находить начнёшь с себя. И в моём нежном светоче, и в жестокой тьме, окутывающей Талисман. Заблудишься, но таков удел всех новорожденных и брошенных детей. Ты готов? Не убоишься? Опять ему пора уходить не дослушав. Дезерэтт состоит исключительно из достоинств. Дезерэтт утешится в амнезии тем, что характер и сущность неизменны. Потерянные страсти и огорчения вовсе не потеряны, а спят и будут разбужены. Если мне напророчено очередное бренное тело с сексуальностью год не кормленного и век не трахавшегося инкуба и с манерами насквозь отмороженного бревна — Дэз втрескается в меня по уши снова. А если нет — что ж… Зачем ему фантомная боль в члене? Он не мазохист.

* * *

Дезерэтт снимает одежду, ложится под бледные руки Владыки и мгновенно засыпает. Два куска вещества чернее чёрного покидают мир, выливаясь через тонкие ноздри Элфа и кончики нервных пальцев Кси. Сердце серафима молчит, сидя на троне под раздвинутыми рёбрами. Ангел рыдает в жилетку, с каждым «ради чего мне теперь жить» теряя кровь. Лиам достойно доигрывает роль высокооплачиваемой жилетки, поставив под кушеткой эмалированное ведро для сбора божественной крови — он крадёт её, чтобы затем продать. Хэлл прячет синтетик-копию сердца серафима в морозилку, не подозревая, что уже к утру следующего дня поделку Эстуолда умыкнут. Потому что так всегда происходит с веществами и органами божественного происхождения, слишком много охочих, слишком редкая и ценная добыча. Питер гипнотизирует пустой пюпитр, сидя в своей ньюйоркской квартирке в обнимку с огромной бутылью односолодового «Лафройга». Выверенный многолетними возлияниями Дионису ритуал стирания памяти не помогает. Питер омерзительно пьян и несчастен. И все несчастны, в разных уголках Земли. И в разной стадии опьянения от осоловелости до омерзения, от повышенного этанола до сниженного дофамина. Кроме одного. Мануэль пишет манифест. Снимает с креста наивысшую жертву, откачивает и отпаивает. Сохранить себе жизнь — при прочих равных оказывается самым сложным испытанием для эгоизма. Об этом он и пишет, находя силы удивляться. А когда дописывает — кладет на бумагу вместо пресс-папье длинный стеклянный шприц. Заправляет героином, чтобы случайно не сразить уколом чью-то неподходящую вену. И отвечает на давно мучивший его брата вопрос. — Это не измена. Это — наркоз.