Jolt

Ночь бродит по тихим океанским просторам, плачет росой на вулканические луга и соблазняет отдыхом часовых, стоящих на страже колесницы солнца. Эта ночь слишком молода и невежественна, не подозревает, что солнце есть не только на выпуклом небосводе, на другой его стороне. Глупая летняя ночь, короткая и торопливая. В городе, лежащем далеко за вулканическими лугами, с юго-востока омываемом тихими океаническими водами, имелось еще два светила, похожих на солнце. Один из них остался у мозгоправа, хмурый и безутешный, но онемевший, заткнувший все крики о помощи клюквенным печеньем, со спичками, вставленными в безмерно уставшие глаза. Зато второй — уснул, обновленный, с большим неделимым сердцем в груди, вернувшись из дворца своего вечно юного повелителя домой. Был и некто третий — не звёздный, не светящийся, но выношенный во чреве звезды, с солнцем, застрявшем в заковыристом имени. Ночь он положил на оборудование новой камеры испытаний в медицинском департаменте подконтрольного ему этажа, на заказ специальных режущих и рубящих инструментов и на огромное предвкушение, которому не суждено утолиться. И были четвертый и пятый, закутанные в покровы темноты и анонимности. Два таинственных злоумышленника, что проникли в лабораторию из лифтовых шахт, с самого дна, взбираясь по плечам и косматым головам живущих там чудищ до знакового места в небоскрёбе. И система телеметрии не подала сигнала тревоги, не распознала чужаков. Может, потому что они были, в сущности, «своими»? Длинными железными когтями тот злоумышленник, что был похож на сына мифического грифона от какой-нибудь земной проститутки, вскрыл замок на морозильной камере — аккуратно, не поцарапав снаружи и не повредив сувальды внутри. Придержал дверь, чтобы его напарник, закутанный по брови в длинный темно-зелёный плащ, повернул заиндевелый серый цилиндр распаянным торцом к ним и ловкими пальцами заправского шулера выдернул из него долгожданное сокровище. Они забрали синтетик-копию сердца серафима, бурную радость можно выразить и на безопасном расстоянии, пора валить, чего ещё им тут ловить? Но они топчутся. Загипнотизированные. Перед распахнутой настежь морозилкой, из которой белым паром валит жидкий азот. — Его надо уничтожить. Слишком опасная вещица. — Его невозможно уничтожить. Только вернуть Старику. — Гребаный пришелец из дурацкого двумерного мира! Да он же мультяшка! Как он посмел вообще продублировать сердце величайшей творительной мощи? Как ему силёнок хватило, уроду посеребренному? — Цыц. Разбушевался, как у себя в норе. Давай на цыпочках разворачиваться и валить. В шахты нельзя, односторонний турникет. Ищи открытое окошко. — Так, а с сердцем что делать? Спрячешь? Плащ большой… — Не спрячу. Оно выдаст нас при переходе пограничных аванпостов, наподобие оружия, засвеченного на человечьей таможне. — Какое там оружие? Это хуже! Вместилище энергии, которой нет конца. — Ты ошибаешься, Сеймур. Источник энергии — в голове беглого серафима, ее выход — через лоб, который он постоянно залепляет грязью и металлическим хламом с проводками и микросхемами, чтоб она не била во все стороны. — А что тогда делает сердце? В чём был смысл? — Вас там в школе для низших рас совсем ничему не учат? — Преследовать и загонять добычу, запугивать детей, влезать в вещие сны… — Это был риторический вопрос, Сеймур, не усердствуй. Если вообразить, что вся энергия — это пучок условно белого света, то сердце — это мощная линза, призма, которая разбивает этот свет на составные, на радугу, то есть на семнадцать миллиардов оттенков, и усиливает волновое и дискретное излучение от каждой линии спектра. — А тебя где этому учили? Я понял только то, что сердце — это мощь. Значит, без него серафим слабее? — Мда, это слишком тонкие материи для твоего недалекого птичьего умишка. Дезерэтт не бывает «слабее». Он существо, к которому слабость неприменима в принципе. Без сердца он умеет те же волшебные штуки, что и его предшественники-серафимы, включая убитого «большого брата». А с сердцем — он превращается в то, чем в корне отличается от нас. От смертных. От кого угодно. Он начинает чувствовать то, чего не чувствует никто. Праматерь и Праотец прикасаются к нему через сердце, делая самым счастливым и странным фриком в этом мире, и в любом другом, и за пределами миров, живых и мёртвых. В некотором роде… это как для людей быть юродивым, запертым в дурдом за то, что слышишь голоса. Дэз «слышит» Тьму и Хаос, всем телом. Благодаря сердцу. Это не дано больше никому: ни нашему заносчивому лорду, ни принцам крови наверху, ни даже оверлорду Люциферу. Поэтому Дезерэтта никто не понимает. Для всех он псих в квадрате. В сотой степени. Зарубил на носу, Сеймур? — Да, спасибо. Они замолчали на целый час, разыскивая выход. Окна оказались непреодолимой преградой, как и своеобразное «святое» силовое поле, окружавшее этажи выше сто двадцатого. И им пришлось искать спасение ниже, в конце концов выбравшись из Хайер-билдинг через вертолётную площадку на сто девятом этаже. И быстрее они управиться не могли, по очереди выводя из строя, а затем восстанавливая видеокамеры, чтобы пробежать или проползти на пушистом брюхе через каждый охваченный наблюдением квадрат коридора или лестничных клеток. Закутанный в плащ вор так и не раскрыл лица, усевшись на спину монстру с головой орла и грудью льва, но ногами человека. Тот похлопал железными крыльями, проверяя, что поднимется в воздух с двойной ношей. И спросил снова: — Куда мы спрячем сердце? — Его нельзя вверять ни в чьи руки. Лорд Демон худо-бедно учился справляться с разговорами Тьмы, её дикими сверхъестественными шепотками — и незадолго до своей бесславной кончины прослыл странным и неприятным типом. Но ничья психика, человека или сатаны, не справится одновременно с шепотом и Тьмы, и Хаоса. — А почему ты сам не подпадаешь под действие этого проклятья? Ты же держишь сердце так близко к себе, и уже довольно долго. С момента кражи. — Я… — и он бы выдал себя, но вовремя спохватился, где находится. Прикусил полные продажные губы, и верхнюю, и нижнюю. Хоть и начал вспоминать правильные ответы в тягостных подробностях, не в состоянии сдержать злость и досаду. Из-за того, как и почему Дезерэтт однажды уподобился своему Создателю в самом прямом и нехорошем смысле этого слова… и проклятое золото царя Мидаса туда тоже было замешано. «В некотором роде». — Иммунитет у меня, и тебе без надобности знать откуда. Я же твой хозяин, помнишь? — Ты как бы не даешь забыть, о хитрейший. — Сарказм из птичьей глотки звучал как минимум унизительно, но грифон быстро присмирел и вернулся к животрепещущей теме: — Это не моё дело, однако твой беглый серафим не похож на жертву пристального внимания Прародителей, потонувшую в полном безумии. Наоборот, он держался сегодня великолепно, отражая зачатки безумия других. — Забудь о том, что видел, Сеймур. — А сердце? Тоже прикажешь забыть? Мы так и не придумали… — Отнесём пока домой! И подождём распоряжений лорда Бафомета. Шевели уже своими летающими вёслами, а не то, не ровён час, заржавеют. И некому было проводить их до врат в нижнее царство, проследить и узнать, что произойдет дальше. Слишком крепкий сон — тоже плохо. Ночь, напрасно позвонив в глухие безъязыкие колокола, нашитые на ее прозрачную одежду, посетовала на бесправие и сдалась. У нее были и свои незавершенные дела, о которых она вспомнила слишком поздно: готовясь умереть в лучах рассвета и передать полномочия своей дочери — следующей августовской ночи, чуть менее жаркой, чуть более умной и длинной.