***Часть 4 — Месть***
XXXVII Синие капли. Кривые зеркальца в оправе крови, мягкие и выпуклые. Бесстрастные свидетели и судьи. Собрались на полу у разбитого бокала. Он зачерпывает их и беспомощно роняет обратно. Синие глаза. Он вырезал, он изгнал их. Но они вернулись. Последним приговором пролились в рот его мечты, разошлись по телу. Неподвижному. Неподвластному. Чужому. И не свободному. Проклятье! Он закричал. Нещадно надругавшийся над плотью от священной плоти нового непризнанного государя и суверена, не ждал пощады сам, испытывая муки много хуже и ужасней – в его спине трещали позвонки, росли и ломались друг об друга, прорывая кожу. Но он не понимал, не чувствовал... правильно: ничего не чувствовал слишком давно, так давно, что сама память о способности ощущать атрофировалась. И всё же он кричал от боли – той, что могла быть подарена лишь ему, в награду и наказание. В агонии корчилось зло, изгоняемое наружу. Он кричал надрывно, раздавленный и сплющенный, заглатывая, выплевывая и вновь заглатывая своё восприятие, старое, но незнакомое, упорно воскрешающее всё забытое, страстное и раздирающее, горячее и горькое, замирающее с последним стоном-упрёком, адресованным ему в слезах, мириадах слёз, мириадах звёзд и звёздных рукавов... Вселенная, умершая на его руках. Со старательностью маньяка он закапывал это, выбрасывал, избегал любыми средствами – пока не избежал. Сбежал. А теперь кричал, настигнутый, всё громче, вспоминая и остальное – свою нескончаемо долгую жизнь, моментом до, моментом после. В пробудившемся сознании бушевали суховеи, пыльные смерчи и ураганы, круша и разбивая все скованные льдом храмы его надменной религии, воздвигнутые на костях его дитяти. В пронзительном тепле они таяли, трескались и сходили на нет, погружаясь под чёрную воду, превращаясь в лужи, отражавшие проясняющееся небо, безоблачное синее небо, синее-синее, как глаза, эти мстительно синие глаза... Синие лужи, уже такие тёмные и вязкие, густеющие, но не высыхающие. Вода ушла, под небом разлилось ядовитое озеро, огромное выпуклое зеркало в той же оправе из сладкой красной ржавчины, и запах токсина кружил голову, до тошноты... полного отвращения и полного бессилия. Картина меркла, опускаясь в подсознание. Он вскрикнул тише, уже ничего не видя. Лицо накрыли волосы, длинные, белые, с лёгким серебристым отливом. Его собственные волосы. Он их не узнавал, он по-прежнему их не помнил. Он никогда не замечал их великолепия – как и великолепия тела, сведенного судорогой боли, слой за слоем, боль на боли, больше, чем это можно вынести и выжить. Но он был проклят живучестью тела, вытягивавшегося на этом полу в идеальную струну. Позвоночник треснул и раскололся ещё раз, лопатки разъехались, но этот последний спазм был слишком силен даже для него, он сорвал голос, и крика не последовало. В шуме... вкрадчивом и шелестящем шепоте длинных перьев... родилось дыхание. Габриэль тяжело проглотил первую порцию воздуха, поднимаемый на ноги властной материей Хаоса. Она уже вырвалась под потолок, принуждая его лёгкие пить кислород, ещё и ещё, с огромной жадностью. И они послушно пили, увеличиваясь в объёме все больше, пока не напитали её всю. Серебряные крылья, а под ними белые и ещё одни белые – огромные, не развернувшиеся во всю ширь по причине тесноты, но гордые, с биением отдельной жизни внутри... и массивные. Набравшись энергии, они уснули. И под их внезапным весом серафим рухнул сначала на одно колено, потом на другое. Не крики, но дрожь земли, поприветствовавшей крылья, заставила Демона очнуться. Выбираясь из дымки болезненного забытья, он машинально регенерировал перелом шеи, послуживший причиной «смерти», и с трудом приподнял одно веко. Зрачок расширился, киллер еле удержал изумленный «ох». Лёгкий шок быстро вытеснялся восхищением, и Демон должен был покраснеть от собственного безобразного и предательского поведения. Но устыдить себя не получилось, совесть давно отправилась на пенсию, и потому он по-тихому любовался дальше тем, кому прослужил недолго, кого ненавидел с мало свойственной ему темпераментностью и всеми фибрами души мечтал убить каким-нибудь изрядно медленным, мучительным и изощренным способом. А теперь так же мучительно и изощренно захотел... захотел... Что захотел? Мысли сбились в кучу, как стадо перепуганных овец, он попробовал отвести взгляд, но вместо этого открыл оба глаза. Забыв о ненависти, они беззастенчиво впились и раздели рентгеном серебряноволосую копию Дезерэтта. Внимание сильнее всего заострилось на крупных, резко очерченных губах, один в один походивших на раскрытые драконьи крылья. Краснопёрый олух, только прикидывающийся олухом, бессовестно наврал. Не было в родословной и в помине никаких чертей, и киллер об этом превосходно знал, не мог не знать... и всё равно позволил навешать лапшу себе на уши. «Серафимы – первенцы Создателя, и если этот каким-то образом родился раньше Дэза... Но как?» Ему не важно, он проклинает Дезерэтта за подлейшую ложь. Ведь они с Габриэлем... просто свет и тьма. И никогда ещё тьма, открыто читавшаяся в гипнотизирующих зелено-голубых глазах, не казалась такой завлекающей. Свет, много веков и эр назад заплутавший и сгинувший во мраке, лучи света, преломившиеся в никуда – от солнц, умерших так давно, что даже их зола успела переродиться во тьму, стать ничем, а затем вернуться и воссиять... в другом серафиме. Демон понял то, чего не вспомнил сам Габриэль. Увидел. Холодную игру света внутри алмаза, света бесполезного и блуждающего, запертого в асимметрии необработанных граней. Теперь алмаз разбит, и острые осколки его не несут ничего, кроме гибели. Свет не высвободить, он мёртв – как та вселенная, которой он принадлежит. «Если бы я только мог вернуть из забвения твое сердце». Киллер тронул кончиками пальцев распространяющуюся вширь и вглубь трещину на бедре – до полуночи на этом месте ещё была подкожная вена – но цепочка рваных и резаных ран не заживлялась, обескровленный сосуд отозвался леденящей болью. Ткани вокруг него, до отказа пропитанные наркотиком, синели. «Дэз, твою же несуществующую мать. Ты сделал это специально. Хорошо постарался!» Он стянул края вены и всё равно поднялся на ноги. Зубы машинально впились в нижнюю губу, запрещая любой стон. Ему бы как-то пройти эти злосчастные два метра и схватить преображенного старшего серафима. И хрен со всеми, с правыми и виноватыми, он унесет Габриэля прочь отсюда, сколько хватит сил.* * *
На край нижнего белого крыла, разметавшегося по полу, наступила маленькая черная кроссовка. - О Господи. Их шесть! - Он серафим?! Что здесь, к чертям, произошло? - Викки... только не смотри вперед. Тяжелая рукоять, обтянутая бархатом, описала дугу и опустилась в крошечную ладонь. На блестящей поверхности клинка отражалась высокая, подсвеченная багровым, фигура Демона. Взглянув в его неподвижное безумное лицо, Вэльккэмери задрожал. - Элф? Ты видишь то же, что и я? - Иди вперёд! Скорее! - Но в его глазах полыхает весь ад... - Блядь! Эльфарран выхватил у него меч обеими руками и пошатнулся. Запястья мгновенно заныли, сгибаясь и угрожая вывихом, но побелевшие пальцы крепко сжали рукоять и подняли оружие вертикально вверх. Его внимательные и острые, немного сумасшедшие глаза – из них исчез весь цвет. Два черных провала обратились на меч и как в узком золотом зеркале увидели свою метаморфозу. Неожиданная ухмылка, злая и кровожадная, раздвинула его пухлые детские губы, и голову замершего Викки иглой проткнул смех. - I love... I love the rush of death¹. Лезвие рассекло воздух, оставляя тончайшую полосу пустоты в пространстве, и вонзилось под ребра серафима. Габриэль дернулся в конвульсии, пригибаясь серебряной головой к полу. Изо рта, раскрытого в немом вопле, уже брызгала кровь, но у основания крыльев образовалась пока только узкая белесая рана. - Викки, помоги мне. Легко пропустив между пальцев гладкий металл, вовремя подхваченный вставшим рядом Викки, Элф голыми руками влез в разодранные лопатки, сминая вылезший наружу позвоночник, и нащупал бугристую килевую кость. Шесть свежих, покрытых хрящами отростков, неустойчиво крепившихся к ней, зашатались, вылезая из гнёзд, а с ними и беспорядочная масса перьев угрожающе затрепыхалась над головой. Вэльккэмери, пугаясь, неловко занес тяжеленный меч в сторону. Но его изменившийся брат-близнец, незнакомый белокурый мальчик из преисподней... сверкнул льдистой тьмой из-под ресниц и толкнул Габриэля под описывающий рваную дугу клинок. Короткий свистящий и царапающий звук разорвал всем присутствующим и подсматривающим барабанные перепонки. Вопль неисчислимых голосов соединился в нём – шокированных, преданных и агонизирующих в самый последний раз, принимая ультимативную смерть – но не успел извести и загубить новые жизни и рассудки, сменившись на шесть глухих шуршащих ударов. Отрубленные крылья грузно обрушились наземь.