***Часть 4 — Месть***
XXXVIII Появилось холодновато-отстраненное ощущение, что все мы — персонажи чьего-то затянувшегося кошмара. Даже не кошмара… Мы вовлечены в одну болезнь, нас заразили одинаковые вирусы, атаковавшие мозг, и всё, что случилось — продукт нашего коллективного сумасшествия. Возможно ли, что все мы сейчас рядком, как сельди, лежим в смирительных рубашках на мягком полу палаты для буйных шизофреников? И наши туго спеленатые руки судорожно дрожат, а подбородки заливает слюна? Я не знаю. Меня на автомате принесло в спальню Инститорисов вместе с остальными, я не хочу смотреть на распростертые посреди хаоса останки Габриэля, но не могу отвернуться. Хэлл священнодействует над мертвым Ксавьером, его монотонный голос (это древние заклинания? черная магия? перечисление ингредиентов живой воды? химическая формула? или бессвязный бред?) звучит в полной тишине. На полу недалеко от побежденного серафима лежит Демон… похожий на разбитую статуэтку: его тело покрылось сетью трещин разрушенной героином кровеносной системы. И я наблюдаю ещё один ритуал, он не похож ни на что, увиденное раньше. С пальцев Ангела на близнеца падают светящиеся капли (что это? сконденсированное Добро?) и кругами расходятся под синей кожей, проникая в опустевшие тоннели кроветрафика. Лицо Юлиуса перекошено болью, застыло в неподвижной страшной гримасе. Похоже, в его венах встретились две армии — яда-наркотика и противоядия, и мне со своей скромной сущностью человека не постичь и не представить, что он сейчас чувствует. Я отвожу от него взгляд с облегчением и останавливаюсь на лице Энджи: оно подсвечено изнутри чем-то невыразимо теплым и ласковым, слаще поцелуя солнца, но щедро приправлено скорбью. Я знаю, как он изнурен, знаю, что он едва держится на ногах, но подходить к нему кому-либо запрещено: в уголках его рта залегли непримиримые складки. Моего пристального внимания он не замечает, он исцеляет брата. Но его несравненные сапфировые глаза устремлены на сына. На Элфа. Маленькая копия Ангела, своенравная и чудо какая блондинистая, стоит в центре спальни с редким выражением полного довольства на нежной мордочке. Он с ног до головы облит рыжей кровью Габриэля, он всласть ею напился из одной большой раны, разверзшейся на спине между лопаток серафима, и… похоже, выпил бы ещё. Об этом красноречиво сообщил оскал его острых зубов. В своем кровожадном удовлетворении из всех отпрысков Мортеалей он больше всего напоминает мне наследника адской империи. Не ему ли прадедушка Люцифер в назначенный срок поручит командование Апокалипсисом? Я прикрываю воспаленные веки. Моя роль закончена, я сделал всё что мог. Воскреснет ли Ксавьер, придет ли в себя Мануэль, вернется ли мастер-инженер к спокойной лабораторной работе… и будет ли жизнь этой необычной семьи прежней? Мне неоткуда знать. Но сам я прежним никогда не стану. Я больше не детектив. Не киллер из плохого сна. Не Кобальт. И не жертва дьявольских страстей. Я снова просто Питер, лидер «скучной четвёрки». И струны внутри вибрируют, прося выплеснуть всё пережитое в музыке. Я смыкаю веки крепче. Мою шею обвивает краснокрылый отступник — Дезерэтт, Не Умеющий Плакать, Дезерэтт, Продавший Верность и Растоптавший Гордость, Дезерэтт, Проклявший Свою Жизнь… В кармане моей рубашки лежит шкатулка. В ней — его сердце, вырезанное ради Ксавьера по сценарию спасения. Сердце серафима… ни предсердий, ни желудочков. «Не расчленяй единое», — сказал мне падший ангел перед тем, как лёг под нож. Сердце не бьётся, но всё-таки живёт… должно быть, питаемое любовью или просто сшитое любовью из обрывков счастья Кси.* * *
— Лапочка, порадуй старика, — жалостливо бормотал Хэлл, поглаживая впалые щеки перевёртыша. — Я так люблю, когда ты встряхиваешь своей десять лет не стриженой шевелюрой и смеешься над сальными шуточками Ангела. Когда ты стеснительно вкладываешь свою ладонь в его, и вы вместе встречаете патрульных после ночного дебоша на бульваре Ала Моана. Когда ты съезжаешь по перилам бесконечных лестниц Хайер-билдинга, крича от восторга, а Анджело ловит тебя на нулевом этаже. Когда он крадёт тебя с рабочего места и запирается с тобой наедине в кабинете президента, и вы… и вы занимаетесь глупостями, за которые ты потом краснел, а Эндж — никогда… Викки тихонько хмыкнул, прислушиваясь к словам инженера. Малыш пил кровь павшего серафима из рук Эльфаррана, пил послушно, по велению глаз воинственного брата, но насытился слишком быстро и, опьяненный, клубочком свалился на постель к матери. Привалившись к еще не остывшему боку Кси, он добрался до маленькой точки на его запястье и приложил к ней большой палец. Ему ничего не известно о смерти и возвращении из мертвых. Почти… ничего. Тонкий голос высек из воздуха искры. — Мам, я не могу без тебя. Пульс Ксавьера не отозвался. Собираясь с мыслями (большинство из них были так горьки и беспросветны, что походили на пустые строки любовного письма, никогда не отправленного адресату), Вэльккэмери встретился глазами с золотоволосым близнецом — лёд и тьма из него высвободились, зрачки обозначились мокрыми полумесяцами, и в них плескалось… в них такое плескалось… Викки вздрогнул и выпалил: — Мама, Элф хочет, чтобы ты вернулся! Он тебя… не отпускает? Он тоскует. Как и я. Эльфарран изобразил нечто вроде снисходительной улыбки, ловя на лету удивлённый вопрос отца. Складки в уголках сильно побледневших за эту ночь губ разглаживались. Ангел склонился к Демону, накрывая длинными волосами половину оголенного, частично исцеленного тела. Его интимно вкрадчивый шепот не был никем услышан: — Оденься. — Я не мёрзну. — Здесь дети. — Они меня уже видели. — Голым? Я знаю, что ты чуть не совершил ошибку. — Это была не ошибка. — Чего? — Сейчас поймёшь, Ксавьер докажет. — Он… — Ты убил его, чтобы воскресить, о да. И всё же ты убил своего мужа. — Ди, что с тобой? От героина приход в кои-то веки словил? — И я не просил меня исцелять. Корчиться от пытки, устроенной твоим закадычным приятелем Дэзом, было намного приятнее. Она позволяла мне не думать. Я трижды предал всё, что когда-либо любил. — Но Мануэль… — Спасибо, что напомнил. Его — в первую очередь. — Но… — И все ради тебя, чертова ублюдка! О, прости, ангельского ублюдка. И я тоже ублюдок, не спорю. Но ты, ты, со своим вшивым американским недодетективом, с которым я, заигравшись, даже переспал, вы оба, своим поганым планом, вы убили его! — Ради всего святого… — Да нет у меня ничего святого, нет, нет. Нет! До тебя когда-нибудь дойдёт? Последнее, что было — ты… святоша… и лицемерная дрянь. А я верил тебе, как загипнотизированный, всегда. Твой разум мне казался таким открытым. Бездна пожрала бы мою душу и тело, всё оказалось ложью! Что тут говорить, я и сейчас под гипнозом без права очнуться, пялюсь и пялюсь в твои красивые глаза. Я, как дурак, променял всё на них. И что же мне досталось в конце концов?! Труп… и рассыпанные по полу окровавленные перья. Знаешь, я понял. Мне давно следовало тебя убить. В последний раз и навсегда. Принести наивысшую жертву. В линиях прекрасного лица ничего не изменилось. Ни одна черточка не дернулась, синие глаза не затуманило слезами. Но шепот стал ещё тише, и сам голос говорившего будто ушёл под землю, похороненный. — Я всегда был и есть — ровно половина тебя. Пусть даже я не верю, что этим оплевал меня ты, и подозреваю, что в слабости ты опять позволил кому-то овладеть своей головой, я… Мерзавец, я не выдержу повторения кошмара пятилетней давности! Я покоряюсь. Этого хотел твой Габриэль? Циничная ухмылка была ему ответом. — Давай-ка выйдем, крошка. И быстро, пока твои шустрые детки ничего не заподозрили.