***Часть 3 — Подполье***
XXIV Он заверил, что не стирает воспоминания и не внушает ничего гипнозом. Но я не помню… как он пил меня. Хотелось испытать боль, жестокость, наслаждение и его милосердие. Почему именно я? Хотя что за глупый вопрос, я единственный человек здесь. Кто, если не я? Это я сам себе внушил, когда его клыки укололи мне кожу на груди, еще не впившись и не разрезав. Волновался. Так, наверное, волнуются девственницы перед жертвоприношением сатане. Радуются и славят его. Я сам не свой был. Мне правда казалось, что произойдет что-то священное, за что и умереть не жалко. Дважды. А потом клыки вошли в грудь. И я исчез. Я хорошо запомнил только этот момент. Я не растворялся постепенно, никуда не выпадал, не терялся, чтобы потом найтись, не разлетался на мелкие кусочки. Нет. Меня стёрли. Как стирают имя из строчки. Удалили. Меня словно никогда и не было. Я почувствовал именно это. Я не назвал бы это абсолютным покоем. Всё оставалось, мир, свет, время — но среди них не было меня. И на моём месте стояла пустота. Она была меньше нуля, в нее можно было войти. И тот, кто осмелился бы, посмотрел бы на свою спину. Прыгнул бы сам на себя. Там замыкалось всё. Жаль, что я не могу выразить точнее. Когда я снова появился, то сначала не узнал себя. Я не истекал кровью, я не нашел проколы. А еще я был здоров. Пощупал голову, отклеил защитную повязку. Не нашел никакой раны, разумеется, знал, что не найду. Но трогал всё равно. Не верил. Меня исцелил вампир? Но Энджи не вампир… Я вряд ли узнаю, кто он на самом деле. И единственное, что знаю точно — он любит баловаться, дразнить мастера-инженера и держать пари о всякой милой ерунде. А теперь надо прекратить так нервно и влюблённо покашливать и сосредоточиться на чтении. — В этих журналах отчеты Хэлла — убийства Ди, сделки отца, меню Дезерэтта и любые происшествия. Он описывал всё со скрупулезностью военного писаря. Был наблюдателем, охранял мою семью, пока я летал неизвестно где. У него способности полководца, но даже в моё отсутствие он предпочел остаться лабораторной крысой с подземного этажа. Это его жертва мне. Он живет ради меня. Но, прошу, даже не намекай ему, что я об этом знаю. Ранимая душа металла, он называет всё другими именами. Когда намерения кристально честны, то совесть спит спокойно. Он не признает любовью свою привязанность, ведь любовь слуги к божеству — преступление. Да. Да… он видит все именно так. Разговаривая вполголоса и трогая по очереди все стулья, Ангел расхаживал по конференц-залу, потом внезапно застыл за спиной Питера: — Детектив, ты что-то вычитал? — Я не уверен, что это важно, но Демон признался, что однажды общался с Габриэлем через зеркало. А здесь написано, что Дезерэтт у тебя дома подолгу торчит перед зеркалом. На фоне обычных донесений — выглядит странно. Зачем Хэлл об этом упомянул? — Духи Тьмы обычно не видят свои отражения. — Значит, Энджи… — Кобальт вжал в лоб кулак, — он видел там нашего врага? Они постоянно связываются через зеркало? Это их «телефон»? — Ты поразительно быстро соображаешь, дорогой. — Но я могу и ошибаться. — Мы будем отталкиваться от твоей теории, посмотрим, куда она приведет. Идем. — Идем?! — Ну, да. Пойдем за ниточкой.* * *
Питер неверящими глазами смотрел на ворота, ведущие к особняку Мортеалей. — Он же убьет меня опять! Увидит и… — Габриэль ничего не заметит. Он даже меня не заметит. Я сын славного демона-искусителя Верхнего Ада, и я у порога собственного дома. Улавливаешь? Давай-ка, забирай меня в свои мощные объятья и целуй. Целуй до тех пор, пока я не начну упираться. Нет, сожми крепко. Крепче! Дорогой, ты смеешься? Я знаю, что ты медведь и можешь… — Ангел вскрикнул. Питер в страхе попытался ослабить хватку и напоролся на еще один крик: — Не смей! И думать не смей! Сомкни тиски еще сильнее. О, вот так… будь же умницей. Ведь я. Должен. Перестать. Дышать… Глаза Энджи закрылись, и Питеру показалось, что воздух меняет плотность. И температуру. Мутнеет, холоднеет и начинает медленно закручиваться вихрем вокруг них. Голова его прекрасного провожатого уже бессильно откинулась назад, но он успел поймать бледнеющие губы и вздрогнуть от их шокирующего вкуса. Не сладкого, но вот если бы еще чуть-чуть, пол-ложки мета или героина не хватило — до полного десерта. Нет, у меня не галлюцинации! Но этот воздух… не воздух. Вспышки… Его хлестнуло по крепко сомкнутым векам небывалым порывом ветра, от боли выступили слезы, он не смог их удержать, несмотря на все старания. А когда шум в ушах затих, губы разжались — и прозрачная, чуть ехидная улыбка Ангела стерла его стыд. — Не стесняйся плакать, дорогой. — Я только этим и занимаюсь с тех пор как… Его прервали. Сквозь стену прошел Дезерэтт: Питер только сейчас понял, что мистическая сила Энджи забросила их в дом, на лестницу перед зеркалом между третьим и четвертым этажом. Серафим явился, почти неузнаваемый под гнетом мрачных, изъевших его мыслей. Красные крылья свисали со сгорбленной спины самым жалким образом, пустой тоскливый взгляд упирался в пол. Он ничего вокруг не замечал, иначе бы уже остановился — ноги несли его прямо на Ангела. — Узри мой дух, — повелительно произнес Энджи, прикоснувшись к его волосам. Серафим поднял мертвые глаза. С трудом, далеко не сразу в них мелькнуло узнавание. — Я помню тебя, — выдохнул он страдальчески. — Когда-то ты был вестником света на земле. И явился мне теперь волей скорби Создателей, чтобы покарать за… — Нет, я все еще живой. Пока. Наказывать тебя не собираюсь, ибо не за что. Меня призвали снять с тебя крест. И я приказываю тебе показать его. Излить тот яд, что гложет тебя и подтачивает твою жизнь. Написать моей кровью на моем теле. Сейчас. Повинуйся. Питер испугался, не услышав стука в своей груди. Звуки живого мира разом исчезли, и его сердцебиение — с ними. Сухие растрескавшиеся губы шестикрылого нерешительно зашевелились. Но чем дальше он произносил, тем увереннее и громче становился шепот. Детективу даже показалось, что он разбирает отдельные слова. С Энджи слетела футболка, разрываемая на лету на полосы, загорелась и сожглась, не оставив пепла. Лик серафима стал страшен, из стальных, быстро расплавляющихся глаз струями потекла тьма. Извиваясь, она гремучими змеями танцевала вокруг обнаженного торса Ангела, будто примеряясь для броска. А потом обрушилась в его тело, ворвалась сразу отовсюду. Она была похожа на хищную чёрную амебу, вгрызавшуюся все глубже в живую плоть. Ангел упал, с застывшим лицом, очень страшно, как в замедленной съемке. На его груди начали появляться язвы. Питер кинулся к нему, но был остановлен утробным рычанием Дезерэтта. Язвы ширились, кожа лопалась, пока не слезла вся, и под ней… Кобальт увидел жирные багрово-черные знаки, сложенные будто из лопнувших или раздавленных насекомых. Они проявились на правом предплечье и на груди, а еще нескромно уходили по животу в пах и дальше, под штаны. Ты будешь стеной вокруг совершенства, я буду червём, грызущим твой гранит. Я проберусь в яблоко любви и сгною его сердцевину. Я докажу, что я сильнее тебя. Добродетель побеждаема, а зло бесконечно. Но ты в гордыне утверждаешь обратное. Так поклянись Им, что сдержишь штурм. Я разрушу Его крепость, я сломаю не Его, а того, кто держит подъемный мост, Он проклянет каждый новый вздох. Питер, заливаясь краской до ушей, расстегнул ширинку, чуть приспустил штаны Энджи и дочитал. Ты выполняешь миссию хранителя, отняв наш хлеб, вторая чаша пустует. Ты воспротивился воле Самого, но я верну баланс, уравновесив блаженство – болью, счастье – чумой. Кровавый пир, танцы на костях, Попробуй, помешай мне. Скрестим оружие, поединок гневом Господним, на дне и вверх дном, нас слушает хохот Бездны. Никто не заметит, что ломает клинок, прежде чем упадет замертво. Письмена расплылись и исчезли, оставив после себя лишь разверстые раны, но чистые, без гноя или трупов мух и их личинок. Дезерэтт исчез вслед за ними, скрывшись в глухо завибрировавшем зеркале. Питер, накрытый этим устрашающим гулом, опомнился от столбняка и привел Ангела в чувство, приложив ладони к его запавшим щекам. — Детка, ты в порядке? Что я опять несу… Тебе, должно быть, никогда еще не было так больно. — Детектив снял с себя рубашку и бережно накрыл Энджи, пытаясь немного промокнуть сочащуюся кровь. Но киллера, казалось, не волновало ни собственное агонизирующее тело, ни второй акт агонии, спрятанный в глазах Питера — боль маленькая, смертная и конечная, рыдавшая где-то там, за семью замками, рыдавшая тихо, чтоб только наружу шито-крыто, не видно и не слышно. Бледный и спокойный, Ангел убрал его руки со своего лица и приказал: — Повтори мне слово в слово всё, что запомнил.