А если бы...

Эссен, декабрь 1939г. Старый дом семьи Вайс. Мара. — Мара, ты идешь или что? В конце концов, Вернер и Пауль просто устанут нас ждать. — Бруни, не будь такой занудой. Я уже иду. Просто не слишком хочется видеть Пауля и слушать его речи. Собрались бы втроем, тем более Вернер уезжает на фронт. — Они оба уезжают, если ты помнишь дорогая. И Пауль, конечно, не Вернер, но тоже весьма мил. Я же не виновата, что таких, как мой брат, больше нет. — Не думаю, что твоему отцу понравился бы такой, как Пауль. — Мара, это не честно, — На глазах Бруни появились предательские слезы Черт, что я наделала. Кажется, я обидела свою лучшую подругу. За все мои 6 лет жизни в Эссене она, пожалуй, была самым близким мне человеком. Тогда 6 лет назад привычный мне мир исчез с появлением сероглазого незнакомца — моего отца Отто. Человека, которого я не ждала и не слишком желала знать. Кажется, тогда он это понял. Как минимум он был очень деликатен и даже обещал вернуть меня Лео после Рождества. Лео, мой любимый дедушка Лео. Тогда в свои 14 мне казалось, что он меня предал, что хочет спихнуть меня моему папаше, потому что я стала слишком дикой. Я обещала ему быть паинькой, и не обращать внимания ни на этих двух придурков и вообще ни на кого. Но он, кажется, использовал все накопленное годами упрямство и настоял на моем отъезде с отцом. Его заботу я смогла оценить годы спустя, уже в Эссене. Тогда придя в класс, я увидела скамейку, на которой было написано: для евреев и мишлингов. Отныне там должны были сидеть мои неарийские одноклассники. Благодаря чутью Лео я не попала в их число. Оказывается, в моей метрике, матерью была указана некая Мария Шнайдер, католичка 23 лет. Лео сказал, что она реально существовала и умерла в тот же год, что и моя мать, поэтому никто ни к чему не придерется. Тогда мне это казалось такой глупостью. Лучше бы поехали в Париж. Теперь я понимаю, если бы не Лео, мне бы была приготовлена поездка иного рода и даже не в общем вагоне. К Рождеству я получила весточку. Прощальное письмо Лео и ключ от нашего венского дома. В письме он просил прощения за то, что дважды решил мою судьбу, писал, что любит меня и что смертельно болен. Просил не приезжать, так как хочет, чтоб я запомнила его таким каким он был, пока мы жили вместе. Отто. Наверное 14 это не тот возраст, когда девочки впервые знакомятся с отцами. Но он стал мне очень хорошим другом. Мне кажется, что во мне он хотел найти свою потерянную любовь. Но вся ирония в том, что я не похожа на нее ни внешне, ни по характеру. В ту неделю нашего первого знакомства он водил меня в те немногие места, где был с моей мамой. Но о ней самой он знал немного, лучше сказать ничего. Так что мама так и оставалась для меня загадкой. Зато бабушка — бабушка стала одним из главных персонажей в декорациях под названием моя жизнь. Во-первых она настояла на том, чтоб я жила с ней, в старом доме, а не с Отто и Фрицци в их квартире в Эссене. Во-вторых именно ей я обязана своим именем: Мара. По ее мнению, две Марии в одном доме это моветон, поэтому с ее лёгкой руки я стала Марой. Мои уроки балета пришлось оставить, тоже по ее решению. По ее мнению — это не занятие для девушки из приличной семьи. Зато против уроков вокала она не имела ничего против. Кажется, разочаровавшись в отце и его странной женитьбе на Фрицци, она решила устроить мой брак. И милая девочка играющая и поющая что-то из Шуберта — это ее идеал немецкой девушки, на которую клюнет любой немецкий аристократ. Поэтому она на дух не переносит ни Брунни, ни ее старшего брата Вернера. Который не просто старший брат, а ещё и мой парень. А Брунни. Трудно представить человека, столь непохожего на тебя. В отличие от меня Брунни была невысокой шатенкой и отличалась рассудительностью и сдержанностью. В 36-м их с Вернером отца арестовали как коммуниста и отправили в Дахау. С тех пор раз в 4 месяца они получают от него открытку и имеют право послать такую же в ответ. Семь строчек, единственная новость которую они могут передать — отправитель еще жив. Вернер на два года старше меня. Сегодня вечером ему надлежит прибыть в казармы и отправиться в Польшу. Он уверен, что зреет большая война и стремится показать себя хорошим солдатом на благо Германии. Но на самом деле он просто хочет помочь отцу, верит что если проявит себя на фронте, то эти пожалеют его отца. Мы вместе уже год. Не сказать, что я влюблена. Это не мое, любовь это то, что разрушает и убивает. Достаточно моих родителей, чтоб понять — из большой любви ничего путного не выходит. С ним мне просто спокойно и хорошо. Так вышло, что мы были первыми друг у друга, и изучили друг друга достаточно хорошо, чтоб доставить взаимное удовольствие. Я подозреваю, что его отношение ко мне более серьезно, но на счастье мое положение богатой дочки промышленника служит достаточным основанием не предлагать мне руку и сердце. — Брунни, прости, ты знаешь, я не это имела в виду. Но посуди сама, неужели ты веришь то, что нам говорили в БДМ? Зачем тебе этот Пауль? Ладно молчу-молчу. Сегодня мы будем просто радоваться и веселиться. — Мара изволь сказать, куда ты собралась? — Что-то случилось бабушка? — Надеюсь, ты помнишь, что вечером прием у Круппов, я обещала Берте, что ты будешь. Вот черт, забыла. А ведь отец говорил об этом. Уф, только ради него и тетушки Берты. Выдерживать напыщенность Альфрида и его дружков из СС, та еще морока. Надеюсь, он приехал из Берлина с Анализой и маленьким Арндтом. Малышу через месяц исполняется годик и он после тетушки Берты самый нормальный в этой семье. — Да, да. Я помню. Буду вовремя. А вот мой любимчик, подарок отца: БМВ 326. На нем и поедем. Иначе не успею с Кеттвигерштрассе, где мы собираемся в кафе отца Пауля до виллы Хюгель, обители Круппов. Вернер ужасно не любит, когда я за рулем, считает, что мое показное богатство его оскорбляет. — Брунни, как думаешь, не лучше, если мы оставим машину за квартал и пойдем пешком? Не хочу сердить братца Вернера. — со смехом я повернулась к подруге. В этот момент, какая-то серая масса полетела под колеса машины. Я ударила по тормозам. Что происходит? Выскочив из машины я понимаю, что в сантиметре от бампера лежит ребенок. Девочка, поднимаю ее на ноги, отряхиваю не по погоде легкое пальтишко. Мои глаза упираются в желтую звезду на обтрепанном лацкане пальто. — Фройляйн, надеюсь, эта свинья не испортила вашу машину. Было бы жаль, если б такая игрушка пострадала от маленького крысеныша, который решил, что имеет право ходить по тротуару. — Что вы сказали? Вы выкинули ребенка мне под колеса? Вы отдаете себе отчёт в том, что делаете? — Простите фройляйн, не удержался. Несомненно, я должен был дать вам проехать. Мои извинения. От возмущения я почувствовала, как тонко зазвенело в ушах. Я должна была промолчать, но уже не могла остановиться. — Своим поведением, солдат, ты позоришь мундир, который носишь. Истинный немец не унизит себя бросанием ребенка под колеса машин. Да, удар достиг цели. Глаза эсэсовца просто побелели от гнева. Все его внимание переключилось на меня. Это позволило ребенку ускользнуть. Но что позволит теперь ускользнуть мне? — Документы. — Я не обязана показывать свои документы неизвестно кому! — Унтерштурмфюрер Верке. Немедленно предоставьте ваши документы! — Господин унтерштурмфюрер, простите мою подругу, пожалуйста. Она очень нервничает, понимаете, ее жених он сегодня отправляется на фронт, в Польшу. Мария просто перенервничала. — Брунни, не вмешивайся и вернись в машину. Если кто и должен извиниться, то это не ты и не я. — Верке, потрудитесь объяснить, что здесь происходит?! Теперь их стало двое. Что ж, если начинает везти, так везет до конца. Если у Верке были хоть какие-то эмоции, пускай и звериные, то у подошедшего не было их вообще. Больше всего он напоминал мраморную статую, которую облачили в форму штурмбаннфюрера СС и заставили говорить. Брунни уже услужливо протягивала ему наши паспорта. — Фройляйн Брунгильда Дескау и фройляйн Мария Вайс. Та самая, Вайс?! Пока я думала, отвечать ли статуе или нет, он взял под козырек и вернул нам документы. — На первый раз свободны. — сказал он своим бесцветным голосом, — но только на первый раз. Вся прощальная вечеринка была смазана. Произошедшее не выходило у меня из головы. Если бы они знали кто я, то зашвырнули бы меня также под колеса машин?