А если бы...

Аушвиц, май 1942 Мария Какое яркое, солнечное утро. В это утро хотелось что-то делать, строить планы, куда-то поехать. В прошлой жизни я любила ездить просто так, мне важен был сам процесс, меняющаяся картинка за стеклом, а не сама цель поездки. Меня не покидало ощущение новизны, предвкушения чего-то хорошего, что вот-вот должно произойти. Полтора месяца назад был тот странный вечер. Никогда раньше я не чувствовала себя такой одинокой, это было так больно, что это одиночество хотелось выкричать, выплакать, иначе нельзя было дышать. Что ж, издёвками Герхарда я теперь обеспечена на год. Теперь весьма обоснованно он может называть меня истеричкой, подумалось мне тогда. Чего я точно не ожидала, так это того, что он себя поведет по-человечески. Просто обнимет и даст выплакаться. Думаю, вид у меня был еще тот. Красные пятна, опухшие глаза. Никогда не была красивой после слез. Мое удивление возросло в разы, когда он отвел меня в мою спальню, переодел в ночную рубашку и уложил спать. Мне очень хотелось, чтобы он остался, я даже потянулась, чтоб поцеловать его. Но мой поцелуй не нашел отклика. Тогда я это списала на свой весьма непрезентабельный вид. Мы перестали заниматься любовью. Хотя меньше всего это можно было назвать любовью. Как мужчина он был великолепен и знал, как подарить женщине удовольствие и никогда не отказывал ей в нем. Равно как и никогда не отказывал в нём и самому себе. Но я никогда не знала, что именно тот чувствовал в душе в эти моменты и чувствовал ли хоть что-то. Иногда мне казалось, что у штурмбаннфюрера Зауэра душа вообще отсутствовала. По крайней мере, до того памятного вечера сомнений в этом у меня не было. — Хедвиг, а что здесь в окрестностях? Есть какой-то город? Вы там были? — Ах, дорогая, к чему. Аушвиц, это же просто рай на земле. Все, чего бы я хотела — это провести здесь всю свою жизнь. Все, что нужно, есть у меня здесь. Иногда мне просто хочется треснуть эту женщину побольнее. Хедвиг Хёсс реально считает, что живёт в раю. Интересно к какому месту в раю относятся вечно дымящие трубы крематория и насколько запах идентичен райскому? Да, мы жили здесь отлично, многие из недавно прибывших сотрудников, говорил, что даже лучше, чем в Германии. Но все прекрасно понимают, где именно они находятся и это далеко не рай. Поняв, что от Хедвиг ничего узнать не получится я решилась спросить Герхарда. — Раз в две недели у Штильке увольнительная, можешь выезжать с ним в город. Освенцим оказался довольно милым городком, чем-то отдаленно напоминающий немецкие города. Как я поняла, у Штильке была здесь возлюбленная из фольксдойче. Поэтому он уходил к ней, а я была предоставлена сама себе. Просто гуляла, смотрела на людей. А еще купила патефон и заново начала собирать коллекцию пластинок. Патефон и пластинки были предметом удивления Хедвиг. Ее удивляло, что я их покупаю, хотя все это можно было найти в Канаде. Брать себе чужие вещи, увольте. Да и верить в тот бред, что это принадлежит нам по праву тоже. Данута Данута смотрела на Марию. Та веселого танцевала свинг под очередную модную пластинку. Данута была старше Марии всего на два года. Когда стали застраивать Бжезинку под Аушвиц 2 — Биркенау она думала уже перебираться из этих мест в Краков. Но неожиданно ей предложили работу в семье Зауэр. Правда, без проживания, но это легко решилось с помощью дальней родственницы в Освенциме, которая предложила снимать у нее угол. Зауэры занимали ее. Ей было любопытно, что послужило причиной того, что эти двое решили связать себя узами брака? Педант и трудоголик, герр Зауэр, казалось, вообще не нуждался в постоянном обществе кого-либо. Сама Данута в его присутствии хотела просто уменьшиться и незаметно скрыться, чтоб не почувствовать на себе его холодный взгляд. С хозяйкой было сложнее. Когда она только начинала у них работать, Мария производила впечатление заторможенной. Ей даже казалось, что та принимает какие-то таблетки. Данута даже пыталась найти их во время уборки. Но около двух месяцев назад как будто отпустило пружину и появилась новая Мария, веселая, ироничная и свободная, именно той внутренней свободой, которая притягивает одних, и вызывает ненависть других. — Данута, а как ты смотришь на то, чтоб в мою следующую вылазку в город мы вместе бы посидели в кафе? — Хозяйка, это невозможно, вы знаете. — Во-первых, перестань называть меня хозяйкой, это ужасно. Даже моя бабушка разрешала называть исключительно себя фрау Мария. А я не унаследовала ее снобизма, так что называй меня Мария и на ты. В конце концов, я моложе тебя. Во-вторых, почему невозможно? — Мария, вы арийка, жена офицера, для вас есть отдельные кафе, мы... простые поляки... нам даже запрещено заходить туда. Конечно, наше положение лучше, чем у евреев, но не настолько чтоб мы могли посидеть вместе. — Тогда мы устроим наше кафе прямо тут. Данута, не отказывайся. Мне так хочется, чтоб мы стали подругами. Пожалуйста. Спустя полчаса мы сидели за уютно сервированным столиком и пили кофе им по-венски с шоколадом и корицей. Такого Данута еще не пробовала. После они устроили танцы. — Данута, а ты знаешь, когда-то я хотела выступать, быть певицей? — Да ладно, ты шутишь. — Неа, и сейчас докажу тебе. Через 10 минут она появилась в темно-синем приталенном платье, и в черных лодочках на небольшом каблуке, в серо-стальных глазах плясали чертики. "А сейчас, проездом из Берлина, очаровательная Мара фон Вебер" — объявила Мария свой выход. Подойдя к патефону, она выбрала нужную пластинку. "Ja, das ist meine melodie" разлилось по гостиной. У Марии действительно был красивый и волнующий голос. Понятно, почему не устоял герр штурмбаннфюрер, усмехнулась про себя Данута. Ах ты черт, в дверях гостиной стоял штурмбаннфюрер Зауэр. Внутри все оборвалось, хорошо, если ее просто выгонят, а не отправят за колючую проволоку. С облегчением она увидела, как штурмбаннфюрер лёгким кивком головы показал ей на черный вход. Дважды уговаривать ее не пришлось. Герхард — Какого черта штурмбаннфюрер?! Какого черта вы стали перечить рейхсфюреру?! Если вам наплевать на себя, то вы хотя бы должны отдавать себе отчёт в том, что вы подрываете мой авторитет как коменданта!!! Оберштурмбаннфюрер Рудольф Хёсс был вне себя от гнева. Он и сам не мог точно сказать, что его сейчас злило больше — поведение его заместителя во время встречи с рейхсфюрером СС Гиммлером или его непоколебимое спокойствие, в то время, когда он сам был вне себя от ярости. — Герр комендант, как заместитель коменданта я привык работать и видеть результаты своей работы, как солдат — я привык получать ясные и однозначные приказы. В случае с рейхсфюрером — я просил разъяснить мне два противоречащих друг другу приказа. С одной стороны, он требует увеличения количества уничтожаемых евреев, с другой стороны, увеличения производительности лагеря и перевода лагеря на полное самообеспечение, добавьте к этому строительство Аушвица 3 Мановице и выпуск военной продукции. Как, герр комендант, по-вашему я могу это воплотить? Либо мы уничтожаем этот скот, либо мы заставляем этот скот работать. Но рабочий скот должно кормить, герр комендант. А не морить голодом, если мы, конечно, хотим, чтоб они действительно что-то делали. Если вы считаете мои вопросы недопустимыми, герр комендант, завтра я подам рапорт о переводе. — Вы свободны, штурмбаннфюрер. Рудольф Хёсс устало откинулся на спинку кресла. Нет, если кто и потянет эту махину, то только Зауэр. Ни о каком переводе не может быть и речи. Равно как и о том, что сегодня ночью он вернётся домой. Заперев документы в сейф, он отправился в 11 блок, внутреннюю тюрьму. К той, которую он собственным приказом туда отправил, его бывшей прислуге — Элеоноре Ходис. Герхард абсолютно не переживал из-за выговора Хёсса. Даже к лучшему, если он переведется из этого балагана. Работать на результат в последнее время не выходило, и все лишь потому, что никто не мог внятно объяснить, какого результата они хотят. Подходя к дому, он услышал доносящуюся оттуда песню, и вместе с записью пела и Мария. Он тихо зашел в дом, ему было важно увидеть ее, но так, чтоб она не "заморозилась" при его появлении. Ему нравилось видеть, как она оживала, наполнялась красками и оттенками. И пока он решил быть сторонним наблюдателем. Он залюбовался ей. Темно-синее платье несмотря на свою простоту, подчеркивало изящество ее фигуры. Она стояла к нему спиной, и он не видел ее глаз. А ему очень хотелось увидеть именно ее глаза. Зато он перехватил полный ужаса взгляд Дануты. Вот кто тут точно лишний. Кивком он указал на черный вход. Отлично, он всегда ценил понятливых. Мария В какой-то момент границы гостиной просто раздвинулись. Я представила себе, что я на сцене, что вокруг люди, что я наконец-то не одна, что занимаюсь тем, что мне нравится. Я видела, с каким восторгом смотрела на меня Данута, и я выкладывалась в песне на полную, как будто передо мной сидит продюсер, от которого зависит мой будущий ангажемент. Песня приближалась к инструментальному проигрышу, и только тут я заметила, что горничная не сидит напротив меня. Я обернулась, в дверях стоял Герхард. — Вы позволите пригласить вас, герр штурмбаннфюрер? На спину приятной тяжестью опустились его ладони. — С удовольствием, Мара. Что ж, танцевал он весьма недурно. Но песня подходила к концу, уйдет или останется. Оттого, что одиночество вот-вот вернётся, по спине пробежал ощутимый холодок. Чуть горьковатый запах его одеколона, его дыхание. Проведя рукой по его волнистым волосам, я притянула его к себе и поцеловала. В первый раз в нашей паре я была ведущей, а он ведомым. Оторвавшись от губ, я заглянула в его глаза. В них не было ни привычного холода, ни насмешки, он смотрел на меня скорее изучающе, как смотрят на человека, с которым только познакомился. Это придало мне решительности. Одну за другой я расстегнула пуговицы кителя, распустила галстук. Теперь очередь рубашки. Он продолжал смотреть на меня также внимательно, чуть склонив голову вбок. Теперь рубашка, количество пуговиц на ней нервирует. Наконец-то, распахиваю рубашку и легкими поцелуями целую его шею, плечи. Мои руки проскальзывает под рубашку за спиной. Руками чувствую, насколько размеренно его дыхание, хотя мое давно уже сбилось, да еще и эта дрожь. Что не так, что я опять делаю не так? Или эта какая-то новая игра? Ладно, продолжим. Провожу указательным пальцем по его груди, ниже, ещё чуть ниже. А вот и пуговицы на брюках. Почему сегодня так много пуговиц, почему именно сегодня? Его рука перехватывает мою в запястье и отводит в сторону. — Девочка, я не железный. Но ты не обязана делать это. Понимаешь о чем я? Услышь меня, пожалуйста, хорошо? Ты можешь идти к себе. — Герхард, но как мне быть, если я хочу остаться? Герхард Кажется, она заметила мое присутствие. Только бы не захлопнулась бы снова в своей раковине. Приглашение на танец? Это даже интересно, с удовольствием отвечаю, не покривив душой. Пластинка закончилась, я слышу ее шипение. Услышав его, Мара придвигается под моими руками. Она проводит рукой по моим волосам и неожиданно целует в губы. Я пытаюсь понять, что происходит. Впервые она решается инициировать нашу близость. И весьма решительно. Нельзя сказать, что ее поцелуи и прикосновения мне неприятны, наоборот, я всеми силами пытаюсь погасить свой телесный отклик. Именно сейчас мне важно, отдалась она мне только по своему желанию, или по любой другой причине? Собирая остатки самообладания, я пытаюсь объяснить, что не нужно чувствовать себя обязанной и что она спокойно может вернуться к себе. — Герхард, но как мне быть, если я хочу остаться? От этой фразы мне сносит голову. Настолько, что я просто не могу сдержаться и потратить лишнюю минуту на любовную прелюдию. Равно как и она, мы оба опускаемся на ковер, прямо здесь в гостиной. Я притягиваю ее к себе. Подол ее синего платья при этом задирается, открывая моему взору стройные ноги, по которым волной пробегает легкая судорога. — Детка, только чулки? Это, м-м-м, смело. Вместо ответа я получаю ещё один поцелуй. Что ж, я не буду заставлять тебя ждать милая.