А если бы...

Герхард Утром первым делом я отправился к коменданту. Все, что было нужно сказать, я сказал еще вчера. Сегодня мне нужно решение, и Хёсс мне его предоставит. Надеюсь, обойдется без долгих сентенций, выслушивать всю биографию и философские раздумья коменданта мне не хотелось. Тем более, я ее не так уж и плохо знал. Рудольф был мрачен и задумчив. Мельком просмотрев мое прошение, он отложил его в сторону и вперился в меня взглядом. — Вы родом из-под Веймара не так ли штурмбаннфюрер? — Да, оберштурмбаннфюрер, из Хопфгартена — И у вас никогда не было желания служить ближе к дом      у? Почему вы начали службу в Дахау? — Дом отца, не всегда становится домом сыну, герр оберштурмбаннфюрер. — Ну а старые знакомые оттуда? Мда, дипломатом Рудольф тебе точно не стать. Если до этого я мог предполагать свой перевод в Бухенвальд, то после этой фразы все стало ясно. Хоть это и не в моих правилах, но я не удержался от смеха. — Простите, оберштурмбаннфюрер, вы серьезно решили, что меня переманивают в Майданек? Работать под руководством коменданта Коха и безумной Ильзе? Увольте сразу, герр оберштурмбаннфюрер. — Но согласитесь со мной Герхард, что штандартенфюрер Кох не вечный комендант Майданека и при хорошем раскладе, эта должность могла бы быть вашей. Мда, заклятые друзья. Конкуренция между Аушвицем и Майданеком была известна многим. И если большинство считали это личной борьбой за первенство между Кохом и Хёссом, то я отлично понимал, что интерес у них один — денежный. Тот за кем закрепится первенство в исполнении "окончательного решения", тот и получит на его исполнение кругленькую сумму полновесных рейхсмарок, а не оккупационных злотых. Перейти сейчас в Майданек это напрямую записать себя в "перебежчики" и нажить себе врага не только в лице Хёсса, но и в лице его покровителя Эйке. — Оберштурмбаннфюрер, я получаю удовольствие от хорошо организованной работы, даже если эта работа требует от меня уничтожить десяток тысяч евреев и прочих врагов Рейха в одну акцию. Но получать садистское удовольствие от плохо организованной акции — не мой путь. Надеюсь, я достаточно ясно выражаюсь. Рудольф наконец-то перестал сверлить меня взглядом. Кака-то внутренняя пружина отпустила его, и он грузно осел в кресле. — Герхард, к чему эти условности, мы так давно знаем друг друга. Что ты заладил с утра, герр оберштурмбаннфюрер, герр оберштурмбаннфюрер... Герхард я просто устал, мы все устали. Кажется, я позволил себе неоправданную резкость. Но это не повод для перевода. Конечно, я мог напомнить коменданту, что именно послужило поводом. Но смысла это уже не имело. Перевод он не одобрит, настаивать на нем через голову коменданта тоже не стоило. — Рудольф, ты абсолютно прав. Мы все тут просто очень устали. Надеюсь, ты не откажешь мне в небольшом одолжении. Думаю, недельный отдых разрешил бы наши противоречия. — Герхард, неделя, вне графика? Это не мыслимо. Три дня это самое большее — Пять Рудольф, и ни днем меньше. Нужно ли говорить, что от коменданта Герхард вышел весьма довольный собой. — Хельга все незаконченные отчеты и сметы по сельскохозяйственной станции и строительству в Моновице ко мне на стол, и не забудьте также планы по прибытии ближайших транспортов. И заварите нормальный кофе. — Герр штурмбаннфюрер, что-то случилось? — Случился рабочий день фройляйн и не забывайте, вы работаете здесь благодаря умению не задавать вопросы, а отвечать на них. Кажется, Хельга обиделась, но репутация начальника душки никогда не прельщала меня, я никогда не обсуждал личное на работе и до сих пор не одобряю коллег, которые любят обсудить в комендатуре произошедшее накануне дома. Главное, на сегодня закончить дела, чтоб Рудольф не вздумал вытащить меня из отпуска. Пожалуй, впервые за долгие годы, Герхард почувствовал, что рядом с ним кто-то, о ком хочется заботиться, радовать, переживать. Долгие годы он был уверен, что все давно перегорело. Нельзя было сказать, что он бежал от чувств, избегал отношений. Но он и не стремился к ним. Когда он нуждался в женском обществе, он находил его. Но ни одна из его спутниц не горела желанием связать с ним жизнь и не предъявляла на него прав, к взаимному удовольствию обоих сторон. Но именно его странный брак неожиданно пробудил в нем то, что он считал безвозвратно утерянным. Еще утром он не помышлял ни о каком отпуске, планировал перевод. Когда он понял, что его не будет, он решил оставить за собой последнее слово. То, что им окажется просьба об отпуске, стало импровизацией даже для него самого. Данута Данута была в полной уверенности, что сегодня ее точно выставят. Конечно, поляки не евреи, последние вообще не считались людьми. Но согласно новому порядку поляки не считались за полноценного человека. В душе Данута могла сколько угодно не соглашаться с этим, но она не могла высказать это вслух. Тем более если хотела продолжать работать у Зауэров. Без работы ей не протянуть. Продуктовые карточки для унтерменшей были слишком скудные, но и на то, чтоб их отоварить нужны деньги. Зося, ее подружка, вообще сказала, что это была провокация и так немцы работников проверяют, предлагала вообще не возвращаться и уехать. Но Данка решила попытать своё счастье и отправиться на работу. В искренности своей молодой хозяйки она не сомневалась. С хозяином было сложнее, но скорее он прямо рассчитает ее, чем будет придумывать всякие каверзы. Едва открыв дверь, она почувствовала резкий запах сигаретного дыма. В этом доме это было в новинку, герр Зауэр на дух не переносил его. А вот и источник, молодая фрау Зауэр. Она сидит скрестив ноги по-турецки. Перед ней прямо на полу разложены фотографии, а судя по количеству окурков в пепельнице это далеко не первая ее сигарета. — Фрау Мария, что случилось? Тут так накурено, а если хозяин вернется? Тут как минимум час проветривать. Серые глаза вскинулись. Вначале в них мелькало недоуменное удивление и вдруг она разразилась неудержимым хохотом, резким и в какой-то степени диким. Вдруг смех резко оборвался. — Данута, ты считаешь, что мои полпачки идут в сравнение с производительностью первого крематория?! Горничная замешкалась. Про то, что в лагере творится что-то ужасное многие догадывались, но никто не знал конкретно, что именно. И не хотел знать, не желал видеть и тем более говорить. — Фрау Мария, я должна начать уборку. Простите. — Сядь здесь, рядом. Называй меня Мария, ладно? Мы, кажется, договорились вчера. Куришь? — Когда-то курила. Сейчас сигареты можно достать только на черном рынке, по цене золотого слитка. Мария положила пачку между ними. Осторожным движением Данута вытянула сигарету из пачки. Рядом легла зажигалка. Данута хоть и была из простых, но поняла, что изящная вещица сделана из золота и явно на заказ. — Какая прелестная вещица Мария, у герра Зауэра отличный вкус. — Мой муж не имеет к ней никакого отношения Дана. Это подарок моего отца. Тут даже есть надпись. "Моему Огонечку от Папы с любовью". — Ваш отец, он в Германии? Почему вы не навещаете его Мария? — Потому что мне некого навещать. Отто, мой отец, погиб в декабре 1939. Как неудобно вышло в самом деле. Не стоило вообще соглашаться на этот разговор. Ее тетка права, между хозяевами и прислугой должна быть дистанция. Но остановиться ей не дало природное любопытство, уж очень разными были муж и жена в этой паре. — Мои соболезнования Мария... ваш муж... герр Зауэр, он напоминает вам отца, да? Глаза Марии налились стальным блеском. Выпустив струю дыма она громко и отчетливо, не отрывая взгляда от горничной, произнесла: — Дана, а если герр Зауэр тот, по чьему приказу был убит мой отец?! Данута физически почувствовала окатившую ее волну ужаса, ладони стали липкими от пота. — Простите... мне... мне действительно пора начинать работу... извините. В душе она ждала снова услышать смех, пусть она засмеётся, пусть скажет, что это неудачная шутка. Но тяжелая тишина была нарушена только тихим щелчком зажигалки и глубокой затяжкой. Мария Утро было слишком паршивым. Этим утром она осознала, что увидела в Герхарде человека. Человека, с которым ей захотелось разделить свое одиночество, человека близости с которым она так желала вчера. Человека, от которого хотелось не только единства тел, но и единства душ. Разложила фото, где она ещё ребенком была снята с Лео, а вот ее фото с отцом, особенно это последнее, сделанное на вилле Хюгель и с садистским расчетом посланное ей уже в больницу в Хопфгартене, Альфридом. Как она могла забыть, кто стоял за этим стервятником. Одно дело быть женой Зауэра по воле рока, быть осенним листом, который не выбирает, к какому порогу прибьёт его ветер. Другое дело желать быть в том месте и с тем человеком, с которым тебя этот рок свёл. Поначалу она просто хотела отвлечься разговором с Данутой, но ее вопрос про зажигалку не дал ей отвлечься от тяжелых мыслей. Она вдруг почувствовала острое желание произнести это вслух, так чтобы эти слова были услышаны не только ею одной. "А если герр Зауэр этот тот, по чьему приказу был убит мой отец?!". Она смогла, она сказала, но почему-то облегчение так и не наступило. Хайнц Штильке Унтерштурмфюрер Штильке уже год как служил адъютантом и водителем у штурмбаннфюрера Зауэра. Должность, что называется, на все руки, особенно у такого трудоголика, коим являлся штурмбаннфюрер. Любая работа должна быть запланирована, организована и проведена на отлично. Иной вариант просто не предполагался. Но повышенная требовательность Зауэра к персоналу, компенсировалась такой же требовательностью к самому себе, и поэтому не вызывала у Хайнца отторжения. Для 24-летнего Штильке, Герхард Зауэр стал примером истинного арийца, человека, у которого он хотел учиться и на которого хотел походить. Перед тем как засесть за отчеты, Зауэр отправил его к себе домой с поручением к жене, передать ей, чтоб не ждала его вечером и укладывала чемоданы. Утром они уезжают в Краков. Дверь приоткрыта, видимо, это горничная уже пришла. Но почему же тогда неслышно звуков начинающейся уборки. Прислушиваясь, Штильке замешкался на пороге. Низкий и вкрадчивый голос фрау Зауэр произнес вопрос, который он, Хайнц Штильке, предпочел бы не услышать никогда: "Дана, а если герр Зауэр тот, по чьему приказу был убит мой отец?!". Войти после такого он просто не смог. Это означало бы поставить ее в неловкое положение. Зайти позже, притворившись будто ничего не слышал — тоже. Пребывая в нерешительности, он решил вернуться в комендатуру. —Унтерштурмфюрер, вы так быстро вернулись? Передали, что я просил? — Я... нет, прошу меня извинить штурмбаннфюрер... возможно... мне кажется, будет лучше, если вы это сделаете лично. — Хайнц, что с вами происходит? Кажется, я дал вам четкое поручение. И если вы дадите себе труд посмотреть, какое количество папок лежит на моем столе, то поймете какой объем работы мне предстоит закончить сегодня. Как видите, у меня нет времени для посещения дома. — Герр штурмбаннфюрер, возможно, вы будете не против воспользоваться телефоном и самому позвонить фрау Зауэр? — Унтерштурмфюрер Штильке, кажется вы забываетесь. Как и что кому делать в этом кабинете решаю я. И я еще полчаса назад решил отправить вас с пустяшным поручением, с которым вы, к моему удивлению, не справились. Штурмбаннфюрер Зауэр не поднимал голоса, но в нем было столько металла, что он отдавался в голове вконец растерявшегося Штильке набатом. — Потрудитесь объяснить произошедшее Хайнц. Это сочетание обращения по имени вместо привычного — по званию, вкупе с пронизывающим холодом взглядом, окончательно выбили почву из-под ног вконец растерявшегося Штильке. — Я заранее прошу меня простить герр штурмбаннфюрер. Я просто услышал... я... нет, простите... я не знаю как сказать... — Хайнц, вы тратите мое время, и это уже переходит все рамки. — Она сказала, что возможно вы дали приказ убить ее отца. Выпалив предложение Штильке стал усиленно изучать носы своих сапог, он не мог заставить себя поднять взгляд и посмотреть на своего начальника. — Она вам это сказала? — Нет, герр Зауэр, она сказала это вашей горничной. — Спасибо Хайнц. Можете идти. До утра вы мне не понадобитесь. Жду вас завтра к семи утра с машиной. Я и фрау Мария уезжаем в Краков.