А если бы...

Замок Вевель, Краков. 6 июня 1942 вечер. Мария и Герхард Вечер у гауляйтера Франка больше напоминал представление ревю или первосортное кабаре, но никак не светский вечер. Наверное, впервые Марии были приятны мундиры мужчин, ибо на них отдыхал глаз от блестящих и броских нарядов, и слепящих глаза драгоценностей, коими щедро увешали себя жены и подруги офицеров. Некоторые даже посчитали особым шиком украсить себя мехом чернобурки. У Марии была по местным меркам весьма скромная пара бриллиантовых серег, весьма необычной, в форме слезы, огранки. Когда-то серьги и подвеску подарил ее бабушке Хейнрих. Это было свадебным, весьма романтичным подарком. "Мария, я обещаю, что эти слезы будут единственными твоими слезами". С тех пор этот комплект так и назывался "Слезы Марии". Его она получила от бабушки, в подарок, и он остался при ней после гибели Отто. Сама девушка была в прекрасном расположении духа, и сразу стала центром внимания: заинтересованного мужского и настороженного женского. Бригитта Франк и Фреда Фишер взяли девушку в кольцо, втягивая в пустой разговор, зная, что мужчины не станут вмешиваться в женскую беседу. Это было особенно важно для Бригитты. Их брак с Гансом изначально был неудачным. По правде, она просто женила на себе молодого перспективного юриста. Родила 5 детей, закрывала глаза на измены и сама не оставалась в долгу. На людях Бригитта предпочитала разыгрывать счастливую семью, хотя ее муж, гауляйтер Франк не слишком стремился ей подыграть. Фреда, наоборот, была уверена у своем Людвиге, но как лучшая подруга, сопереживала Бригитте и пыталась помочь по мере сил. — Признаться, я вам даже завидую Герхард. На генерал-губернатора сошло сентиментальное настроение вперемешку с острой жалостью к себе. Не так давно фюрер отказал ему в разводе со старой и ненавистной женой, и Франк пытался найти сочувствие и понимание в лице Герхарда. — Вы? Правитель Польши? Не думаю, что у меня есть что-то, что может вызвать вашу зависть Ганс. — Ваша жена, Герхард. Не подумайте ничего плохого. Мне не повезло жениться на любимой, да к тому же еще и на молодой девушке. Да, я сотворил эту глупость своими руками и сейчас уже ничего не исправить. Поэтому я по-доброму завидую вам. Семейное счастье — это высшая ценность мой друг, — многозначительно изрек Франк, обведя взглядом свои почти музейные интерьеры. — Единственно, что меня радует — это мои дети, особенно старший, Норманн. Жаль, что ему только пятнадцать. Мне так хотелось бы, чтоб он стал старше. Мой вам совет Герхард, не тяните с детьми, они так медленно растут. — Тебе следует послушаться совета, дружище. Тяжёлая рука легла на плечо Герхард, и, обернувшись, он сразу попал в объятия человека, которого не видел со времен службы в Дахау. Фридрих Ридер, пожалуй, был единственным человеком, которого Герхард мог действительно назвать другом. Именно Фридрих, фронтовой врач ещё с Великой войны, увидел душевный надлом, в закрытом и педантичном блок-фюрере Зауэре, именно ему впоследствии рассказал Герхард о семье, Кристине, отце и Дитрихе. С началом военной кампании Фридрих предпочел уйти врачом на фронт и оба друга потеряли друг друга из виду на несколько лет. — Вот уж кого не ожидал здесь увидеть, Фридрих, как я рад. — И я, прими мои запоздалые поздравления. Я рад, что ты изменил своему первоначальному решению и женился. — Спасибо Фридрих, но давай не будем развивать эту тему. Ты сам знаешь, дети это не мой случай, — Герхард понизил голос и посмотрел в спину удаляющегося гауляйтера. — Глупости, это все глупости. То, что случилось с Дитрихом — это ненаследственное. Вероятнее всего, это внутриутробная инфекция, но не наследственная болезнь. Я говорю тебе как врач. Да и потом, чем ты рискуешь Герхард? Если ребенок родится неполноценным, то заботу о нём возьмёт на себя Рейх, ты это прекрасно знаешь. Хотя я могу гарантировать — твои страхи напрасны. Этот разговор заронил сомнения в душу штурмбаннфюрера. Когда-то он принял для себя решение и следовал ему многие годы. Но сейчас, смотря на свою жену, он понял, что Фридрих, облек в слова его, Герхарда невысказанное желание. Простое и старое как мир — желание продолжения рода. Той же ночью, он впервые позволил себе не быть осторожным. — Герхард, послушай. То, что было сегодня ночью... Она сидела у зеркала спиной к нему, а он смотрел на ее отражение, на ее смущенное лицо. Мария никогда не была ханжой в постели, но всегда смущалась и не могла подобрать слов, когда об этом нужно было говорить. Внезапно на лицо мужчины набежала туча. В два шага он встал за ее спиной, развернув женщину к себе лицом, он вперился в нее взглядом. — Проще говоря ты не хочешь детей, я правильно понял? Мария отрицательно мотнула головой, такой он начинал пугать ее. — Или ты не хочешь детей от меня Мария? Скажи мне? Говори же, зачем ты тогда осталась? Я же предлагал тебе уехать? Он почувствовал, как ее прохладная ладонь касается его лица. — Я осталась с тобой, и я хочу наших детей, но мне страшно Герхард, мне очень страшно. Наверное, это из-за того места, где мы живём, это не правильно, там неправильно рожать детей. — Глупенькая девочка, моя девочка. Мы уедем, меньше чем через год мы уедем. Вернёмся в Германию, все будет хорошо, не стоит бояться. Я рядом. — Ты можешь обещать, что всегда будешь рядом? Несмотря ни на что? — Мари, я не понимаю тебя, ты что-то хочешь сказать? В ответ она прильнула к его губам поцелуем. Ее холодные руки хаотично поглаживали его спину. Мужчина почувствовал, как покалывающее возбуждение разливается по его мышцам. Разорвав поцелуй он посмотрел на нее потемневшими глазами. В который раз он чувствовал, что от него ускользает что-то важное, какой-то секрет. Он должен подумать об этом, но не сейчас. Ее поцелуи легкими бабочками касались его шеи, плеча, груди. Приподняв он устроил ее на туалетном столике и, накрыв рот жарким поцелуем, одним рывком оказался внутри. Несколько резких толчков и он почувствовал, как она сжимается вокруг него. Лёгкая дрожь пробежала по его спине, и он позволил себе кончить вместе с ней. 21 августа 1942 г. Аушвиц Мария и Герхард С возвращения из Кракова прошло два с половиной месяца. И это время было, пожалуй, самым счастливым в жизни Марии. Свой маленький дом, нежный и внимательный муж. Кажется, сейчас она вполне понимала Хедвиг. Она перестала замечать тот мир, за колючей проволокой. Биркенау и Моновиц стали для нее не более чем названием мест, куда по утрам отправлялся ее муж, покидая еще не остывшее от ночных ласк супружеское ложе. Сегодня ей было немного грустно. Ожидалось прибытие транспорта, а значит, Герхард вернется поздно. Переделав с Данутой всю домашнюю работу, она удобно устроилась с книгой, которую нашла на Канаде. Да, как оказалась, Канада была источником не только одежды, посуды, драгоценностей, но и хороших книг, которые люди везли с собой, как хороших друзей. О том, что там есть книги, Мария узнала, как водится, от Хедвиг, которая вновь дивилась жидовской изворотливости, с которой те пытались обмануть комендантшу, привозя с собой никчемные книги вместо мехов и драгоценностей. С тех пор Мария наведывалась на Канаду за книгами, всегда оставляя хлеб или сигареты в качестве тайной оплаты работающим там несчастным. Внезапно входная дверь распахнулась от резкого удара. На пороге стоял Герхард. Его светло-голубые глаза были почти белыми от гнева, руки были сжаты в кулаки, шумное дыхание, казалось, заполняло собой все вокруг. — В доме есть кто-то еще? — нарочито спокойно спросил штурмбаннфюрер — Нет, я одна. Данута ушла около часа назад. Герхард, что-то случилось? Ты меня пугаешь. — А вот это мы сейчас и будем выяснять Schatz. Моновиц, 2 часа назад Согласно приказу из вновь прибывшего транспорта спустились мужчины от 16 до 60. Всех их распределили группами по пятьдесят человек, и они сидели на плацу, смешно поджав под себя ноги. Рвались с поводков собаки. В воздухе летало бесконечное "Schneller, schneller. Hop. Hop. Los. Los". Прохаживаясь между группами, штурмбаннфюрер пытался определить, сколько из них пройдут селекцию, сколько будут отобраны представителями на заводскую работу и сколько в итоге попадут в лагерь, чтоб, черт возьми, наконец-то достроить Аушвиц 3 Моновиц и тем самым дать возможность Зауэру оставить это постылое место и перевестись на работу в инспекцию лагерей, куда его приглашали. Ход мыслей прервал внезапно вскочивший еврей. Даже солдат общих СС, охранявших группу, не успел среагировать на такую дерзость. Сняв с головы некое подобие берета и опустив глаза долу, он обратился к Герхарду: — Герр офицер, разрешите вас спросить. Подскочивший солдат, занес над наглецом приклад, но был остановлен жестом штурмбаннфюрера. — Герр офицер, в Австрии я отдал все свое имущество Рейху, заметьте по доброй воле. Здесь я оставил свои вещи на перроне, как меня попросили, и даже туфли отдал, так как на них была резиновая подошва. Единственное о чем я прошу позволения — это оставить мне это фото. И он протянул Зауэру прямоугольный кусок картона. При взгляде на него сердце Герхарда оборвалось и улетело в пропасть. На фото была миловидная женщина за 30 и девочка лет 13. Две черные косы, открытый доверчивый взгляд. Небольшой кулончик с еврейской звездой. Герхард уже видел эту девочку, на другом фото, в спальне своей жены. Фото, которое она недолюбливала. Фото ее родителей. Кровь отхлынула от лица штурмбаннфюререра. — Твоя семья? Они здесь? — Моя жена, Эдна. Она покончила с собой в год аншлюса. У нас не было детей, эта девочка Мири Шнайдер — дочь друзей. Она умерла, давно, очень давно, еще в 1920. Такая трагедия, она должна была выйти замуж и вдруг умерла, единственная дочь. Даже внуков не успела родить, умерла невестой. Лучше как мы, совсем не иметь детей, чем так терять их. — Как интересно, все умерли, а ты тут. В напускной задумчивости Зауэр отошел от Хуго Ауэрбаха и, внезапно выхватив Люгер, прицельным выстрелом убил его. — Следите за порядком солдат, иначе еще кто-то решит просить у меня милостей, — кинул он на прощание эсэсовцу. Найдя своего адъютанта Штильке, он переложил на него обязанность по приему транспорта. Маленький кусочек картона жег его через нагрудный карман, он не мог сосредоточиться ни на чем, ему срочно нужно было увидеть жену. Неужели она знала и обманывала его? А может, не знала? А документы? Как ей удалось получить документы, которые прошли полную проверку в управлении по разрешению браков? Спустя час он был дома. Еле сдерживаясь он положил перед ней фото. — Узнаешь кто на фото, милая? Мария ошарашенно смотрела на фотографию. Женщину она не знала, но девочка, несомненно, ее мать. — Откуда оно у тебя? — только и смогла она спросить. — То есть ты не хочешь объяснить мне, за каким хреном на шее твоей матери, католички, болтается еврейская звезда, но хочешь узнать откуда у меня это фото? Значит, ты знала КТО на самом деле твоя мать?!! — Ты это знал не хуже, чем я, Герхард, и тебе это не помешало взять меня в жены. Ответь тогда, зачем? — в слезах выкрикнула Мария. Резкий звук удара, и от сильной пощечины Мария полетела на пол. Склонившийся над ней Герхард был страшен. — Значит, все, что было между нами, было ложью? Ты все это время думала, что обязана мне сохранением своей тайны? Все это просто жалкий театр. Мария готова была вынести крики, даже побои. Но она не могла вынести ту боль, которую она увидела в глазах мужчины. — Герхард, посмотри на меня. Я не обманывала тебя, я просто думала, что ты знаешь про нее. Какая разница кем она была, я же ее не знала, я не виновата, что она моя мать. Из-за нее я уже потеряла Лео. — Грязная кровь, вот она твоя грязная кровь Мария. Твой еврейский эгоизм. Ты готова обвинять даже свою мать, чтоб не чувствовать вины за собой. Как я мог этого не видеть. Наверное, ты долго смеялась надо мной идиотом, а Мара? — Если ты помнишь, Герхард, это ты решил сделать меня своей женой или ты забыл? — Заткнись, просто заткнись. Не желаю ничего от тебя слушать. Хотя нет, кто еще знает? Отвечай, кто знает о твоем происхождении? Этот слюнтяй Вернер, ты ему рассказала? — Успокойся, он не знает. В Эссене никто не знал. — Что, даже твой идеалист — отец? Твоя мамаша тоже его обманула? — Нет, он знал. Но ему было плевать на ее кровь, он любил ее саму. Лео знал, именно он помог с документами, не знаю как, но помог. Доктор Макс Зайферт, наверное, тоже знал, и его сын, который принимал роды, не помню как его звали. Возможно, еще братья Кауфманн о чем-то догадывались, но точно не знаю. — Кауфманн? Тот самый в Кракове?! Все, кроме меня, а Мара? Проведя пальцами по рассеченной губе, Мария увидела кровь. — Смотри, моя кровь такая же. Она такая же, как твоя. Это ерунда, нет еврейской крови Герхард, ничего нет. Только мы, мне действительно жаль. Я, наверное, тогда была больна, плохо все осознавала. Но я не обманывала тебя. - Нет, дорогая, ты не обманывала меня. Ты просто никогда мне не доверяла. С этими словами Зауэр вышел из дома. На Марию накатило отчаяние и злость. Она порвала принесенную фотографию, с криками о том, как она ненавидит ту, которая на ней изображена. Ту, которая за какой-то прихотью, родила ее в этот мир и тем самым испортила ей всю жизнь. Найдя маникюрные ножницы, она отрезала мать и на втором фото, оставив лишь Отто, и сожгла обрывки обеих фотографий. Но облегчения это не принесло. На минуту ей пришла мысль вскрыться теми же ножницами, но она не смогла причинить боль сама себе. Через двое суток пришел Штильке. Со списком вещей, которые попросил собрать Зауэр. Причем вещи должен был собрать Хайнц. Выглядел он при этом сконфуженно, но и ослушаться начальника тоже не мог. — Хайнц, как он? — осторожно спросила Мария. — Я не думаю, что нам нужно об этом говорит, фрау Зауэр. — Мария, называй меня Мария, ладно? Я просто спросила Хайнц, мне показалось, что я имею право знать. — Если штурмбаннфюрер узнает о наших разговорах фрау... — Как? Как он узнает Хайнц, его тут нет, и я не знаю, будет ли еще. — Он вернется фр... Мария. Не сразу, но вернется. — Милый мальчик, отчего ты так уверен? — Потому что он крепко вас любит, очень крепко. А когда так любят, то всегда возвращаются. Мария не смогла удержаться от смеха. — Любит? С чего ты это решил Хайнц? — Не любил бы, не лютовал бы так. Из последующего рассказа Мария поняла, что в эти два дня Герхард устроил в Моновице настоящий террор. Увеличил нормы выработки заключенным и нещадно наказывал за неисполнение. Охране тоже доставалось. За малейшее нарушение дисциплины и отход от Устава, следовали всевозможные кары. Заключенные в лагере боялись дышать, а охранники всеми силами стремились не попасться на глаза грозному заму коменданта.