А если бы...

Эссен, август 1943. Мария Мы с Фрицци сидели на заднем дворе ее маленького дома. Моя благодарность не знала границ, первое письмо от нее я получила почти сразу после рождения Эрвина. В нем она рассказывала как «случайно» нашла меня и как она будет рада встрече после стольких лет. Для нее было совсем непросто решиться на этот шаг. После смерти отца Круппы намекнули ей, что не следует лезть не только в дела фирмы, но и в семью Вайс. «Ваш муж и брак скоропостижно скончались, вам лучше забыть всё и всех, так будет лучше». Так? вместо Фрицци Вайс снова появилась Эльфрида Трауб. Бруни стоило больших трудов найти ее в то короткое время отпуска. Но об упрямстве Дескау можно было слагать легенды, поэтому в последний день перед отъездом в госпиталь, Бруни смогла выполнить поручение. Вдобавок к письму она на словах описала женщине отчаянное положение подруги. По правде говоря, Мария не просила передавать что-то устно, но богатое воображение Бруни многое дорисовало при словах: Аушвиц, лагерь и муж — эсэсовец. В ней жива была память об отце и хотя письма из лагеря давно не приходили, она продолжала верить, что он жив. Ведь и о смерти ее не известили. А раз она не может помочь отцу — поможет подруге. Фрицци долго думала, взвешивала, действительно опасалась. Решилась из-за Герхарда. Одно дело, одинокая девушка, пусть и богатая и другое — жена штурмбаннфюрера. — Мария ты хорошо подумала? Из всех твоих рассказов, я так и не поняла причин вашей размолвки. Тем более, сейчас, когда у вас сын. Черт Фрицци, почему ты хочешь быть такой правильной? Если отец не посвятил тебя в нашу тайну, то я тем более не буду этого делать. — Пойми Фрицци, я просто не могу тебе всего рассказать, как и все там находившиеся, я подписала бумагу о неразглашении. Достаточно того, что я не могла там больше оставаться. Милая Фрицци, даже если я тебе скажу, разве ты поверишь? Уже в мае за открытие новых заводов, относящихся к Моновице, Герхард получил звание оберштурмбаннфюрера. И понятно было всем, что за этим последует долгожданный перевод в главное хозяйственное управление лагерей. После рождения сына, он ни разу не вернулся к тому разговору и весьма вероятно, полагал, что это было неким «затмением» с моей стороны. Но я не забыла, мне просто некуда было уходить. И каким счастьем для меня стало первое письмо от Фрицци. Изначально я думала несколько потянуть переписку, чтоб усыпить бдительность Герхарда, я не верила, что он отпустит меня сразу, как обещал тогда. Но не прошло и месяца, как я сорвалась. В то утро Данута решила развесить около дома пеленки Эрвина, а спустя час на них опустился тяжелый черный пепел. Едва дождавшись мужа с работы, я заявила об уходе, о том, что не намерена оставаться здесь дальше, потрясала испачканными пеленками. В его глазах мелькнуло такое отчаяние, такая тоска, что попроси он меня остаться, даже просто поцелуй он меня тогда — я бы осталась. Но его обида за мой «обман» была, видимо, сильнее. — Я знал, что этот день наступит. Утром я отвезу вас на поезд, можешь начинать собираться. По закону подлости именно в эту ночь наш сыночек решил дать мамочке отдохнуть. Почему-то у него не болел животик, не хотелось лишний раз покушать или просто поплакать. А значит, у меня не было возможности увидеть его папочку у себя в спальне. Да, как ни странно, сухой и педантичный заместитель коменданта оказался на редкость трепетным отцом. В те ночи, когда уже совсем не было сил сразу подняться к маленькому, словно из ниоткуда появлялся Герхард. Видимо, ему судьбой написано все делать хорошо, иначе чем объяснить то, что маленький Эрвин буквально в считанные минуты успокаивался на отцовских руках. До вокзала мы не проронили ни слова. — Мария, моя новая работа — сплошные разъезды. Срочно найти меня можно только телеграммой в управление в Берлин. Возможно, у меня получится вырваться на несколько дней повидать сына. Если можешь — присылай мне его фото… пожалуйста. Эссен, 2 сентября 1943г. Две Марии Вот уже месяц, как я живу у Фрицци. Наконец-то я решилась навестить отца. Наверное, его могила — это единственное место, где я смогу выговориться без утайки. Малыша Эрвина я оставила дома, «бабушка Эльфрида», как в шутку она себя величала, весьма неплохо справлялась с этим маленьким бутузом. Утро выдалось тихим и пасмурным. Кладбище, конечно, не многолюдное место, но в это утро не было вообще никого. Это и к лучшему, можно наконец-то выговориться. По-настоящему выговориться, не думая, что кому можно сказать, а что нельзя. Набежавшая тень заставила меня поднять голову. Не может быть, моя бабушка, Мария фон Вебер Вайс. Все эти 4 года, я была уверена, что она всеми силами избегает встречи со мной и теперь, я просто не знала, куда деть себя под ее взглядом. После нескольких минут непрерывных гляделок она головой указала мне в сторону ближайшей скамейки. Видимо, она проводила на ней много времени, так как для незнающих ее совсем не было видно под раскидистым дубом. — Мара, значит, это правда, ты вернулась. — Да, уже месяц… так получилось… мне, наверное, лучше уйти. Тонкие пальцы обвились вокруг моего запястья, буквально пригвоздив меня к месту. Да, хватка у бабушки была железная. По шрамам будто пробежал ток. А ведь сегодня ровно год с того момента как она себя ими «украсила». — Сядь, девочка. Все твои проблемы только от спешки. Разве ты не хочешь рассказать, куда ты исчезла три года назад? Хотя молчи, я по лицу вижу. Твой отец также смотрел на меня, когда хотел намекнуть на мою холодность и отстраненность. Ты действительно думала, что мне все равно? — Я… наверное, да, просто вы мне не писали. И поэтому я решила. — И поэтому ты решила, что твоей бабушке наплевать. А деньги я тебе переводила исключительно для того, чтоб моя совесть меня окончательно не заела. — А что мне собственно было думать? Одной, в той больнице. Вы даже представить не можете, что это за место такое. Меня этот разговор положительно начинал выводить из себя. Особенно смешинки в бабушкиных глазах. Наверное, это очень уморительно отправить человека в психушку, не написать ему ни слова, считать что денежного перевода вполне достаточно. А потом еще спрашивать, что я на все это подумала. — Я не знаю, что вам сказать… мне, наверное, действительно пора. — Сядь на место, упрямая девчонка, и перестань обращаться ко мне на вы. И постарайся понять все, что я тебе скажу. Я виновата перед тобой детка, виновата в том, что не поверила в твои обвинения против Альфрида, виновата в том, что не сберегла то, что по праву должно было достаться тебе — наше состояние и семейное дело. Я слишком поздно поняла какие на самом деле Густав и его отродье Альфрид. А когда поняла, было уже поздно. И я испугалась. Не за себя, за тебя. Только благодаря доктору Эггеру с тобой не случилось чего-то более страшного. Это он отправил тебя в Хопфгартен подальше от Круппов. Только потом, ты так внезапно оттуда исчезла. Переводы возвращались как невостребованные, я не знала, что и ду… Внезапно бабушка осеклась на полуслове и уставилась на мою грудь. Ну конечно, пошел второй час моего отсутствия. Ещё раньше, я почувствовала, как она наливается, а сейчас, пожалуйста — два мокрых пятна растеклись по блузке. — Мара… ты… у тебя ребенок? Ты хотя бы замужем? И в этом вся Мария Вайс. Приличия на первом месте и в любой ситуации. — Да, у меня чудесный сын, бабушка. — А муж? Ты же не сделала ту же глупость, что и твой отец, правда? Нет, это уже слишком. — Чертовски приятно, когда тебя называют глупостью. Но да, можете не волноваться. Эрвин законнорожденный, если вы об этом. С его отцом мы даже до сих пор женаты, хотя и не живём вместе. Кстати, если б вы написали хоть одно письмо на имя главного врача этой долбанной богадельни в Хопфгартене, то вы бы без труда смогли его найти. Мой муж, оберштурмбаннфюрер Герхард Зауэр, по совместительству является сыном доктора Эриха Зауэра. Выпалив это, я, наконец-то, вырвалась из бабушкиных тисков и отправилась к своему маленькому голодному птенцу. Я так и осталась сидеть на кладбищенской скамейке. Думаю очень скоро я перестану быть здесь гостьей и стану полноправным членом большой кладбищенской семьи. Хватит и того, что я пережила своего единственного сына. И все ради чего? Ради того, чтоб увидеть, как все дело его жизни пошло прахом? Ради того, чтоб его дочь видела во мне врага? Надеюсь, этот рак действительно скоротечен, и доктор не обманул меня. Но все-таки я должна помочь этой упрямой девчонке. Смотрите на нее, сама мать, а ведет себя как подросток, упивающийся своими обидами и находящий в них горькое, но такое нужное утешение. Неужели эта садовая голова не понимает, что я просто боялась навредить ей. Сколько раз Альфрид с мнимой заботой спрашивал о ее здоровье, а глаза пустые, глаза убийцы. Даже сейчас, когда предприятие уже не принадлежит нам, я побаиваюсь Круппов и считаю ее приезд в Эссен глупой выходкой. Если судить по тому, что я увидела, мой правнук — совсем малыш. Я прабабушка. Так странно. Нужно познакомиться с ним, пока еще не поздно. Встреча с бабушкой оказалась не последней. Как я и предполагала. После встречи на кладбище я чувствовала себя не в своей тарелке. Уж слишком резка я с ней была. Да, претензии мои обоснованы, но высказать их можно было иначе. К моей радости, на следующий день она нанесла нам официальный визит. Иначе сие действо было трудно назвать. Ее величием были подавлены не только я и Фрицци, но, кажется, и ее маленький уютный домик, который вдруг стал блеклым и тесным. И только малыш Эрвин был сама непосредственность. С весёлым агуканьем он сидел на коленях прабабушки и пробовал на вкус нитку жемчуга, с которой бабушка не расставалась уже долгие годы. Эльфрида истолковав выразительные взгляды бабушки, отговорилась встречей с подругой и оставила нас одних. — Мара, Эрвин просто чудесный. Ты не представляешь, как я рада, что успела его увидеть. — Успела? Ты еще не так стара, бабушка, и успеешь увидеть, как он растет. — Увы и ах, моя девочка, мой врач иного мнения. Вряд ли я доживу до того, как малышу исполнится годик. Молчи. Не надо ни слов, ни утешений. Все правильно. Я и так пережила слишком многих. Но смерть не страшна Мара. Страшна жизнь, жизнь без возможности сказать близкому, что ты его любишь и любила всю жизнь, потому что ты еще тут, а они уже там. Знаешь, я верю, после смерти я увижу Хайнриха и Отто и наконец-то скажу им то, что так и не сказала при жизни — как сильно я их люблю, и как больно, что я так поздно поняла это. Надеюсь, они простят. — Бабушка, я… — Молчи и просто послушай. Я не знаю, что произошло между тобой и мужем, но если ты его хоть немного любишь — борись за свое чувство. Ради себя и ради сына. — Пойми, ты просто не знаешь всего. Тебе просто сказать, борись. Но мир за пределами Большого дома не так прост, как кажется. — Мне показалось или ты позволила себе дерзость?! — Прости omi, но давай закончим этот разговор. Мне пора укладывать сына. Герхард Берлин, Главное административно-хозяйственное управление лагерей. Очередное совещание. Честно я уже устал доказывать раз за разом, что удовлетворительное обращение с заключенным дает гарантию более менее высокой производительности труда. Можно, конечно, истребить этих людей, но уничтожение такой человеческой массы тоже экономически нерентабельно. Тем более, если смотреть правде в глаза — наше положение на фронтах таково, что выгоднее заставить этих людей работать на военных заводах и приблизить победу, которая с каждым днём все дальше и дальше. Этого, конечно, вслух никто не говорит, но после Сталинграда и Курска это понятно и так. Обергруппенфюрер Поль всецело разделял мою позицию, но на местах дело не двигалось. Звериная жестокость и бессмысленные наказания были основой основ любого лагеря. Именно о них спотыкались мои попытки наладить нормальное производство на лагерных заводах. Все эти месяцы с отъезда Марии и сына прошли в разъездах. Результат для Рейха от них был мизерным, но лично для меня — огромным. Жизнь на колесах и постоянная загруженность позволяла меньше думать и чувствовать ту звериную тоску, которая появилась с ее отъездом. Именно сейчас я понял своего отца и его привязанность к Дитриху, потому что отчаянно тосковал по сыну. Спасибо Марии, которая сдержала слово и присылала фотографии, по ним я видел, как растет наш сын. Это была одна из редких недель которую я проводил в Берлине, в самом управлении. — Герр оберштурмбаннфюрер, к вам посетительница, дежурный офицер на вахте спрашивает вашего согласия на пропуск, — простоватое лицо Штильке выражало недоумение. — Посетительница? Странно, у меня не запланировано никаких встреч. Как она представилась Хайнц? — Фрау Мария Вайс, герр оберштурмбаннфюрер. После секундного замешательства я понял, что речь идёт не о моей Марии, а о ее бабушке. Что-то случилось? С Марией, с Эрвином? Считаные минуты, пока женщина поднималась ко мне в кабинет, я не находил себе места от тревоги. — Фрау Вайс, что случилось? Что-то с сыном? С Марией? — О нет, простите. Я не подумала, что мой визит вас напугает. Мне жаль, что я заставила вас переживать. Смею вас уверить с Марой и малышом все в порядке Герхард. Вы позволите обращаться к вам по имени, а не по званию? Да, фрау Вайс была представительницей, увы ушедшей, la belle Époque. Типичная прусская аристократка. Если с Марией и Эрвином все в порядке, то что привело ее в Берлин? — Да, конечно, фрау Вайс. Могу ли я поинтересоваться целью вашего визита? — Вы прямолинейны и немногословны Герхард, и уже этим мне нравитесь. Все просто — я хочу знать, что произошло между вами и почему моя упрямая внучка сейчас в Эссене, а не здесь в Берлине, рядом с вами. — При всем уважении, я не намерен обсуждать свою личную жизнь, тем более в этих стенах. — Обсуждать?! А кто говорил об обсуждении? Чтобы, что-то обсуждать, надо хотя бы знать предмет обсуждения. А я не знаю ничего, кроме того, что Мара, после почти пятилетнего отсутствия появляется в Эссене. И при том я об этом узнаю совершенно случайно. Видите ли, мой сын, он погиб 5 декабря и с тех пор, каждое пятое число месяца я навещаю его. А тут, так вышло, что я приехала на кладбище второго и кого я вижу? Свою потерянную внучку. Которая вроде как замужем и вроде как нет, у которой есть чудесный малыш и даже фото его отца около его кроватки. Точь в точь, как фото ее родителей, с которым она не расставалась. И после этого я не должна знать, что происходит? — Второго сентября? — воспоминания захлестнули оберштурмбаннфюрера, вечер у Хессов, Виртс, Мария, ее попытка самоубийства и известие о том, что он станет отцом. — Судя по вашему лицу, эта дата о чем-то говорит вам? Что-то тогда случилось? — Вы уверены, что хотите обсуждать ваши семейные секреты здесь фрау Вайс? — Я решительно вас не понимаю Герхард. Может, вы наконец-то объяснитесь? Она хочет, чтоб я объяснился прямо здесь? Где у стен есть не только уши, но и глаза? Спустя час мы сидели в маленьком семейном ресторанчике в одном из пригородов Берлина. Тихое неприметное место, замеченное мной не так давно. — Из того, что мы находимся здесь, а не в вашем доме, я могу сделать вывод о женщине, с которой вы не хотите меня знакомить? Она стала причиной вашего разрыва? Неужели все женщины семьи Вайс созданы исключительно для того, чтоб выводить меня из равновесия? — Причиной нашего разрыва действительно стала женщина. Но она не моя любовница фрау Вайс, она мать вашей внучки. Что вы о ней знаете? Темное облако налетело на лицо пожилой фрау и легло морщинкой между глаз. — Разве она не умерла? — А разве мертвые не могут навредить? — Вы говорите загадками герр Зауэр. — А вы до сих пор скрываете от меня разгадку фрау Вайс. — Вы подозреваете меня в чем то? Я не понимаю. — Я задал простой вопрос и желал бы по возможности получить такой же простой ответ. — Я не знаю кто она, и никогда не знала. — Поясните, фрау Вайс. — Не понимаю, к чему ваш допрос. Ну если вам это столь важно. Отто познакомился с ней в Вене. В 1920-м. В одну из своих деловых поездок. Тогда случилась трагедия с его отцом, к которому он был, увы, привязан больше, чем ко мне. Его подавленность я объясняла тогда именно гибелью Хайнриха. А спустя 14 лет появилась Мара. Девочка только в свои четырнадцать узнала, что у нее есть отец. А Отто, тогда он уже мог поставить себя так, чтоб никто и никогда не задавал лишних вопросов. Так что, прошу меня извинить, но вряд ли я смогу рассказать вам что-то еще. — То есть ваш сын привез вашу внучку в Германию в 1934 году?! Какое безрассудство! Я был о нем лучшего мнения. Понимаете, в чем проблема, мать вашей внучки — еврейка. И чтоб вы себе не думали, даже не из просвещенных венских евреев, а из остюден, если вы понимаете о чем я. И как я, офицер СС, должен себя чувствовать после того, как год назад все это внезапно открылось? Да, выдержке фрау Вайс можно было позавидовать. На ее лице не дрогнул ни один мускул, и только глаза выдавали бушующее смятенье. — Герхард, я задам лишь один вопрос. А если вы бы знали об этом заранее, чтобы вы сделали? На миг воспоминания вернули меня в прошлое, Мари на вилле Хюгель, Хопфгартен, Краков такая разная и такая нужная, кажется, только сейчас я осознал насколько. — Ничего, фрау Мария, я бы ничего плохого ей не сделал. Просто бы знал, что мне доверяют. — А Вы, на ее месте смогли бы довериться и рассказать такое кому-либо?