Своя

      Когда проснулась, Хизаши уже не было, а рядом сидели Немури и Исцеляющая Девочка, смотрели телевизор. Они не заметили, что я очнулась, выглядят напряжёнными. Тоже обращаю внимание на экран и вижу, как Шота извиняется перед журналистами, за то, что не уберегли нас, защищает Кацуки, строг и серьёзен. Я могла бы закрыть глаза, что он перед камерами, в толпе людей, на него все смотрят, пускай и знаю, что не любит такое, даже ненавидит. Но его внешний вид вызывает во мне ярость. Убранные волосы, в костюме, бритый. Пренебрёг своим комфортом. Не терплю подобного. МОЙ человек не должен делать что-то в ущерб себе. Да никто не должен! Зачем? Для чего? Чтобы выглядеть презентабельно? Но разве важно не то, что он говорит? Нелепо, абсурдно. Дёргаю хвостом, легко вылезаю из кожаных ремней, закрываю лицо руками, чтобы не видеть, как мужчина перешагивает через себя из-за дебильного общества. Допрашивают их, как каких-то преступников! Бесит! Женщины тут же оборачиваются, счастливо улыбаются, берут меня за руки. Их уже не интересует, что происходит в телеке, а я злюсь. Они цепляются, специально выводят, провоцируют. Айзава поднимается, резко, дёргано и клонится, опускает голову перед этими мразями. Всё внутри вскипает.        — Убью. Я убью этих ублюдков! Какого чёрта?! — вскакиваю, спрыгиваю с кровати, машу рукой на телек, где мужчина отстаивает псину. — Почему они их обвиняют??? Почему они требуют от них извинений или что там хотят?! Подловить? Кому от этого будет легче? Они, что, виноваты, что на нас напали?! Я не понимаю!!!        — Тише, Джи, тебе нельзя так дёргаться, — примерительно поднимает ладони наставница, пытается успокоить. Кусаю хвост, хожу кругами, не могу отвести взгляд от экрана.        — Они, да и мы, несём за вас ответственность. Доверие общества пошатнулось, это правильно, что ребята приносят публичные извинения, — подключается Каяма, приподнимается ко мне, но я не хочу тактильных контактов, уворачиваюсь. — Хотя меня саму это бесит.        — А что с внешним видом? Зачем он побрился? — скулю, сажусь, дёргаю ногой. Ясу сонно лезет на колени, мурлычет, тыкается в ладонь.        — Так тебе это не нравится? — усмехается Полночь, садится рядом, откидывается на спинку стула.        — Нет, мне всё не нравится! Но щетину-то за что? Ему же так комфортнее! И галстук этот дурацкий, — фыркаю. Наставница выключает, не даёт дослушать, будто от этого я успокоюсь.        — Будь его воля, он бы вообще туда не пришёл, — тепло улыбается, собирая морщинки в уголках губ, помешивает ложкой чай.        — Тем более! — всплёскиваю руками, чуть не уронив кошку, благо та крепко держится коготками. Тут же включает трактор, трётся мордой о шею, челюсть.        — Злишься, как его жёнушка, — хихикает Немури, задорно сверкая глазами.        — Ты не видишь, но я уже собрала вещи в монастырь, — едко усмехаюсь, слышу их смешки.        — Кстати о вещах, — старушка соскакивает на пол, хлопает рукой по сумке. — Не злись на нас, но мы сходили к тебе домой, взяли кое-что. Я тебя уже подлатала, как могла. Ещё, конечно, придётся немного с тобой повозиться, но уже можешь выписываться.        — О, круто, спасибо большое! Только, я всё же лучше останусь. Не хочу уходить от родителей, — кивает, соглашается с моим желанием. Останавливается рядом, гладит по коленке, тут же становясь печальной. Мне не нравится.        — Джи, дорогая, я не стану говорить о том, как сильно переживала, итак, думаю, понимаешь. Но если ещё раз сбежишь из больницы, я тебе ноги сломаю, — и нежно улыбается. Она правда пугает, честное слово. Пушистая соглашается, кивает, кусает меня за щёку. Бросаю взгляд на Полночь, но та выглядит совсем подавленной. Резко дёргается ко мне, обнимает, заваливает на койку, зажимая между нашими телами зверюгу. Мне не нравится.        — Ты очень нас всех напугала. Я думала… Постарайся больше так не делать, хорошо? — шепчет в макушку и дыхание у неё мокрое, горячее. Не знаю почему, но это злит. Их тревога, страх, беспокойство. Мне не нравится.        — Как? Не спасать? Или может, не умирать? — усмехаюсь. Становится тихо, так, что аж давит. Агрессия пропадает, становится стыдно за свою реакцию. Легко вылезаю из её рук, отхожу в сторону, не смотрю на женщин. — Простите, я не должна была этого говорить.        — Нет, всё хорошо, не волнуйся, — тут же успокаивает, но я же слышу, чувствую её горечь. Закрываю глаза, плотно, до цветных точек. — Может, сходишь в душ и пойдём поедим? Ты ведь сутки голодная.        — Поддерживаю, для полного восстановления нужна еда, — кивает Исцеляющая Девочка, опирается на трость.       Пожимаю плечами, не хочу с ними спорить. Объяснять, для чего оставляю дверь открытой не пришлось, с пониманием приняли мою просьбу, даже стоят рядом. Снимаю сорочку, тело выглядит дерьмово. Видимо, получилось залечить только серьёзные травмы, синяки, ссадины, гематомы остались. Шерсть местами отсутствует. Вздыхаю, даже не хочу смотреть на себя в зеркало, включаю воду. И тут же чувствую скованность. Отшатываюсь, будто там кислота льётся, вжимаюсь спиной в стенку, падаю на корточки, зажимаю уши ладонями и задыхаюсь. Мне страшно. Я в ужасе. Слёзы сами собой покатились из глаз и совершенно не делали мне лучше. Это тоже вода. Я тону. Воздуха не хватает. Спасите. На помощь. В ноги кидается Ясу, рядом опускаются женщины, перекрывают обзор, не вижу их лиц, всё размыто. Больно, страшно. Я умираю. Пытаются говорить, но звук доходит плохо. Перед глазами возникает рука с наручными часами, которую за пальцы в зубах держит кошка, нашла выход. Считаю секунды, успокаиваюсь, выдыхаю. Какого чёрта? Что это вообще было? Моя фобия обострилась? Дерьмово. Насколько сильно? Как долго продлится? Дамы переглядываются, встревоженные, спрашивают, как я. А как себя чувствует человек, который теряет контроль над собой? Хуёво. Но им не говорю, пытаюсь улыбнуться, выдавливаю «в порядке». Не встать, тело всё ещё трясёт. Приходим к решению, что они просто намочат мне полотенца, помогут вымыть волосы. Я сама не справлюсь. Позор. Вынуждены возиться со мной, как с инвалидом. Делают вид, что ничего не произошло, разговаривают. Что делали, пока меня не было, что успел натворить Хизаши, какие сериалы начали смотреть. Едва слушаю, в голове крутятся мысли о собственной никчёмности, как я виновата перед всеми. Абсолютно каждым. Тоже мне, герой. Сплошная проблема. Было бы лучше, если бы я умерла. Ещё тогда, в детстве. Изображаю спокойствие, непринуждённость, одеваюсь. Трусы с дизайном Полночи, кто бы сомневался. Крупная футболка, широкие шорты. И моя гетра, тщательно вылизанная моей верной, хвостатой подругой. Бедная моя, любимая, прости меня. Тебе было страшно, да? Совсем одна осталась. Она лезет на ручки, обнимает за шею своими лапками, такая тихая, уставшая. Ладно, мы там есть планировали? Не то чтобы я прям хотела, но вполне можно. В столовой тихо, люди столпились у подвешенного к потолку телевизору. А там Всемогущий, борется с каким-то странным челом без лица, потрёпанный. Мне это не нравится. Там что-то не так. Чую. Как тогда, в лагере, когда была уверена, что с родителями что-то случилось. Хочу прибежать к герою, спасти, защитить, но тело замерло на месте, не могу отвести взгляд. Мне кажется. Мне наверняка кажется! Он же Номер Один, что может случиться??? И там другие про, всё точно будет хорошо. На заднем плане лежит Топ Джинс, его видно плохо, но итак понятно, что мужчина не в порядке. Меня начинает трясти по новой. Злодей замахивается, его рука вздувается, обзор загораживает пыль, а за ней он, Тошинори Яги, в своей привычной форме. Нет. Нет! Нетнетнетнет! Так не должно быть! Это же все видят! Это был его главный, страшный секрет! Что с ним теперь будет?! А Изуку, Кацуки?! Как им теперь жить. Крепко сжимаю Ясу, отступаю назад, не могу поверить в то, что вижу. Это всё неправда, этого не может быть, ложь, не верю. Нет, пожалуйста, нет, хватит! Я не выдержу, я не могу. Что мне делать? Это мой друг и он… Он там один! Его раскрыли! Люди ужасны, его осудят! Он же живёт геройством, а что теперь? Но несмотря на всё, не сдаётся, всё ещё лучший, всё ещё Всемогущий. Люди переходят из бубнежа в крик поддержки, вопль, будто это может как-то помочь, будто он услышит. Слишком громко. Ком в горле. Не могу дышать. Кажется, поддержка общества работает, пускай и частично, но Тошинори возвращает свою форму героя, становясь мускулистее и с его габаритами растёт моя тревога. На помощь приходят другие герои. Я вижу Тигра, а на его руках кто-то с зелёными волосами. Томоко. Они нашли её. Сердце больно. Мне плохо, я не хочу это видеть, в это верить, но не хватает сил отвернуться, хотя бы просто закрыть глаза. Безликий делает что-то странное, помимо парения, его рука становится гигантских размеров, будто обрастает всяким хламом, срывается, несётся на блондина. Плохо видно, камера не захватывает скорость, всю суть, но видно, как Яги бьёт кулаком по лицу ублюдка, несколько раз, ломая к чертям маску на морде. Это выглядит страшно, отчаянно, не правильно. Стоит, подняв кулак к небу, его геройская стойка, в той самой форме.        — Что же теперь будет, — тяжело вздыхает Исцеляющая Девочка. Касается моей ноги, запоздало перевожу на неё взгляд. — Ты как?        — В порядке, — голос дрожит, хриплый. Это ложь и они слышат. Немури опускает руки мне на плечи и я падаю под их тяжестью, не могу больше стоять.        — Джи! — тут же опускается ко мне, становится на колени, пачкает кожу. Ясу тревожно зовёт, тыкается в лицо. Пытаюсь встать, глаза горят, всё мутнеет.        — Помоги её вывести, — строго, рабочим тоном говорит наставница. Мотаю головой, но их это не волнует, выволакивают силой. На улицу, жадно дышу, выворачивает. Блюю желудочным соком под ноги, это больно, вызывает кашель. — Господи, дорогая, что же ты…        — Держи, пей, — Полночь протягивает бутылку, но не дожидается когда соберусь с силами, держит за подбородок, заливает воду в рот. Паника снова бьёт в голову, брыкаюсь, выворачиваюсь, извергаюсь по новой.       Что со мной происходит? Мне не нравится. Мне страшно! Женщины пытаются помочь, проверяют моё состояние, на руках уносят обратно в палату, на кровать. Сворачиваюсь калачиком, дрожу, бьёт озноб. Так холодно. Чувствую себя жалкой, плачу, ною. Хочу к маме и папе. Хочу домой. Но не в смысле, дом, а та атмосфера, что обычно в нём была. Гладят, тихонько пытаются отвлечь. Засыпаю под их голоса. И во сне ещё хуже. Вижу события тех дней, гиперболизированные моей фантазией. Как тону, теряю всех, умираю. Это больно, по настоящему. И с пробуждением лучше не становится. В этот раз одна, хотя сумочка Немури ещё висит на спинке стула. Выхожу в коридор, шатает, нет сил взять пушистую на руки. По стеночке, заглядывая в палаты, спрашивая у врачей, где найти родителей. Их разместили рядом друг с другом, через стенку. Состояние не ухудшается, но и лучше не становится. Они будто в анабиозе. Едва тёплые, почти не пахнут собой, бледные, скорее даже серые. Сижу на скамейке, смотрю на их двери. Наверное, нужно связаться с семьёй, рассказать им. Но что я скажу? Алло, привет! Да, в порядке. Всего лишь у меня сердце остановилось на пару минут, а ваши дети, брат, сестра, на грани гибели и я не знаю, как им помочь. Но вы не волнуйтесь! Так? Бред же. Начнут переживать, ещё в Японию приедут первым рейсом всей ордой. А у меня не хватит сил успокаивать. Не могу, пускай всё это будет дурной сон.        — Джи, вот ты где! — Немури садится рядом, берёт меня за руку. Не вырываюсь, но мне неприятно. Не хочу, чтобы трогали. — Может, хоть сегодня сходишь домой? Урараку успокоишь, отдохнёшь.        — Может, — пожимаю плечами, смотрю в одну точку на стене между двумя дверьми.        — Как ты? Хочешь поговорить о том, что произошло? — аккуратно проводит по голове. Мне не нравится.        — Я в порядке, спасибо, — натягиваю улыбку, слегка киваю, терплю. — Тебе не обязательно быть здесь.        — И оставить тебя одну?        — Я не одна, — поворачиваюсь к ней, показываю на палаты. — Мои родители здесь.        — Да, конечно, — соглашается, становится снова печальной. Мне не нравится.       Вздыхаю, поднимаюсь. Забираю сумку, смотрю на грубо сорванные растения, раскиданные по подушке и тумбочке. Кота. Он передал их мне, беспокоился, пытался помочь. А я что? Не смогла. Томоко нашли, это хорошо, можно выдохнуть. Но груз вины никто не снимет. Заталкиваю всё в боковой отсек поклажи, спускаюсь вниз. Женщина молча идёт за мной, как тень, будто сама не справлюсь. Пытаюсь говорить с ней, чтобы меньше беспокоилась, но диалог не вяжется, выходит неловким. Забираю вещи, в которых поступила, расписываюсь. Одежда безвозвратно испорчена, порвана, в крови. В телефоне куча пропущенных от семьи, сообщения. Не хочу ни с кем говорить. Выключаю его, запихиваю в карман. Каяма зовёт за собой, уже вызвала такси. Не хочу. Но послушно сажусь, смотрю в потолок. Я устала. Перехожу на темы, которые раньше были весёлыми, поднимали настроение. Как Суши, её кот? Были ли новые передачи с её участием? А может, на свиданку ходила? Девушка смеётся, отмахивается, с таким количеством работы у неё ни на что нет времени, а на личную жизнь тем более. Могу познакомить с дядями, мне не жалко, пускай забирает, какой понравится. Правда, если ей нужно помладше, то варианты уменьшаются. А чем вообще занята? Нас ждут тесты? Разговор получается, уже просто слушаю её, более расслабленную, спокойную. Так лучше. Обнимаюсь на прощание, улыбаюсь на просьбу не пропадать и махнув рукой иду к дому. Он кажется каким-то неправильным, будто заброшен. Мёртвым. Захожу, на шею тут же кидается Очко, крепко обнимает. Это больно и дискомфортно, но терплю, знаю, что обеспокоена. Глажу по спине, чувствую безмерную усталость. Она сыплет вопросы, о том, почему меня так рано выписали, в порядке ли я, видела ли новости. Понимаю, что она не знает, что случилось с родителями и что я сотворила. От этого становится немного легче, не придётся видеть её взгляд, полный жалости. Предлагаю заказать пиццу, скидываю сумку. Подруга говорит о событиях в лагере, как они испугались за меня, о Всемогущем. Рассказывает, просит не говорить об этом учителям, что пятеро из нас пошли спасать Кацуки, были там. Она и остальные отказались, чувствует вину за это.        — Почему? Разве ты сделала что-то плохое? Нет, не думаю. Ты соблюла закон, не стала подвергать себя опасности, это правильно. И они тоже молодцы. Никто из вас ни в чём не виноват и неправильного варианта здесь нет. Спасти друга правильно. Не мешаться под ногами, доверить всё про тоже правильно. Вы молодцы, я горжусь вами, — целую её в висок, прижимаю к себе. Бедный ребёнок. Они пережили больше, чем должны были в этом возрасте.        — Спасибо, Джи, — жмётся, голос тихий, измотанный. — Без тебя здесь пусто.        — Мяаау!        — Без тебя тоже! Я соскучилась! — поднимает кошку на руки, садится на диван.       Ухожу в комнату, прислоняюсь к двери спиной, сползаю на пол. Как же я устала. Тру лицо руками, осматриваю пространство. Оно выглядит чужеродным. Будто это не мой дом. Ладно, одна ночь здесь и вернусь к родителям. Хочу переодеться, но замираю, увидев своё отражение. Жёлтые синяки на лице и шее, выгляжу потрёпанной. Чем больше вглядываюсь, тем меньше узнаю себя. Монстр. Это не человек, чудовище. Жмурюсь, достаю из шкафчика бумажный скотч, заклеиваю поверхность. Не могу на себя смотреть. Там не я. Точнее, я, но не та, которую хочу выпускать в мир. Там убийца, зверь, создание ада, не знающее жалости, которому нравятся чужие крики. Мне тогда было хорошо, когда люди кричали, боялись. Блять. Блять… Кто я? В кого превращаюсь? Или может, кем была, но не хотела признать?        — Джи, — подруга стучит в дверь, отвлекает от мыслей. Выхожу к ней в коридор, натягиваю улыбку. — Еда пришла. И я хотела спросить, может, если тебе не сложно, поспим сегодня вместе?        — Да, конечно, — киваю, увожу её обратно на кухню.       Мне не спалось. Урарака сопит, иногда вертится, обнимает меня за руку, закинув ногу сверху, а я не могу. Мне страшно. И не зря. Ведь когда заставляю себя, прошлый сон повторяется. Я снова всех теряю, снова тону, снова умираю. Это мучительно. Открываю глаза, смотрю на время и понимаю, что ещё глубокая ночь. Сжимаю в руках хвост, пытаюсь успокоить, контролирую дыхание, не даю развиться панической атаке. Ясу тыкается в лицо, мурлычет, помогает, поддерживает. Сосредотачиваюсь на этом звуке, понемногу отпускает. Очако спит крепко, не заметила, это хорошо. Беру из комнаты одно из тысячи зажигалок, оставшихся после дня рождения, отцовские сигареты и немного подумав, захватываю ещё и пиво. На улице прохладно, ветер проникает под шерсть, облизывает кожу. Затягиваюсь, смотрю вперёд, на дорожку, ворота. Сейчас в России где-то девять утра. Кручу в пальцах телефон, набираю побольше воздуха в лёгкие, звоню дедушке.        — Да! Да, слушаю! Внученька, милая, как ты? Чего затихли так? — слышен его добрый, мягкий как тополиный пух голос. Становится горько, не знаю, как сказать о последних новостях, хочется сбежать от этого разговора. — Мы новости видели, говори как есть, а я уж, как-нибудь помягче передам остальным, — на душе становится немного легче. Дедушке можно доверять, он правда сделает так, чтобы никто не приехал и не волновался.        — Дедуля, — почти всхлипываю, зажимаю рот рукой. Так, соберись, он уже не молод, не выдержит моих слёз. Крепко сжимаю хвост, смотрю, как тлеет сигарета. — Мы ведь в лагере были, помнишь? На нас напали. Ты не волнуйся, все живы, здоровы! Меня там немного потрепало, двух друзей похитили, но уже нашли, с ними всё хорошо, мы справились.        — Это хорошо, что все целы, — слышу, как вздыхает. Уверена, он сейчас держит руку на сердце, улыбается, закрыв глаза. — А родители что говорят? Они на звонки не отвечают.        — Так я же их на годовщину в круиз отправила. Там сеть не ловит, далеко от земли, — вру, чувствую вину за это. Но так лучше. Я просто не могу сказать ему, что его единственный сын чуть не погиб и был в серьёзной опасности, вместе с женой. Что я сейчас осталась одна. Сам ведь вместо пилота сядет и прилетит, даже если погода грозовая.        — Вот оно что, а мы уж испугались. Наденька обрадуется, изпереживалась вся, еле отговорил чемоданы собирать, — чуть смеётся, по доброму так. Он у меня такой нежный, хороший. — У меня тоже сердце не на месте. Уж думал, случилось что. Видимо, на тебя так реагирует, внученька. Ты не теряйся так, мы же переживаем.        — Да, конечно, прости пожалуйста, — киваю, пусть и не видит, судорожно затягиваюсь. Так совестно, что лгу ему, он этого не заслужил. — Вы там как сами? Всё хорошо?       Слушаю его, допиваю пиво, бросаю в пустую банку бычок. Они оказывается уехали к родителям мамы, на солнышке погреться. Там весь дом на иголках сидел, переживали, а никто из нас ещё и не отвечает. Думали уже в школу звонить, Котя всех отговорил, самый младший дядя. При упоминании парня, понимаю, как сильно соскучилась, мне не хватает его агрессивного оптимизма. Обещаю приехать на зимние каникулы, расскажу во всех красках и обниму каждого! По телефону совсем не то. Быстро прощается, убегает от своей супруги, чтобы она не поняла, с кем разговаривает. Смеюсь, желаю ему удачи, слышу, как бабушка грозно подзывает деда. Мне очень повезло с семьёй. Но повезло ли им со мной? Не уверена. Слишком много от меня проблем. Вздыхаю, смотрю сквозь мешающие волосы на звёзды, тускло мигающие с небосвода, вспоминаю, как рассказывала про них Коте. В прихожей стоит сумка, в ней испорченная одежда и растения, что он принёс. Прячу всё в комнате, под матрас, не имея в себе сил расстаться, но и видеть их не могу. Захватываю ещё алкоголя, покидаю дом, тихо прикрыв дверь. Прости, Очако, но сейчас мне здесь не место. Ясу выскакивает следом, трётся об ноги, увязывается. Пускай. Распиваю пиво, пока иду к больнице, кошка на удивление даже не осуждает, молчит, бежит рядом. Выкидываю банку, подбираю её на руки, чтобы не устала. Мурчит, трётся носом о плечи, шею, подбородок. Моя хорошая, дорогая, любимая. Зачем ты со мной возишься? Для чего тебе это нужно? Разве ты не устала от меня? Молчит, только грустно смотрит в глаза. Что ж, я не стану заставлять тебя говорить то, что не хочешь.       Сажусь на скамейку в больнице, снова смотрю в стенку между двух палат, в которых мои мама и папа. Если бы я не купила те билеты, если бы не подарила их им, этого бы не случилось. Они пострадали из-за меня. Потому, что я чёрная кошка. Принесла несчастье тем, кто меня любит. Да в целом, если бы они меня не спасали тогда, 12 лет назад, всё было бы лучше для них. Занимались бы любимыми делами, добивались успехов, признания, завели бы своих детей, если всё же остались вместе. Я ведь не могу быть единственной причиной, почему они не расстались. В конце концов, они могли заключить фиктивный брак, пока один из них не добьётся условий, в которых может воспитывать ребёнка без супруга. Это они мне нужны, а не я им. Становится горько, душу ломит, сердце болезненно сжимается. И очень горят глаза, чешутся, зудят. Видимо, из-за недосыпа. Ничего, потом высплюсь, когда они проснутся. Мимо проходит больше врачей, посетителей, пациентов, понимаю, что уже наступило утро. Не двигаюсь, только убираю руки с коленей, чтобы пушистая могла устроиться на них. Времени для меня не существует. Персонал заходит к маме и папе по очереди, проверяет, меняет капельницу и передаёт информацию, что ухудшения нет. Но я знаю, что это так же значит отсутствие улучшений. Моментами вибрирует телефон, кто-то звонит, но меня это не беспокоит. Сейчас самое важное для меня здесь, за этими дверьми. Кто-то касается плеча, треплет, настойчиво привлекает внимание. Крепко жмурюсь, пытаясь смочить глаза, смотрю на визитёра. Шота. А рядом с ним какой-то крупный дядька, с причудой пса и тот герой, появившийся на лайнере. Врач выходит из палаты папы, вижу на периферии зрения его неподвижное тело, садящиеся солнце в окне. Зачем они здесь?        — Джи, — вижу, как шевелятся его губы. Мне не нравится отсутствие щетины. Будто это не мой Шота, а какой-то юный чужак. — Это Шелки, вы уже виделись. И шеф полиции, участка Хосю, Тсурагамаэ Кенджи.        — Мне кажется, вы немного ошиблись территорией, — окидываю его взглядом, возвращая внимание к голове Бигля. Забавно, раньше он бы меня напугал. А сейчас, так наплевать. Что ж, видимо, на этом конец моей карьеры героя, я ведь нарушила закон.        — Я сам вызвался, гав. Уже имел дело с вашими одноклассниками, захотелось и тут не остаться в стороне, — голос глубокий, спокойный, бархатистый. А, точно, инцидент с Убийцей Героев. Следующие его слова тонут в писке кардиомонитора и всё внутри покрывается льдом, разрывается, сжимается.        — Код синий! — кричу во всю мощь, бросаюсь к отцу. Нет, нет, пожалуйста, нет! Не смей умирать!       Дышит, пульса нет. Губы и ногти синие, это выглядит жутко, страшно. Запрыгиваю на него сверху, кладу ладони над сердцем, одну поверх другой, давлю во всю мощь, считаю. Это тяжело, приходится нависать над ним, руки обязательно нужно держать прямо. Давай же! Давай!!! Я нуждаюсь в тебе, ты не можешь просто взять и уйти!!! Мне страшно, до ужаса, плечи сводит, но не могу себе позволить остановиться, сбиться. Забегают врачи, быстро сменяем друг друга, к мужскому телу прикладывают дефибриллятор, бьют током. И ещё раз. И ещё. Слабый пульс восстанавливается, тут же увозят. Остаюсь одна, меня нещадно трясёт, Ясу тут же бежит, трётся о ноги. Как же мне страшно. Хочется плакать, кричать, забиться в угол. Обнимаю себя за плечи, сажусь на корточки, ладони перетекают к ушам. Нет, сейчас не время, нельзя. Встаю, прячу лицо за пальцами, повернувшись носом к потолку, чтобы слёзы не стекали, глубоко вздыхаю. Всё хорошо, всё хорошо, дыши.        — Прошу прощения, на чём мы останавливались? — голос хрипит, сдерживаться сложно. Запрещаю себе истерику, сжимаю кулаки, впиваюсь когтями в подушечки на ладонях.        — Не уверен, что сейчас подходящее время для разговора, — морской котик оглядывает мужчин, видимо, ищет в них согласия.        — Подходящего времени не будет. Давайте не станем откладывать неизбежное, — я просто не осилю. Сейчас хоть как-то собралась. Элементарно, пускай всё дерьмо случится в один момент, а не размажется по дням, портя всё.        — Что ж, — кашляет в кулак собака, осматривает пространство, останавливается на Айзаве. — У вас весьма необычные ученики.        — Пожалуй, — звучит спокойно, но я вижу, что он чем-то недоволен, мрачный. Блять, они могут перейти к делу? Мне и так это всё не нравится, терплю из последних сил.        — Итак. Я уже проводил этот разговор с вашими друзьями и вынужден повторить. С начала феномена полиция взяла на себя новые обязанности и правила, — зачем мне эта лекция? Я и так всё знаю, как и то, что виновата. — Одним из них было «никогда не использовать причуды, в качестве оружия». И чтобы заполнить этот пробел, появилась профессия героев.        — Мяаааауууу!!! — воет подруга, перебивая. Просит перейти ближе к делу, смотрит на взрослых враждебно, грозно размахивая хвостом. Готова защищать меня.        — Кхм. Проще говоря, даже весомая причина не даёт права использовать причуду без соответствующего разрешения, — сокращает свою лекцию. Понял её или просто догадался? Может, сбился с мысли? Не важно, не хочу знать.        — Я осознаю это и готова понести наказание, — киваю, подбираю кошку на руки, успокаиваю. Она с непониманием смотрит на меня, кусает за щёку. Её не устраивает такой расклад.        — Похвально. Но это будет нужно, только если общество узнает, кто разобрался с тем инцидентом, — немного улыбается. Шелки делает шаг ко мне, ставит руки на бока, заставляя пушистую зарычать.        — Мы выставим всё так, будто это моя команда со всем разобралась, а сигнальный огонь запустил кто-то из экипажа, — моргаю, не понимаю. Что? Почему? И какой сигнальный огонь? Я этого не делала. Ничего не понимаю.        — Это не снимает с тебя ответственности, ты всё равно будешь наказана, — вмешивается учитель, прячет руки в карманы. Прислоняюсь спиной к оконной раме, осматриваю мужчин по новой, глажу Ясу. — Твоя задача молчать об этом, никому не говори. Ясно?        — Вполне, — киваю. — Только не понимаю, зачем приходить таким составом.        — Ты должна понимать серьёзность произошедшего, — хах, что что, а это я понимаю. До сих пор из головы не выходит. — В следующий раз тебе может не повезти. И за тобой придут не чтобы предупредить.        — Поняла.        — Отлично, тогда я за кофе, — достаёт резинку, плавными движениями собирает мне волосы с лица на макушку и развернувшись на пятках, выходит.        — Всего хорошего. Надеюсь, наша следующая встреча будет при более благоприятных обстоятельствах, — становится чуть более добрым Кенджи, кивает мне, кошке, герою и так же покидает нас.        — Если захочешь поболтать о том, что там было, заскакивай, я буду рад, — строит милую мордашка, машет рукой, уходя следом.       Наконец-то они оставили меня в покое. Отворачиваюсь к окну, смотрю на горизонт, глажу белую шерсть подруги. В носу свербит, хочется чихнуть, плакать и спать. Но страшно, что опять будут кошмары. Кошка тыкается носом в губы, трётся, пытается помочь. Отпускаю её, усиленно тру горящие глаза, возвращаюсь на скамейку. Осталась только мама. Подходит их лечащий врач, уточняет информацию про здоровье папы, подтверждаю, что с возрастом сердце ослабло, сказался стресс молодости, но к врачам не ходил. Мне стоило его заставить, настоять, хотя бы самой что-то предпринять. Я виновата. Дяденька сочувственно улыбается, уверяет, что сейчас с ним всё хорошо. Им дали антидот, должны уже скоро прийти в себя. Это не профессионал, он не должен был давать мне такое обещание. Может произойти всё, что угодно. Но его слова уже осели в моей душе тяжёлой надеждой, давят, топят в шторме неконтролируемых эмоций. Стою перед дверью, не могу решиться зайти к матери. Мне страшно, что она не такая, какой помню. Что её там нет. Запрокидываю голову, прикладываю пяточки ладоней к глазам, пытаюсь дышать. Лучше бы они меня никогда не встретили. Лучше бы я проиграла на тех гонках. Лучше бы я умерла, не рождалась.        — Ты собираешься здесь ночевать? — даже не поворачиваюсь к Шоте, лишь убираю руки от лица. Подходит ближе, останавливается рядом, отпивает кофе и протягивает стаканчик мне. Не хочу. Я всегда пила, просто чтобы сократить его потребление кофеина. Это не для меня. Смотрю на протянутую руку, внутри всё сжимает до треска. Какие ещё беды я принесу тем, кого люблю? — Больница не ночлежка, придёшь утром. И тебе нужен сон.        — Я в порядке, — беру напиток, стараюсь не касается кожи. Как много в нём молока. Зачем, если он любит крепкий?        — Ты выглядишь, как загнанный в угол дикий зверь. Не ври мне, Джи, — ловит за подбородок, поворачивает к себе. Опять эта его странная аура. Он меня почти не раздражает. И прикосновения приятны.        — Ты мне нравишься, — вижу, как у него расширяются и тут же сужаются зрачки, напрягся. Забавная реакция. — Остальные доставляют дискомфорт, особенно когда говорят, касаются.        — Рад, что остался тебе другом, — на его губах появляется намёк на улыбку, смотрит, как я всё же отпиваю. Как же непривычно видеть его без щетины. — Не оставайся здесь.        — Не суй, пожалуйста, в это свой нос, — чуть скалюсь, возвращая стакан, немного пролив от резкости, пачкая ему рукав. Становится стыдно за свою агрессию, но с другой стороны, для него же лучше держаться от меня подальше. Хмурится, допивает одним глотком и садится на скамейку.        — Хорошо. Тогда я делаю, что хочу и не думаю о тебе, — закидывает ногу на ногу, скрещивает руки на груди, закрывает глаза.        — Что? Нет, уходи! Проваливай отсюда! — повышаю голос, бешусь. Ясу тревожно оглядывается на меня, но всё равно становится в стойку защиты, выгибается, превращаясь в маленького, пушистого динозаврика. — Свали! Тебе здесь не место!        — Как и тебе, ты ведь уже выписалась, — бубнит в ленты, всё так же не смотря на меня. Да какого чёрта?! Чего он от меня добивается?! Я итак еле держусь! Так злит, что дышать сложно. Как-то даже слишком. — Будешь шуметь и мне придётся… Джи? Чёрт. Давай, дыши, повторяй за мной.        — Просто… Оставь меня уже… — царапаю себе шею, приступ непонятной асфиксии не отступает. Сжимает мои кисти, не позволяет вредить себе. Поднимает на руки, не оставляет шансов. Пытаюсь вырваться, но удушье вызывает тошноту, едва сдерживаюсь. — Пу… Кха… Пусти.        — Заткнись и попытайся дышать, — бежит по лестнице вниз, даже не пытаясь подождать лифт, буквально выскакивает на улицу. Отпускает, придерживает. — Лучше? Воды?        — Нет! — почти вскрикиваю, слишком резко. Держусь за него, глотаю воздух. Глаза слезятся и от этого только сильнее болят.        — Хорошо. Давай руку, — протягивает открытую ладонь. С сомнением смотрю на него. Кошка вскарабкивается по его геройскому костюму, устраивается на плечах, беспокойно смотрит на меня. Она уже решила. Что ж. Беру его за руку, моя оказывается значительно тоньше, меньше. — Оставайся у меня, пока всё не наладится.