Уроки литературы 2

      Утром я зашёл в класс с полной уверенностью, что улыбка Голышева сделает моё настроение приятным. Но он так и не появился в школе. На перемене перед последнем уроком, когда надежды на появление Коли совсем не осталось, я сел рядом с Вицин и спросил:              – Не знаешь, где твой друг сегодня?              – Ты не замечал, что он часто прогуливает. И эти моменты невозможно подгадать?              Её взгляд раздражал меня. Она была слишком высокого мнения о себе, всем своим видом показывала свою значимость для Голышева. У неё по взгляду читалось: «Он мой». В ней мне нравился только стиль и ухоженность. Будь я принцем на балу в 19 веке, то Вицин стала бы первой, кто удосужился бы танца со мной. Тут сыграла бы истина Сухорукова: «Первое впечатление обманчиво – всегда обманчиво, ибо у каждого мгновения – своя правда».              – От тебя чем-то пахнет таким неприятным, еле уловимым, но таким ярким и отталкивающим, – я сморщился и заткнул нос. Она понюхала свою руку, затем вторую, потом рукава. С каждой секундой лицо её становилось растеряннее и растеряннее.              – Чем же? Я ничего не чувствую.              – Обидой и завистью, если не ошибаюсь.              Вицин со всей силы ударила меня по щеке.              – Как это низко, – зажмурившись от боли, прошипел я.              – Ребят, вы чего? – голос Любы Ефремовой смягчил обстановку.              – Вот, Анна Вицин, нуждается в диалоге, – посмотрел на неё, вставая из-за парты, – поговори с адекватными людьми. Может, родители тебя не учили, но бить людей – это, как минимум, некультурно.              Бывает же такое смутное ощущение лжи в голове. Человек в моём представление может предстать перед человеком лишь в одном образе, но когда в голове возникает мысль, что в глазах других людей, он может быть воплощением чистоты и правды, то становится не по себе от критического мышления. И напротив. Общаясь только с людьми, подтверждающие твои ощущения, становится слишком уютно от представлений о человеке. Хочется уловить в нём то, чего другие не видят, однако не получается, ведь тот человек уже сотворил в твоей голове подобающий образ. Замкнутый круг. И, кажется, я нуждаюсь в том, кто скажет, что Голышев – это человек, не заслуживающий внимания, ведь сейчас я убеждён в обратном. Не думать о человеке проще, когда он тебе отвратителен, гораздо сложнее, когда он тебе мил.              – Твои МА приезжают к нам на выходных. Ты будешь там? – поток мыслей был перебит Пашей.              – Я не хочу.              – Раньше ты был у нас в гостях чаще. Почему-то надеялся, что в этот раз ты приедешь.              – А этот раз особенный?              – Да, мой день рождения. И я тебя, как друга семьи, приглашаю.              – Спасибо за приглашение, – я хотел уже было отказаться, но вспомнил, что его лучшим другом является Коля, – с радостью приму его и приду. Странно будет пропустить восемнадцатилетие человека, с которым я сижу уже 11 лет за одной партой.              После уроков я хотел позвонить Коле, написать ему или зайти по пути домой. Но не мог. Обещание – есть обещание. Если А-ЛИ-СА объявится ещё раз в ближайшее время, то мне стоит поспешить с решением.              Учёба. Любой процесс, касающийся саморазвития, захватывал меня полностью и подчинял. Читая, слушая или уча, я ни о чём не мог больше думать, как о результате. И это помогало забывать о личной жизни.              После уроков в субботу Иванова ждала меня на улице. Я недоверчиво поздоровался с ней и сразу уточнил:              – Нужна какая-то помощь с учёбой?              Она взяла меня под руку и пошла быстрым шагом за ворота школы. Только после она отпустила и продолжила идти, не сбавляя темп.              – Иванова Дарья, если вы нуждаетесь в моей компании, то можно просто об этом сказать. Я же не отказывался от нашей дружбы, я всего лишь отказался от отношений.              – Панков Александр, я не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Мы слишком долго дружим. И я думала, что знаю тебя. Но почему-то не узнаю в последние дни. Дело в Алисе или в том, что ты всем говоришь, что любишь Голышева?              – Мне нравится, как люди влияют друг на друга. На первый взгляд вы с Аней Вицин очень разные, но на второй – появляется ощущение, что я говорю с одним и тем же человеком.              – Мне не стыдно за эту дружбу, – Даша скрестила руки на груди.              – И мне не стыдно за свою любовь к Голышеву Николаю. И мне не стыдно об этом говорить. Если хочешь, то можешь рассказать об этом всем. Я не могу стесняться того, что внутри меня живёт огромная всепоглощающая любовь, – я развёл руками, пытаясь показать её огромные размеры. Иванова засмеялась, снова взяла меня под руку и проговорила:              – Я знаю. После диалога с Аней все паззлы в голове сложились. Сначала я думала, что это такое общение между вами, что нормально брать руку друга или смотреть часами друг на друга. Меня не было с вами на карьере, но предполагаю, что ты бы не полез в воду, если бы не хотел донести какого-то подтекста Коле. Не удивлюсь, если ты выкинешь ещё какой-нибудь сюрприз. Только говори сразу, чтобы потом мне не пришлось рыдать в подушку полночи и думать, что я упустила какую-то важную деталь из виду.              – Да ты прям Шерлок Холмс. Я бы с радостью поделился этой новостью раньше, если бы не думал, что Коле нравишься ты, а я был третьим лишним, над которым насмехаются. Если все вокруг подумают, что я сошёл с ума, то не ошибутся. Это были дни мучений. Меня никак не покидала мысль, что вот Коля приходит к Паше и Кириллу, говорит им, какой я на самом деле. Потом они идут ко мне и…              Перевёл дыхание. Говорить было сложно. Возвращаться в дурное прошлое было тяжело и почти невозможно.              – Во мне сидел страх того, что меня обманут. И теперь, когда я уверен в своих чувствах, в правде происходящего. То почему не могу сообщить миру об этом? Я снова свободен и вожделею окутать ею Вселенную.              – Ты со своими масштабами пока придержи. Будешь чай или кофе? Бабушка вчера пирог вишнёвый испекла. Пальчики оближешь.              – Мой любимый пирог, в моей любимой компании. Не день, а просто чудо.              Мы пили чай, болтали, вели себя так, будто между нами не было недопониманий в последнее время, будто не было недосказанности. Когда на часах был уже вечер, а мы продолжали смеяться за кухонным столом, вспоминать детство и шутить над одноклассниками, мой телефон начал вибрировал в кармане брюк. Первые три звонка я пропустил с удовольствием, давая понять, что нет смысла звонить четвёртый раз.              – Кто там? – спросила Даша, когда я всё же достал телефон.              – Мама, – удивился, – она вообще звонит мне? А если кто-то умер?              Я мигом ответил. Через пару реплик положил телефон обратно в брюки и проговорил, смотря на дно пустой кружки:              – Я забыл про день рождение Паши.              Даша впопыхах, решая мою проблему, нашла какой-то неоткрытый чайный сервиз, сунула мне в руки и помахала рукой на прощание. Терять было нечего. Я вызвал такси и через минут десять уже стоял у дома с ледяными руками, держащие чайный сервиз в цветочек. Вокруг была тишина, окна дома выходили на другую сторону улицы. Меня окутал снова страх. Мне даже показалось, что я вернулся в состояние сжатого клочка, боящегося даже шороха за стеной, в стене, по стене. Я поднёс руку к такой-же ледяной ручке и прокрутил её. Свет упал на моё лицо, стало некомфортно. Захотелось вернуться к Даше, которая приняла бы меня более дружелюбно, чем обстановка в доме, в котором я последний раз появлялся в младших классах.              Прежде, чем разуться, отыскал глазами обувь Коли. Поставил свою рядом, снял куртку и прошёл вглубь дома. Коридор был не таким уж длинным, но какие бы шаги я не делал, было ощущение неподвижности. На кухне я встретил МА. Они сидели спиной ко входу.              – Здравствуйте, тëтя Света, – улыбнулся маме Паши.              – Здравствуй, Сашенька. Ребята в гостиной на втором этаже.              – Привет, МА, – махнул рукой им, когда они повернулись.              – Какой славный мальчик у вас, – донеслось с кухни, когда я сделал пару шагов в сторону лестницы.              Первая ступенька скрипнула, как и вторая. Поднявшись, первым делом я увидел большой синий диван у окна, на котором сидела Люба с тортом в руках, на котором горело 18 свечей. Рядом сидел Коля и что-то бурно желал имениннику. Пашка стоял над ними и смеялся, периодически смотрел в сторону Кирилла, стоявшего возле дивана и курившего в открытое окно.              – Привет, я вовремя, – проговорил я, делая шаги ближе к дивану.              – Дождался. Ты опоздал, конечно, на часа два, но сладкое осталось на последнее.              Я протянул ему чайный сервиз. Он засмеялся и в спешке начал его открывать, говоря:              – Отлично. Дома как раз чашек на нас не хватило. Кирилл, неси чайник с кухни. Сейчас устроим чаепитие.              Он задул свечи. Люба разрезала торт и разложила по фарфоровым тарелочкам, которые подавал ей Коля. Когда наши взгляды встречались, он сразу начинал разговор с кем-то другим, делая вид, что я ему безразличен. Когда прошло ещё немного времени, когда ребята уже немного выпили, когда заиграла музыка и когда моё появление перестало портить дружелюбную обстановку, я подошёл к Голышеву.              – Не здороваешься.              – Привет, – с недовольным лицом проговорил он.              – Не появляешься в школе.              – Лень.              – Дело в том поцелуи. Я знаю.              – Не звонишь, – начал Коля, – не пишешь. Дело в той девушке. Я знаю.              – Вицин устроила мне допрос и запретила общаться с тобой.              – Похоже на неё, – на его лице появилась улыбка, – а ты что? Послушался?              – Сказал, что она завидует мне, ведь ты выбрал меня, а не её.              Коля взял мою свисающую руку, я сжал его руку ещё сильнее. Посмотрел на Кирилла и Пашу, которые танцевали с баночками пива и смеялись с шуток друг друга. Коля свободной рукой схватился за перилу, затем спустился на лестницу ниже. Я с поднятой головой шёл за ним, смотря на его глаза, губы, кудри. Когда его ноги спустились на промежуточную площадку, он встал в угол, куда не падал свет. И я пошёл за ним.              – Я скучал, – он обхватил мою шею и поцеловал губы. Это было не так долго, как мне хотелось бы. Чувствовалось напряжение, словно он боится, что кто-то может появится в любую секунду, что кто-то может заметить. Через несколько минут мы уже сидели на синем диване.              – Панков, – позвала Люба, сидящая за ноутбуком, – есть что-то развлекательное, под что танцевать хочется?              – Ты же танцами занималась?              Люба кивнула. Я выбрал какую-то попсу, позвал её в центр гостиной. Я любил танцы. Любил делать что-то свободное, не имеющие смысла и неподвластное никому. Мы танцевали. Люба слишком умело, я слишком открыто. Ей любовался Паша, а мной Коля. Умение любить неидеальных, неумелых, тех, за кого стыдно – умение любить по-настоящему. Упав после танца на диван, я положил голову на колени Коли. Он откинул свою, чтобы не смотреть на моё довольное лицо.              – Знаешь, чего я больше всего не хочу? – я взял его руку, но тот сразу отпустил, – не хочу отношений, где меня прячут и приходят, когда удобно. А я очень неудобный. Веришь?              Голышев положил ладонь на мои глаза. Я дождался, когда наступит двухсекундный интервал между песнями и громко проговорил:              – Я Пан, и я пансексуал              – Чо это? – Попов щелкнул семечку и плюнул её в урну.              – Не знаю, типа он Пан и он назвал себя сексуальным, – пожал плечами Навроцкий.              – А, креативно. Я получается Попсексуал, – Попов засмеялся, – будто у меня попа сексуальная, а не я.              Мышцы на животе Коли сжались от смеха. Ефремова засмеялась громче остальных и, посмотрев на наши весёлые лица, засмеялась ещё раз.              – Что ты творишь? – Голышев наконец-то удосужился посмотреть на меня и убрать руку с моих глаз.              – Я неудобный. И если ты не готов к тому, что каждая собака будет знать, что у нас отношения, то скажи сразу. Потому что я говорю это теперь на берегу – я люблю тебя и если это хоть немного невзаимно, то скажи, пока не поздно. Если ты не готов, то скажи. Со мной надо говорить, а не бегать от меня.              Коля провёл взглядом по комнате, поднялся, даже не придержав мою голову, тяжело вздохнул и прежде, чем уйти в сторону лестницы произнёс одно слово:              – Поторопился.              Парни пошли за ним, захватив с собой зажигалку и предупредив Любу и меня, что они вернуться, как только покурят. Ефремова выключила музыку и серьёзно посмотрела на меня. Я смотрел на неё с таким же серьёзным лицом.              – Я знаю, что означает это слово, – проговорила она.              – Он поторопился, – усмехнулся, провёл руками по волосам, зажал шею, – офигеть. Да, он снова просто послал меня.              Она что-то сделала в ноутбуке затем встала и подошла ко мне, обняв. Уткнулся в её шею, и эти предательские слëзы.              – Мой бывший парень избегал меня, а когда я хотела поговорить с ним, он посылал меня. Но я любила же его. Терпела. Он приходил, когда хотел, целовал, когда хотел, пользовался моей любовью, а потом посылал, когда я говорила о своих потребностях. Если что-то похожее у тебя, то беги, пока не поздно.              Она посмотрела на меня своим проницательным взглядом. Мне бы так по щелчку читать людей, как эта на первый взгляд незамысловатая девица.              – Отойди в туалет.              – Погоди, кто-то опять звонит.              Это был неизвестный номер, цифры которого я знал наизусть. Посмотрел на Любу, потом снова на экран телефона, затем увидел приближающиеся три фигуры и ответил.              – Привет, – в ответ тишина, – что-то случилось? Такое позднее время.              А-ЛИ-СА молчала. Я перепроверил на всякий случай номер. Был её.              – Что-то случилось? – повторил я, наблюдая, как Голышев жестикулирует и что-то объясняет своим друзьям.              – Понимаешь, – голос её дрогнул. Послышались всхлипы.              – Ты плачешь?              И она заплакала в трубку. Не мог вспомнить, чтобы она когда-то плакала.              – К тебе приехать? Ты где?              Она назвала мне адрес, отключила телефон, оставив меня с кучей вопросов.              – Я пойду, – проговорил Любе, – кажется, я кому-то нужен чуть больше, чем здесь.              Забыв попрощаться, я не заметил, как вышел из дома, позвонил в такси и уехал. И кажется безвозвратно, забыв дорогу обратно, перечеркнув начатую жизнь, вырвав этот грязный измученный первый лист, открыв прошлое и нырнув в него с убеждениями, что не всё так просто. Я сидел в такси и не представлял, что скажу ей, когда снова увижу. Прочитать ей нравоучения или выслушать и понять? Как смотреть ей в глаза и стоит ли бежать к ней по звонку? Никогда в моей голове не было столько вопросов, не имеющие ответа. А ответ-то на деле один. Её имя. Имя на руках, ногах и плечах. Да позвони она ещё раз, я бы убежал к ней безвозвратно, прижавшись к ногам её. Только это похоже на попытку сдаться, разорваться на части и смириться с поражением. А оно мне надо? Надо потом извиняться, оправдываться за всплески эмоций и лишние слова, которые остановить не сможет даже она, ведь все они посвящены одной единственной. Это еë имя. Еë рук дело. Еë вина. Алиса разбила мне сердце, оставив истекать кровью, решив, что время лечит. А оно понапрасну старалось лишь стирать сухими людьми еë образ. В самые ужасные моменты, я не перестану винить еë. Но будь это предсмертная речь, я говорил бы: «Спасибо».              Громкая музыка, на полу что-то сырое и копчёное. В зале люди, пытающиеся двигаться из последних сил. На диване кто-то уже давно спал, а в центре за невысоким столиком парень разливал напитки. Я искал глазами её, но вокруг не было ничего напоминающее Алису. Я готов был выйти, чтобы не видеть этих людей, готов был выкинуть Лису из головы, но увидел полуоткрытую дверь на балкон. Идя к ней, я вздрогнул, когда сменилась песня. Однажды я пригласил её на медленный танец под эту медленную мелодию, а она отказалась. Теперь же было и без слов понятно, что она согласна на все танцы мира со мной. И мы танцевали с приоткрытой дверью, за которой мелодия смешивалась с пьяными разговорами, плесками воды, смехом и открыванием алкоголя.              – Так вкусно пахнешь, – проговорила она. Погладил её по волосам, плечам, рукам. Улыбнулся и поцеловал в лоб. Оказалось, что большего и не надо.              Мы встретились взглядом, я держал её за талию, а она меня за плечи. И если б сказала она в тот момент: «Не уходи», я бы остался на этом балконе с ней хоть до конца своих дней. Но мы молчали, пытаясь отыскать ответы во взгляде.              – Проводить? – предложил я и взял её за руку, как раньше, словно ничего никогда и не было. Она кивнула головой. И мы шли вдвоём по холодной улице, преодолевая сильный ветер. Ощущал, как открытая кожа трескается от холода, как ноги не слушаются и как внутри, что-то пытается зажечься, но сразу потухает.              У ворот я обнял её и сказал, в голове оправдывая это банальным воспитанием:              – Ты звони ещё.              Она кивнула на прощание и исчезла, так и не ответив на вопрос, зачем звонила, зачем звала.              Перед сном в какой-то необъяснимой панике я позвонил Ивановой. И Иванова пришла ко мне в пять часов утра. Мне не составила никакого труда рассказать ей о произошедшем на дне рождении и после. Она выслушала, скривила лицо и сказала то, чего я совсем не ожидал:              – Саш, ты никому не нужен, кроме меня. Ты играешь в какую-то игру и считаешь себя главным героем. Но для них ты всего лишь пешка. А то, что ты прибежал к Алисе, как только она того захотела, я не удивлена. Ты взрослей.              – Хочешь сказать, что, если я позвоню Алисе, она не придёт ко мне? Хочешь сказать, что позвони я Голышеву и расскажи о проблемах, он не поймёт?              – Жду, когда ты поймёшь, что люди уходят и приходят.              – Уходи.              – К одним ты бежишь через весь город, а других выгоняешь.              – Уйди. Ты думаешь, что нужна мне, хотя я знаю, что ты мне не нужна. Они все говорят, что ты подходишь мне, а ведь твой типаж даже на десять процентов не соответствует моему. Ты, как все. В тебе нет ничего примечательного. Ты знаешь, что Алиса была моей первой любовью? Ты знаешь, сколько сил я приложил, чтобы она заметила меня? Я думал, что это взаимно, что у нас будет будущее.              Я посмотрел на Иванову красными глазами.              – Иванова Дарья, я хотел любить лишь единожды. И так любить, как никто никогда не любил. Я ждал еë звонка, ждал еë. И продолжил бы ждать, если бы она не позвонила. Ты чувствуешь, что я говорю? Почувствуй, не надо слышать. Я потерялся, смирился с утратой и похоронил эти чувства. Мне жаль, что так вышло с тобой. Жаль, что у нас ничего не вышло, хотя я надеялся, что однажды, посмотрев на тебя, у меня проснуться чувства.              Я встал. Мне стало не по себе от этих оправданий, как я не любил оправдываться, как я не любил выворачивать душу наизнанку. Но если начал, то нужно говорить до конца, говорить правду, говорить то, что внутри.              – Даша, – голос сорвался, как слеза с щеки, – пойми меня. Мне неважно, какую роль я играл в их жизни. Мне важно, какую роль они играют в моей. И пока Алиса рядом, я буду плясать под эту дудочку столько, сколько она захочет. Снова и снова. И ничего с этим поделать не могу. У меня вот здесь, – положил руку на грудь слева, – болит. Всем так смешно с того, что я говорю после всего этого про Голышева и свою любовь к нему. Да ты посмотри на него. Он – это прототип еë. Только я надеялся, что в этот раз всё получится, что меня не пошлют и не оставят.              Я захлебнулся слезами, закинул голову к потолку. Зажмурил от эмоций глаза, а губы расплылись в нервной улыбке. По щекам текли слëзы. Всё было не то, всё было не то. Совсем не то.              – Но почему…              Со всей силы ударил стену.              – Да за что…              Не хватало сил говорить. Даша молчала.              – И да. Считай меня идиотом, лицемером, неудачником. Но помни при этом, что ты любила парня, которому была неинтересна. Поцеловав, Голышева на дискотеки, ты сделала не мне больно, а себе. По идеи это ведь ты была пешкой его планов, после которого он в слезах прибежал ко мне и говорил о любви. И пока ты соглашаешься быть пешкой, тебе кажется, что все вокруг такие же, как ты.              Я повернул голову в её сторону. Она сидела с большими глазами и слушала. Страх. Непонимание. Всё смешалось в этом взгляде.              – Уйди из моей жизни. Мне больше никто не нужен. Ни Алиса, ни Голышев, ни ты. Прощай.              Я прошёл до двери, открыл и кивнул ей.              Захлопнул дверь, как только она вышла.              Потерять в один день всех. Смело. Снова не мог уснуть. Взял белый лист, когда на часах уже было 7 часов утра. И написал, что вертелось на языке, вырвавшиеся из бессознательного потока:       

«На руках порезы, но их нет. На ногах порезы. И их там нет. Мягкий. Чистый. Но не снег. Голос. Губы. Одинокий рассвет. И я одинокий. Непонятый.»

             Поставил точку и открыл глаза, когда часы показывали два часа ночи.