Уроки литературы 2

      Мы вызвали такси, ничего не объяснив МА. Она ехала на обычной скорости, но Голышев всё торопил водителя, кричал на него и просил не останавливаться на жёлтый и ехать так быстро, как это позволяет педаль газа. Я не поспевал за ним в больнице. Он бежал, поворачивал, затем разворачивался и снова бежал. Этот кипиш прекратился только, когда он увидел маму Ани. Я остался стоять в стороне, понимая, что в этом и моя вина тоже есть.              – Она в коме, – проговорил он, подойдя ко мне.              Я кивнул головой.              – Она потопала в какие-то дебри и попала под машину, – он схватился за голову и искал в моём взгляде поддержку, – зачем она потопала туда вообще.              Я пожал плечами.              – Её мама тоже задалась этим вопросом, – его взгляд стал пугающим, – и чёрт возьми, знаешь, что сказала Ефремова? Вицин пошла к тебе на встречу.              – Но меня там не было.              – Ты хоть сделай вид, что тебе жалко её.              – Почему мне должно быть её жалко?              Голышев замер.              – Заслужила, – пожал плечами, – преследовать людей незаконно.              – Преследовать людей, – повторил он, глядя в пол, затем поднял голову и проговорил, словно в пустоту, – это же был я.              – Не понял, если честно.              – Я поехал за тобой после дня рождения Паши, я бежал от тебя по сугробам, когда ты был с Алисой. Это был я.              Его голос сорвался от крика. Пока я пытался понять хоть что-то, он добавил:              – Это ты во всём виноват.              – Коль, всё будет хорошо с Аней и с нами всё будет хорошо. Хочешь, я обниму тебя?              Он покачал отрицательно головой, затем сделал два шага назад и ответил:              – Я думал, что могу простить тебе Алису. Но просыпаюсь каждую ночь и вспоминаю то, как ты смотрел на неё. Я не простил. Не смог. И Аню не прощу. Ничего тебе не прощу. Прощай. Просто уйди и не появляйся.              – Ты напряжён, я понимаю, – я старался сохранять спокойствие, – но давай поговорим, когда всё успокоиться.              – Не-а. Мы больше не поговорим. Точка невозврата пройдена. Мне поебать, сколько сил я отдал, чтобы быть с тобой, но мне не поебать на то, сколько я сохраню их без тебя.              Он ушёл. И я ушёл.              Я не остановил Алису. Моя вина. Но я и ничего не сделал. Тоже моя вина, ведь я мог что-то да сделать. Опустошение. Ничего не чувствую к тому, что подруга Коли лежит в коме. Алиса всегда добивалась желаемого, не удивлюсь, если она добьётся и меня любыми способами.              Тёмная неосвещённая дорога. На мне тонкая кофта, тонкие брюки и осенние ботинки, которые я натянул в спешке. Кажется, завтра проснусь с температурой и больным горлом, но, кажется, теперь ко мне никто не придёт. Ботинки ужасно скользили, и я чуть не упал раза четыре. От больницы до меня было пешком в летнюю погоду около получаса, теперь же за полчаса я не приблизился даже к половине. Пальцы на руках замёрзли, телефон лежал в кармане, вот только на карте не было и копейки, чтобы вызвать машину и уехать в тёплую комнату. Будто кто-то ждал меня дома. Не ожидал такой реакции отца. Его бешеный взгляд, эта его злая уродливая ухмылка. Никогда не видел, как он злится. Вспоминал её, и слёзы подступали к глазам. Меня даже родители не поняли, не приняли. Неужели борясь со злом, я не заметил, как сам стал им? Но разве можно назвать человека злым, если действовал он из чистых побуждений?              Штаны заледенели. Было минус двадцать, не больше. Я остановился у какого-то магазина, чтобы зайти погреться, но продавщица закрыла его раньше, чем я оказался внутри. Пришлось взять себя в руки и доползти до дома, зайти незамеченным в комнату, собрать вещи и пойти, например, к Даше. Или не к Даше. Хотя, кто меня выгонит, если я закрою дверь комнаты на ключ и лягу спать в берушах?              Когда впереди я увидел перекрёсток, от которого было рукой подать до дома, то ощутил то второе дыхание, которое приходит во время бега. Мой шаг поначалу ускорился, но сразу замедлился, когда в непроглядной тьме я завидел две фигуры. И чем ближе я подходил, тем шаг становился мой неувереннее.              – Здорова, Ефремова нам всё рассказала, как ты, пидорас, до Коли домогаешься, – это последнее, что я запомнил перед ударом биты об мою голову.              Я открыл глаза больше от холода, чем от нужды. Вокруг было бело. Не сразу понял, что меня кинули в сугроб. Мне было и не до осознания своего местоположения. Я ощущал себя невесомым, крупицей, кем-то незначительным, но таким важным. Холод был словно не внутри меня, а поверх. Я умирал. Кровь текла из носа, или же мне просто казалось. Тело ныло, но в голове это читалось, как танец судьбы. Нашёл в себе силы улыбнуться и задуматься. Ничего не приходило на ум, кроме улыбки Голышева, его новогоднего признания и нашего первого поцелуя. Я любил его. Эта любовь согревала меня, обнимала, не давала, будто сдаваться. Мои руки совсем не слушались меня, но отчаянный голос души кричал, заставлял меня найти телефон, позвонить, позвать на помощь, чтобы снова увидеть эти кудряшки, глаза, руки. Мне стало страшно, что диалог в больнице, станет последним нашим диалогом, что наши планы обрушаться так нелепо. Я не хотел, но не мог даже понять, какой сигнал нужно дать мозгу, чтобы он заставил подняться хоть одну из рук.              Я всецело доверился бы ему. Отдал бы всё, чтобы не допустить эту оплошность. Раскаяние. Не думаю. Жажда любви и нехватки внимания, не более. Я ощущал эту любовь к Голышеву так ясно, как люди перед смертью видят белый свет в конце тоннеля. У меня не было сил сопротивляться боли, концу. У меня не было вопросов к тому, что произошло до моей отключки и что происходит сейчас. Я растворялся. Мои мечты улетали из головы и развеивались пеплом где-то во Вселенной, недосягаемом уголке для планеты. Я бы мог стать великим, мог бы писать картины, стихи, музыку. Я мог бы всё, если бы того захотел. А теперь, казалось, я всё. Я уже всё сделал, что хотел. И ничего мне от жизни больше и не надо было, кроме тех минут тишины, забвения.              Я пустота. Такая обширная, всепоглощающая пустота. И я расширяюсь, а во мне, где-то на дне борется оно. И оно ликует. Оно радуется, что тьма захватила меня, что я добился своего.              Смерть. Такая неуловимая, вечно далёкая и не касающаяся людей, пока того не потребуют обстоятельства. Я не думал о смерти, никогда. Считал себя бессмертным, особенным, словно у меня было 9 жизней и ещё 9 после. И пока кровь текла из моего рта, носа, головы, я продолжал верить в чудо. Будь я другим, я бы смирился. Смирился с поражением, с утратой, с концом. Да разве моя смерть изменит что-то, разве кому-то станет хуже или лучше. Я же жил для себя и для будущего людей, а не для кучки ребят, не считающихся с мнением остальных.              Кашель. Я начал захлёбываться кровью. В лёгких, казалось, были кости, обломки, трупы. Что-то мешало дышать носом. Задыхался. Невероятное желание закрыть глаза и больше не открывать их. Но правая рука дрогнула и застывшие пальцы ощутили каким-то образом что-то металлическое, напоминающее телефон. Собрал все силы в руке и поднял его. И он ещё работал. В глазах всё темнело, на экране были пятна, трещины, какая-то грязь, вода. Я набрал экстренный вызов и прошептал, когда какая-то женщина ответила мне: «Я в сугробе возле железной дороги. Умираю. Помогите». Снова кашель. Она что-то говорила ещё и просила меня отвечать, но телефон уже был не в руке. Он валялся на груди, а руки в сугробе.              Жарко. Стало очень тепло, тело расслабилось от этой теплоты, глаза стали закрываться, а внутренний голос шептал сладко на ухо: «Поспи. Поспишь, и всё будет хорошо. Спи». И я послушно закрыл глаза, представляя, как завтра увижу Голышева, как обниму его и поцелую.              Я же не думал, что утром проснусь в неизвестном помещении, где возле уха что-то будет пищать, а всë тело будет в гипсе. Только глаза могут двигаться и видеть белое, чистое, новое.              Не было никаких сил, кто-то проходил мимо и что-то говорил.              Ничего.              Я ничего не помнил.              Я был никем.              Пытался отыскать в голове себя, но там кроме эха ничего не было. Вся моя жизнь была забыта, как только что приснившийся сон, который ты отчётливо помнил пару секунд назад, но, когда начал вспоминать, не смог даже представить хоть отрывки. Будто что-то было, но что непонятно. И ты в панике капаешься в голове, кажется, что вот сейчас оно будет, но ничего. Пустота. Может, сна и не было?              Просыпался снова и снова, вздрагивал, искал в панике людей, уставал и снова засыпал. И это продолжалось, пока в один из дней ко мне не пришли люди не сняли странную уродскую металлическую повязку с головы.              – Привет, – кто-то в белом сел рядом со мной, положив руки мне сначала на лоб, потом на шею, затем на живот, – как ты себя чувствуешь?              Я молчал, пытаясь привыкнуть к свободным ощущениям. Мышцы лица могли двигаться спокойно, кроме мышц носа. На нём осталась повязка, мешающая дышать.              – Что это? – голос был хриплым, постарался откашляться, но боль в лёгких торкнула меня изнутри, отчего захотелось скрутиться от боли, однако положение тела, зацепление шнурами и бинтами, не дало сделать даже этого.              – У тебя был сломан нос.              Я ничего не ответил.              – Ты помнишь, кто это был?              Не помнил. И я ещё пару дней молчал, пытаясь отыскать в подкорке головного мозга хоть что-то.              – Два плюс два? – спросил врач.              Плюс?              – Что такое плюс?              И он сказал, что со временем станет лучше, что нужно немного подождать. Но стало только хуже. Нечто вернулось ко мне одно из самых первых. Оно заняло всё свободное пространство, и голос его эхом доносился в уши. И оно повторяло, что мой единственный выход – это повеситься, что я навсегда останусь инвалидом, что никто меня больше не полюбит, что всё в этой жизни я потерял и что я больше никто. Мой внутренний Бог стал атеистом. И я бы повесился прям в той палате, если бы не упал с кушетки в попытках встать. Я был беспомощен, жалок.