***
— Нет, Томас, Нет, нет и нет! Я пойду на что угодно — но только не на это! — Но капитан… — Ты напрашиваешься на пулю, Томас, — устало вздохнул шкипер, сев на кровать и привалившись к стене каюты, — если у тебя самого мозги заросли здешней плесенью, хоть не бросайся ей в других. Я бы не стал учить этот собачий язык, даже если бы мне дали должность при местном дворе — хотя смотря какая должность, — но ничто не заставит меня учить его, когда я хозяин на собственном, и даже не арестованном корабле. Да и представляешь, что сделает со мной этот ссаный кардинал, если увидит, что я поддался ему хоть в чем-то, а? — Но он расценит это не как уступку, а скорее как проявление уважения. — Уважение, значит… — хмыкнул мужчина, достал из-за пояса пистолет, подкинул и поймал его, — а я, что, не заслуживаю уважения с его стороны? Я принял его на свой корабль, я дал ему каюты — и твою, между прочим. Я позволяю ему целыми днями стрелять, не глядя на то, что он может укокошить кого из матросов. Я даже разрешил его вонючему коку готовить ту бурду, которой камбуз уже пропитался сверху донизу. Что, все это не повод для уважения? — Но он… — британец улыбнулся растерянно, — уважает вас, если это можно так назвать. Он знает английский. — Ага, знает. Сплошные богохульства и непристойности, — усмехнулся шкипер, убирая пистолет, — вот ихние ругательства я бы выучил охотно, только кто же научит. Уж точно не эта белолицая кукла. — Но она могла бы научить вас изъясняться по-японски куда лучше, чем это сделаю я, это раз. И, обучая вас, она могла бы проникнуться к вам хотя бы почтением… — Почтением? — переспросил Ян, и тут же расхохотался во всю мощь своих легких. — А почему бы нет, капитан? — только когда в каюте воцарилось молчание, Том подал голос. — Ты… — шкипер хлопнул себя по коленке, кое-как выровнял дыхание, — ух, ты меня в могилу сведешь. — Но у японцев уважение в крови. — Ага, как же. То-то они друг другу эту кровь так охотно выпускают. Меня достало твое нытье, Томас. Шел бы ты отсюда. — Но вы ее хозяин, — ввернул британец свой последний аргумент. Хозяин. Ага, как же. Шкипер запрокинул голову, закрыл глаза, шумно вдохнул через нос. Не хватало воздуха в каюте, голова была будто набита тряпьем и соломой, и грозилась вот-вот лопнуть. Не собирается он учить этот проклятый японский, не дождется желтозадый кардинал от него такого подарка. И девку эту любой ценой выпрет из каюты, пока она его не прирезала. — Давай так, дружок. Ты оставляешь меня в покое, эдак до обеда. А я все как следует обмозгую и к обеду твердо растолкую тебе, почему и зачем отказываюсь от твоего предложения, идет? А сейчас займись чем-нибудь полезным, хоть сам свои записи почитай. Договорились? — Договорились, капитан, — Томас опустил голову и прошмыгнул за дверь каюты. Ян, оставшись один, машинально перепроверил оба своих пистолета. Эта статуэтка, которой даже не поймешь сколько лет — то ли шестнадцать, то ли двадцать шесть, а то и больше — просидела в его каюте на постели все прошлое утро и весь вечер, будто какая собака, ждущая хозяина. Нет, хлеще собаки. Даже эта скотина Криль не отличается подобным терпением, а уж он-то всегда был почтенным представителем собачьего племени. И что же? Она просидела без каких-либо дел, одна, точно не тронув ни один ящик и сундук — Ян после до глубокой ночи перепроверял разложенные по всей каюте щепки и волоски. А вечером, когда он вернулся, даже не взглянула на него, ничем не выдала себя, будто ей было все равно. Зато после разглядывала с явно излишним вниманием. Шкипер невольно поежился, вспоминая странный темный блеск этих узких глаз. Дернула же его нелегкая переодеваться перед ней. После первой же пуговицы эта девка глаз не спускала, будто уже выискивала, куда ударить ночью, и какой длины и ширины ножом, чтобы убить быстро и бесшумно. Хорошо хоть хватило мужества повернуться к ней спиной, и только потом выставить вон. Пусть знает, что не все так просто, пусть не думает, что так легко с ним будет разделаться. И хорошо, что за дверь удалось ее молча вывести, и даже улыбнуться, а не вышвырнуть. А вышвырнуть хотелось, с такой силой, что аж зудели руки. А эта кукла не дернулась даже, когда он взял ее за руку, только глаза опустила, и так старательно семенила за ним в своем узком нелепом балахоне, что даже какая-то странная жалость к ней успела мелькнуть. Ее тонкую белую кисть, казалось, можно сломать двумя пальцами, стоит лишь сжать сильнее. И хрупкость вовсе не мнилась обманчивой, под почти прозрачной кожей так явно прощупывались нежные косточки. Не похожа она на убийцу. Не походят ее глаза на глаза убийцы. Личико ее, с нечеловечески мягкими маленькими чертами, и так густо замазанное белым, даже на женское не походит. И фигура ее вся излишне тонкая и хрупкая, и все ее движения слишком изящны даже для самой манерной и нежной дамы. Ее руки словно не способны двигаться быстро, ее ноги не могут делать широкие шаги, немота ее не выучена, а природна. Женственная и хрупая в большей мере, чем любая настоящая женщина, она не способна ни на что дурное. Именно такая ангельская невинность чаще всего оказывается исчадием ада, а вовсе не те, у которых наяву чудятся торчащие из-под человеческого платья хвосты и копыта.***
Ровный попутный ветер, хоть и несильный, но гладкий и послушный, наполнял паруса. Корабль шел неспешным, на редкость плавным ходом, убаюкивал мерный плеск, с каким в стороны расходились разрезанные телом судна волны. Небо было высоким и светлым, легкие белые облака тонким узором расцветили его. Его Высочество стоял у фальшборта и сосредоточенно глядел в синие волны. Лицо его было спокойным и строгим, но пальцы крепко взялись за край планшира, скрючившись подобно когтям хищной птицы. С прошлого дня корабль шел на удивление ровно. Слишком ровно. Даже Курояма, так болезненно переносящий море, уже свыкся с качкой и теперь разве что излишне бледен, но не перевешивается через борт при каждом удобном случае. Не выйдет изображать недуг. А завтрак во всякий день подают избыточно плотный. Чжоу все же чуть перевесился через борт, пристально разглядывая хлопья серой пены, бегущие прочь от взрезающих воду просмоленных досок. Рядом почти из ниоткуда вырос человек в белом — один из тех охранников, бывших с Паком в тот момент, когда взорвали пханоксон, и потому оставшихся в живых. Его лицо было привычно уже взволновано. — Ваше Высочество… — Что тебе нужно? — наследник выпрямился, повернулся к нему. — Все хорошо, нет ли никакого недомогания? Не следует ли мне позвать кого-либо? — О, все прекрасно, — лучисто и мягко улыбнулся наследник, — я лишь разглядываю, как волны бьются о борт корабля. — О, вам не следует этого делать, Ваше Высочество, — на лице охранника заметалась растерянность, даже страх, — это опасно. Корабль может резко качнуться в любой момент, и тогда велик риск, что вы упадете в море. Если же вы желаете посмотреть на волны, лишь скажите. Мы придумаем, как обустроить все наилучшим образом. Вы прикажете? — Вы… придумаете? — переспросил наследник, намеренно растягивая слова клейкой патокой. Охранник побледнел едва заметно, но тут же взял себя в руки. — О да, я все понимаю, — продолжил Его Высочество, ухмыляясь уже едко, победно. Жгучая и холодно-резкая, как вкус женьшеня, злоба поднималась из груди и брызгами рвалась вверх. Невольно, без причин и цели, но распахивал за спиной свои могуче крылья феникс. — Вы страшитесь вовсе не того, что я сделаю что-то не так и пострадаю от этого, а того, что я сделаю это сам и некого будет винить и наказывать. Так ведь? Мужчина в белом молчал и отводил взгляд старательнее, чем следует. — Я задал вопрос. Ты ведь поэтому не хотел давать мне свой меч, Цзян Линг? Воин невольно отступил на шаг назад. — О да, разумеется, лишь поэтому, — продолжал наследник, упиваясь уже злобой и мощью распахнутых крыльев за спиной, — ты не мне служишь, Цзян Линг, ты служишь Паку. А он приказывает тебе не подчиняться мне, но сдерживать меня. Так? Воин молчал. — Смотри на меня! — и Его Высочество почти ударом выбросил руку вперед, схватил охранника за подбородок и силой развернул его лицо к себе. — Вот, так-то лучше. Краска сошла с лица воина, зрачки его расширились, рот приоткрылся — но вовсе не в желании ответить. — Значит, Цзян Чжиюй, по прозвищу Цзян Линг — Серебряный Колокольчик, если не изменяет мне мое знание китайского, — начал наследник почти весело, охотно поддаваясь собственно ликующей, бьющей через край злобе, — китаец из личной гвардии Ли Чжусуня, перешедший в отряд дворцовой охраны по обмену и давший братскую клятву офицеру-корейцу. Ты из юго-западных провинций, и хотел бы выглядеть подобно другим почтенным мужам, но всякий раз бреешь бороду, поскольку она делает тебя похожим на монгола. Лицо треугольное, верхняя часть шире нижней. Подбородок острый и выступает вперед, хотя челюсть не назовешь узкой, скулы резкие и высокие. Между скулами и подбородком мало плоти. Оттого ли это, что ты плохо питаешься? Будь твои щеки полнее, лицо было бы овальным, а это хороший признак. Овальное лицо бывает у человека умного, чувствительного, уравновешенного. А треугольное же — лицо человека несомненно одаренного, но хитрого и коварного, неуживчивого, от такого сложно ожидать преданности и глубокой дружбы. Зато из такого получится прекрасный шпион. Может быть, тебя следует лучше кормить и богаче содержать, чтоб лицо твое стало овальным? Линг хотел затрясти головой, отшатнуться, пасть в ноги Его Высочеству — но не давала этого сделать твердая рука, схватившая, как капкан. Не давали этого глаза, крючьями впивающиеся в лицо и разрывающие его на части, на отдельные куски, чтобы удобно было прикладывать их к строчкам из трактата по физиогномике. А наследник продолжал, и голос его с каждым новым словом все более блистал силой, самодовольством и странной, радостной ненавистью. — Выдавайся твой подбородок вперед не столь резко, тебя можно было бы назвать натурой тонкой и мягкой, без духа истинного воина. Твой рот не назовешь ни большим, ни маленьким, нижняя губа выступает сильнее верхней — ты думаешь прежде о себе, и лишь потом о других. Сложно сказать, сильна твоя воля, или же нет — ты мог родиться с широким ртом и полными губами, но после щепетильно и долго вырабатывать в себе привычку к мягкой улыбке, при которой уголки губ не расходятся в стороны, а напротив, сходятся вместе. У тебя красивый нос. В меру большой и костистый, с широкими, но не избыточно, крыльями, кончик носа полный, но не распух. Чуть нависает и неуловимо напоминает клюв хищной птицы, что свидетельствует о большой проницательности. Ровный цвет над ним указывает на любовь женщин и большую удачу — удачу ведь тоже можно назвать женщиной. Ты любимец удачи, Цзян Линг? Воин закивал невольно, то ли сам, то ли оттого, что чужие пальцы двигали его голову вверх и вниз. А Его Высочество не скрывал уже, насколько это его веселит. — Если б это не было так, не был бы ты живым и на этом корабле, Цзян Линг. Ты удачлив сверх меры. Переносица высокая и ровная, что не столь часто бывает, это показатель редкого здоровья, и душевного, и телесного. Брови плавные и длинные, густые. Красивой формы. Признайся — ты их выщипывал, чтобы скрыть, как сходятся они к переносице. Сросшиеся брови это признак желающей властвовать натуры, а тебе ведь вовсе не нужно, чтобы об этом знали. А глаза твои… верхнее веко чуть с изломом, и по этому признаку назвал бы я их глазами вепря. Радужка велика почти неестественно, и по этому признаку твои глаза — это глаза волка. Но блеск их, ширина их изобличает глаза дракона, под каким бы обличьем он ни прятался. Ты дракон, Цзян Линг? И вновь в ответ воин закивал часто и рвано, то ли по собственному желанию, то ли по движению жесткой чужой руки. — А меж бровей, чуть выше переносья у тебя стоит клеймо, — бросил Его Высочество, в голосе его звенела яшма. Так опускается печать на бумагу, заверяя ее навечно, без права переписать и опровергнуть, — вертикальная морщина расчертила твою переносицу, такая морщина очень редка. Она не проявляется, когда ты спокоен, но видна излишне резко всякий раз, как не хватает тебе сил совладать с собой. Говорят, чтобы она образовалась, нужен особый мускул, бывающий лишь у особо гордых и честолюбивых. И нужны тяжкие испытания, эту гордость перебарывающие, ломающие, подчиняющие такого гордеца судьбе. Ты прошел тяжелейшую пытку, Цзян Линг, и еще множество таких пыток, должно быть, все еще предстоит тебе. Воин, чье лицо почти сравнялось цветом с белизной его одежд, стоял недвижимо, распахнув глаза так широко, что те стали почти круглыми. И молчал до сих пор, не находя, что сказать. — Иди к повару, передай, что я желаю поговорить с ним, — Его Высочество не отпустил его, а скорее стряхнул его голову, как комок грязи, со своей руки, — если хочешь, господину Паку доложи тоже. И после он повернулся к фальшборту, вновь облокотился об него и почти перевешиваясь за борт стал разглядывать, как синие волны разбиваются о черное дерево. А Линг, едва переставлял ноги, направляясь исполнять поручение наследника. Кололо пальцы желанием ощупать собственное лицо и убедиться в услышанном — но помнил воин, как еще вчера смотрелся в зеркало, и не было на переносье морщинки. Не верил уже своей памяти, но помнил, что никогда не выщипывал брови. И помнил, что старик-конфуцианец, читавший его лицо еще в юности, сетовал, что слишком рано делать выводы, но твердо и уверенно назвал его глаза глазами лошади.***
На камбузе было тесно и душно, пар и дым, смешиваясь, клоками повисали на одежды, облепляли черные стены испариной, в кривые пятна размывали блестящие от пота лица. Пылал огонь в громадной черной печи, похожей на ворота в преисподнюю. Зловещей тенью застыл у стены голландец-кок, и его лицо, красное в полутемном закутке, кривила злоба. Два матроса-корейца, повар и его помощник, сновали в разные стороны, то и дело сталкиваясь плечами, рукава их ханбоков, влажные и пестрящие пятнами, липли к рукам. Всполох слепящего алого пламени ворвался в душную черную тесноту. Корейцы попадали ниц, стянувшимися затылками чувствуя, как леденеет воздух вокруг. — Вам каждый день приносят остатки от моей трапезы, чтобы выбросить, — сухо и тяжело, как бьются друг о друга камни, загремел голос наследника. — С сегодняшнего дня их станет вдвое больше. Раздавайте их другим матросам. Повар невольно втянул голову в плечи, крепче прижался лбом к закопченным черным доскам у ног своего господина. — Я бы хотел угодить Вам, Ваше Высочество, но разве не ведомо вам, что трапеза обустраивае… — Ты перечишь мне? Кореец захлопнул рот движением выброшенной на берег рыбы. — Я задал вопрос. Ты мне перечишь? — Эти слова, сказанные спокойным и ровным тоном, негромко, с грохотом падающих пушечных ядер прокатились по камбузу, пробивая сквозные дыры в черных толстых досках. — Н-нет, Ваше Высочество, я… — жалко пролепетал мужчина, — это… это каноны. Сотни лет до вас им следовали все государи страны, и вы… — И я тоже должен следовать. Ты это хотел сказать? — голос наследника вдруг стал тихим, как шипение змеи. Повар молчал, все старательнее вжимая в голову в плечи. Крупными каплями выступил на шее липкий холодный пот. — Сейчас вы служите мне, так ведь? — продолжил Его Высочество, спрятав в рукавах сложенные перед собой ладони, шагнул мимо сложившихся в поклоне людей, задев ссутулившиеся спины полами одежд. — А мне ли? Или же Паку? Корейцы молчали. Кок злобной вопрошающей статуей глядел из своего угла, но желания вмешаться или хотя бы узнать, что здесь творится, не имел совершенно. Льющийся алый шелк завораживал. Как огнем прижимал к стенам, распластывал, насильно склонял голову. И голос наследника, тихий и ровный, был страшен этой своей тишиной и ровностью. Каждое слово свое Его Высочество отливал из железа. — Вы не получили доказательств истинности моего титула. Но разве само то, что вы все здесь, не является должным доказательством? Я потомок богов. Я верховная печать, наделяющая любое решение высшей властью. В моем праве распоряжаться вашими судьбами. И я знаю, чего требую. Повар едва находил в себе силы дышать, мелкая дрожь била все его тело. Перед до слез зажмуренными глазами летали стрелы, качка корабля отдавалась в голове громом тяжелых шагов. Алый шелк чудился повсюду, клинком застыл у самой шеи, готовый разрубить ее. — Все, что я приказываю, — звенит закаленной сталью. Звенит тем самым рубящим головы клинком. — Это не выкидывать еду, а раздавать ее матросам. Если ты назовешь это попыткой низложить каноны, я подберу слово и для твоего упрямства. Слово это — измена. Тяжело заскрипела дверь. Алый шелк метнулся всполохом пламени, застилая все собой, и тут же лег скалой. — Мне сообщили о вашем желании побеседовать со слугами, Ваше Высочество, — раболепно раскланялся господин Пак, но Чжоу лишь скрипнул зубами, под длинной тканью рукавов сжал кулаки. Эта нарочитая покорность посла была знаменем, вознесенным для битвы. — Я хотел поговорить о рачительности и бережливости, — наследник вскинул голову, — о том, чем канон отличается от устоя, а порядок отличается от добродетели. Я уже говорил об этом с вами, но, как вижу, это не возымело эффекта. Лицо Пака дрогнуло, в неверном свете складки морщин разбили его черты на причудливую мозаику. — О, Ваше Высочество. Не держите зла на старика, память моя уже не столь остра, как прежде. Вы дали мне хоть одно распоряжение, которое я не выполнил? Повар, все еще сжавшийся на полу в поклоне, не поднял головы, но поднял взгляд. Гнев обрушили уже не на него, а раз уж под самым носом разворачивается величественная битва, большой глупостью будет не взглянуть на нее. — Я давал вам повод задуматься. Разве не одно из главнейших дел хорошего подданного заключается в том, чтобы подмечать и исправлять чужие ошибки? Пак глядел заискивающе, среди клубов пара его лицо казалось таким по-стариковски неразумным. — Не требуйте от меня невозможного, Ваше Высочество. Я слежу за тем, как готовят пищу и проверяют ее на яд, я слежу за вашими служанками, я помогаю вам в ваших ежедневных занятиях с литературой. Я устаю, и то, что вы не замечаете этого, лишь заслуга правильно подобранного цигун. — Вы знаете, какова была моя жизнь до возвращения. Вы знаете, сколь тяжело я переношу качку корабля. Вы помните мои слова, и не только слова. И вы по-прежнему приказываете выбрасывать остатки моей трапезы? — Но что еще можно делать с остатками, Ваше Высочество? — старик склонил голову почти в поклоне. — Это море. Не увеселительная прогулка по реке Хан, а путешествие по большой воде, — крыльями взметнулись полы накидки, в один летящий шаг наследник пересек почти все пространство камбуза и встал у печи. — Здесь может случиться что угодно. Разве вы не читали жизнеописание господина Чхве, попавшего в шторм в пути таком, какой рыбацкая лодка проделывает за день? Какова бы ни была осторожность в море, она не будет излишней. — Вы не верите в благополучный исход плаванья? — старик был испуган столь явно, что это выглядело почти излишним. — Я лишь проявляю предусмотрительность, господин Пак. Если мне суждено будет добраться до Хансона с попутным ветром, значит, то было благословление богов и Будд. Но скажите… часто ли в море несколько дней подряд бывает одинаково хорошая погода? — Но еще не пришли дожди. — Красная полоса по линии горизонта на рассвете указывает на возможные туманы и непогоду. И это написано даже в древних сунских трудах по навигации. И что нам следует делать? Ждать милостей от богов, или, самим принять меры, упреждающие то, что можно назвать их гневом? Господин Пак глядел молча. Тишина звенела напряжением натянутого лука, и только треск пламени печи нарушал ее. — О, я все понимаю, — с улыбкой начал Его Высочество, сменив тон. Слова его текли так непривычно обволакивающе-мягко. — Трудно уступить просящему в большом, но легко в малом — зато трудно и исполнить малую просьбу, а не последовать большому долгу. Вам нужен тот, кто пойдет на малые уступки, а не тот, кто сам прежде приказа схватится за большое дело. Вы вершите большие дела сами, не удостоверяя их высшей подписью. И вы не идете на малую уступку, понимая, как легко спрятать за малым большое. И еще вы сами прекрасно понимаете, как на самом деле называется подобное. Государственная измена. То преступление, за которое казнят наиболее мучительным способом. Старик дернул кадыком, неловкими пальцами поправил врезавшийся в шею ворот ханбока. — Ваше рвение к соблюдению порядка достойно подражания и всяческих похвал, Ваше Высочество. Пожалуй, мне действительно стоит освежить свои знания в столь сложном и важном вопросе. Я с радостью продолжу беседу в вашей каюте. Здесь душно. — А чем вам не нравится это место? — Чжоу широким жестом обвел пространство, краем рукава накидки едва не смазав гарь со стены, — тепло несомненно полезно для ваших суставов, господин. А занимающемуся цигун негоже грешить на духоту. — На вашем лице испарина от излишней влаги в воздухе, Ваше Высочество. — Я готов потерпеть, чтобы дать вам согреться. Или… не угодно ли будет вам записаться в подмастерья повара? Так вы наглядно можете оценить всю… — наследник выдержал короткую паузу, — бесполезность их трудов. — Бесполезность? — Да, именно бесполезность, — Его Высочество улыбнулся излишне самодовольно, — разве ваши матросы и слуги не пугаются уже, когда я подхожу к борту? Разве не сереют их лица от страха? А не все ли потому, что, сплевывая рвоту в морские волны, я могу не удержаться и перевалиться через борт? А все оттого, что большие объемы пищи при постоянной качке мой желудок не в состоянии переработать. — О, Ваше Высочество, в Хансоне этим займутся лучшие медики, и… — И вы наконец от ученого мужа услышите, что есть мне следует вдвое меньше, чем требуете вы. — Но почему вы тогда едите столь много? — В клубах пара и дыма камбуза улыбка Пака была зловещей. — Так я выбрасываю излишки сам, — ответил наследник, и совершенно невозможно было сказать по его тону, то ли это шутка, то ли он серьезен, — и ровно столько, сколько требуется. — И вы… — Я хочу, чтобы то, что должно приносить пользу, приносило ее. И то, что должно быть верным и нужным, было им. Только и всего. И до обеда я жду вашего решения, господин Пак. И Его Высочество вышел, почти выбежал вон, и дверь с грохотом захлопнулась за ним. Повар-кореец поднялся, пошатываясь, взглянул на посла. — Нашему господину полезно будет полечиться голодом от излишней самонадеянности. С сегодняшнего обеда вам начнут возвращать почти все миски полными. Следуйте его приказу, — холодно ответил Пак и вслед за наследником покинул камбуз.***
Кубрик ворчал, скрипел и ныл, как вздутое брюхо кита. В душной полутьме сложно было отличать одного матроса от другого, брань и смех что на фламандском и английском, что на корейском, одинаково сплетались в клубок и катались по нижней палубе перекати-полем, в стороны разбрасывая куски. По-прежнему как топором разрубило корабль на две части, и одной не было до другой дела. И по-прежнему никто из европейцев так и не заметил, что голосов было больше двенадцати. — Я в сотый раз готов повторить — он самозванец. Нет в нем божественной природы, какая была в истинном наследнике. — Да-да, ты еще скажи, что от наследника у тебя тряслись колени, а от этого — нет. — Вот как раз от этого у меня и трясутся. — Глупцы вы. Наследник он, самый настоящий. Сколько лет он среди этих бритолобых собак жил? Да если он сохранил рассудок, то это уже чудо. И с божественной природой все у него в порядке. — Ага, даже слишком. Когда он мне в глаза еще в том городишке посмотрел, в своем тряпье и крестьянской шляпе, я думал, из меня душа выпорхнет. И голос поставлен. — Голос? Как же, эка невидаль. Позанимайся я хоть пару недель, и тоже научился бы так говорить, чтобы у всех колени подкашивались. — Да, а еще цитировать книги, не называя их авторов и меняя имена героев. — Ю, а ты что скажешь? — Нечего мне говорить. Тот, кто может сказать, все равно молчит. Во всем кубрике стало едва заметно тише. Ю закрыл глаза, привыкшие уже к полумраку настолько, что можно было даже ранним утром различать лица. Но даже этой зоркости не хватало, чтобы отличить одно от другого. Истинный дракон, или тот, кто когда-то был назван драконом? Тот, кто имеет право взойти на трон — или тот, кто мог бы это сделать, родись он от другого отца у другой матери? Они все, собранные в чреве этой черной вонючей громадины, разрезающей волны — ничто. Они не знают того, что знают в столице. Они — не ван. Но они получили приказ, над ними поставили командира. Они не справились с приказом один раз, и теперь ждут второго и пожинают плоды своих ошибок. А были ли ошибки? Или все это было чьей-то чужой, особо изощренной игрой? Вдруг они все лишь часть экзамена, как те соломенные чучела, которым на испытании офицера цепом следует снести голову? Их было двадцать. Хорошее число для экзамена, в котором не должно быть места удаче. И троим чучелам уже снесли головы. Заскрипели широкие соленые доски под тяжелыми и неровными, как у раненого, шагами. — Он знает о нас. На пару мгновений целая половина нижней палубы онемела. Только затем, чтобы тут же забурлить, заскрипеть и заворчать с удвоенной силой. — Карасик? Опять? Почему всякий раз именно ты приносишь нам дурные вести? — Что значит, он знает? Откуда он знает? Что ты хочешь сказать? Что он осведомлен о том, что нет никаких «выкупленных пленников» и именно мы ходили за ним те дни? Или что другое? Сходи хоть Линга с палубы сюда позови! — Он знает все. И уже наверняка ищет способ от нас избавиться. Он только что сам сказал мне об этом. В повисшем молчании так отчетливо было слышно, как скрипит просмоленное дерево. — А как… — Он приказал раздавать остатки своей трапезы матросам. Нам. И сказал «пусть то, что должно быть верным, будет им». Ю заскрежетал зубами. Пусть то, что должно быть верным, будет им. Этого в равной степени не позволил бы себе ни самозванец, ни предатель.