***
Странно было выпрашивать у работающих на кухне обычную мукý, но наследнику подчинились беспрекословно, не посмев расспрашивать, на месте растерли нужное количество риса и бобов до тонкого порошка. Чжоу было не до сетований на то, какие сплетни и домыслы разойдутся среди матросов и в какие слова они облекут это, докладывая несносному послу. Им завладела идея, тщательно сработанная, разложенная на моменты вреда и пользы, взвешенная. Идея, при рождении которой ум был на редкость в ладах с сердцем, как бывает неприлично редко. — Хико, зайди ко мне. Мальчик подчинился, с мягкостью воды и послушностью скотины вслед за мужчиной перетек в каюту Его Высочества — и замер, приоткрыв рот, когда увидел в ухоженных светлых руках наследника кусок липкого нетугого теста. — Я хочу поговорить с тобой, Хико, — улыбнулся Чжоу, увидев замешательство своего ученика, отлепил от пальцев приставшее тесто, уселся на кровать, — подойди сюда. Не бойся, ругать не буду. — Сэнсей, — потупился подросток, у которого внутри все смешалось. Даже прежде он не помнил, чтобы голос учителя был столь мягок и кроток, а теперь же, после того как тот сделался наследником, и вовсе странно было видеть его таким добрым. — Я не виню тебя за то, в чем виноват сам, — мужчина чистой рукой похлопал по кровати рядом с собой, — иди сюда, садись. Я учил тебя только сражаться, ты не знаешь даже простой женской азбуки. А твои родители были прекрасными гончарами — разве неправильно будет хотя бы узнать, есть ли у тебя к этому талант? — Но я… — Хико замялся, пару мгновений нерешительно переминаясь с ноги на ногу, но наконец сделал шаг, другой… Его Высочество сидел и ждал, смотря прямо в глаза, и во взгляде его не было ни капли жесткости, и это пугало мальчика-корейца сильнее, чем открытый гнев и холодное, безжалостное порицание. Страшно, мучительно страшно было не оправдать его доверие, вот такое, преподнесенное на открытой ладони. В конце концов, собравшись, Хико остановился в шаге от наследника и присел на пол. Опустил голову, вовремя спохватившись и вспомнив, что потомку богов нельзя смотреть в глаза. — Я сделаю все, чтобы угодить Вам, Ваше Высочество. — Глупый, — Чжоу улыбнулся уже грустно, провел ладонью по макушке ученика. Конечно, теперь даже ребенок вправе ставить его на место. И это, оказывается, больно. — Я еще не вправе принимать решения единолично, и никогда такого права не получу, но вправе завести себе приемного сына. И уже не тебе, а нам вместе следует подумать, чем ты можешь принести мне пользу. Хико раскрыл было рот, ответить, но мужчина его предупредил, прекрасно понимая, что из этого рта польется. — Вокруг меня будет достаточно воинов, Хико, — он вновь погладил подростка по голове, пропуская меж пальцев жесткие отросшие уже пряди. Достаточно длинные, чтобы лезли на лоб, но из них еще не собрать ни санътху, ни косичку. — Твои умения в воинском искусстве не столь велики, ты очень добр. И это не недостаток, это большое и редкое достоинство, но достоинство это не приличествует воину. Я не хочу, чтобы ты держал в руках копье или меч — можешь считать это моим приказом. — Но Ваше Вы… — Не стоит мне перечить, Хико. Хотя бы потому, что я знаю, куда возвращаюсь — но ты не знаешь. Мне легче и спокойнее будет, если тебя не будет со мной во дворце. Ты не создан ни для военного дела, ни для чиновничьей службы, Хико, но поверь — эти два ремесла являются далеко не лучшим из того, что можно сделать для родной страны. И в них ты найдешь далеко не лучшее применение своим достоинствам, а вот все недостатки служба при дворе вскроет безжалостно. Я не хочу этого. Подросток молча, без единого движения, даже боясь дышать, сидел на качающемся черном полу. Недопустимая для правителя мягкость тона Его Высочества пугала, и пугала столь сильно, что под волосами на шее Хико начал собираться холодный пот. Никогда прежде, казалось, он не испытывал такого черного, сковывающего ужаса, и почти слышал, как по рукам и ногам скользят стягивающие их веревки. Разве тот, кто будет править страной, имеет право быть таким добрым? От следующих же действий наследника подростку показалось, что он вот-вот лишится чувств — и, право, это было бы спасением. Его Высочество все с той же грустной улыбкой спустился на пол, сел и выпростал руки из рукавов церемониальной накидки, оставив ее болтаться у пояса. Протянул ладонь к ладони Хико, провел кончиками пальцев по его запястью — и того обожгло нежностью этого касания. — Давай попробуем посмотреть, вдруг у тебя есть талант к гончарному ремеслу? — мужчина вложил в руку подростка ком теста, накрыл его ладонь своей, засмеялся принужденно, болезненно. — Я, право слово, сам не знаю, что из этого получится. И пальцы наследника, легшие поверх рук безродного мальчишки-пленного, стали мять и тянуть тесто, заставляя повторять все движения. Под четырьмя руками медленно рождалось нечто кривое и помятое, неказистое, должное быть чашей, но все равно не уходящее дальше липкого куска без формы и смысла. И Его Высочество украдкой все сильнее с каждым движением стискивал зубы. Руки мальчика были мягки и безвольны, что то же тесто. Так, что казалось, не отличишь с закрытыми глазами одно от другого. Эти руки просто подчинялись, не будучи увлечены, не понимая и не чувствуя даже ту форму, над которой сейчас работают, словно сами не имели формы. Мужчина помнил эти руки совсем другими — даже несколько лет назад, не потерявшие еще детской мягкой пухлости, они были куда жестче, умели бить и держаться за цель. Никогда этот мальчик не был огнем, пусть и получил новое имя. Он был землей, мягкой и податливой глиной, и все труды обжечь эту глину оказались впустую. Огонь бы выстоял. Огонь бы опалил, оставил уродливую, мокнущую и гноящуюся рану, какая взялась бы потом плотным шрамом, не чувствующим боли — как надо. А глина размокла и стекает с рук грязью, сама себя грязью мнит и бежит от рук прочь, силясь не запачкать их непозволительным. И от этого липнет к рукам сильнее, как то же бесполезное, не способное уже стать полезным, тесто. — Ваше Высочество, до меня дошли слухи, что вы опять бывали на кухне. Так не годится, — сквозь дверь каюты просочился издевательски-мягкий голос посла, и Чжоу не сдержал улыбки. Прав был этот древний всеведущий олух Сунь-Цзы — если полководец будет любить людей, его могут обессилить. Для себя разницы между полководцем и правителем наследник не делал. — Что вам нужно? — бросил мужчина, едва размыкая плотно сжатые губы, отнял руки от рук Хико и начал торопливо счищать с пальцев тесто. — Я хотел бы поговорить с вами о целесообразности смены одежд при такой погоде, а также о пользовании особыми слугами для тайных поручений, — раболепно раскланялся Пак — слышно было, как волнами взбрасывается и опускается его голос, и от этой нарочитой шутовской покорности у Чжоу ныли скулы. Хотелось насадить проклятого старика глоткой на мачту и спустить по ней до самого низа, чтобы как следует нацеплял заноз на свой слишком уж мягкий язык, каким годно только одно место подтирать. — Войдите, — отрывисто приказал Его Высочество. Тенью проскользнув в каюту, старик тут же застыл у входа со смиренно опущенной головой, но наследник не обманулся его неподвижностью — глаза Пака явно успели пробежаться по рукам и мужчины, и подростка. И оттого новая улыбка посла была почти что довольной. — Если вам будет угодно, я могу отложить эту тему до вечера, Ваше Высочество, — угодливо протянул он. — Нет, говорите сейчас. Кванмин, выйди. Подросток торопливо, деревянной куклой с головой на нитках, закивал и бесшумно покинул каюту. — Холодно ли вам было утром, Ваше Высочество? — за приторной раболепностью голоса старика столь сильно сквозила насмешка, что Чжоу пожалел о своем решении урезать завтраки. Не будь его порция малой и легкой для желудка, с таким удовольствием мужчина сходил бы сейчас и вытошнил все за борт. — Разве не в ваших заботах было сменить одеяло на более теплое? — сухо ответил наследник. — Если бы вы ели более обильную и богатую пищу, в вас бы достало внутренней энергии, чтобы согреться, Ваше Высочество. Наследник молча улыбнулся — предстоящий разговор начался уже куда проще, чем он рассчитывал. А злоба, горячая, черная глухая злоба на самого себя требовала выхода — и сейчас выход могла получить, взбрасываясь уже вверх пузырями, подобно кипящей воде. — Откуда взяться внутренней энергии, если большая часть того, что подают мне за трапезой, относится к продуктам слабым и лишенным должного количества ян? — после паузы заговорил мужчина, ровно и холодно, как зачитывают с листа поручение, реальную силу которого нет нужды облегать в патетичность возгласов. — Вы подаете мне бобы, рис и каши, не имеющие в основе ни горького, ни жгучего, лишь сладкое и нейтральное. Вы подаете пищу, которая не охлаждает, но и не дает тепла хоть сколь-нибудь в избытке. В то время как маленькая миска маринованного женьшеня и горсть ягод омиджа согрели бы меня достаточно. — Но Ваше Ве… — Пак хотел было возразить, но был остановлен властным и лишь самую малость излишне жестким взмахом руки. — Я веду речь о согревании, — продолжил наследник, — но не о насыщении. Пища должна быть сбалансированной, первоначала должны быть представлены в той мере, в какой это необходимо. То, что подают мне, сообразно с тем, что мне требуется, я не нуждаюсь в повторении натурфилософских трактатов, чтобы помнить. То, что подают мне, насыщает, успокаивает и убирает излишний жар, не охлаждая чрезмерно — чего вы, несомненно, от меня и хотите. То согревание, о каком вы толкуете, должно произойти от наращивания толстого слоя жира, какой бывает у медведя и у свиньи. Медведь сам набирает тело, по осени, в том числе поедая и ягоды омижда — свинья же на протяжении всего года подбирает из лохани то, что вывалят ей туда хозяева. А теперь я дозволяю вам говорить, господин Пак. Посол застыл недвижимо, силясь подобрать слова, но в его кроткой улыбке наследник увидел и страх, и смешанное с ним торжество. — Я велю вам говорить, — с нажимом произнес Его Высочество. — Ваши мудрость и познания в системе элементов, бесспорно, очень велики, Ваше Высочество, и не мне с вами тягаться, — с улыбкой ответил Пак, но глаза его бегали в растерянности, — но позвольте мне ответить просто, без изысков. Даже самая тонкая и сухая рыба несет в себе жир, Ваше Высочество. Я же видел ваше тело — и в вас жира нет ни малейшей капли. — Он появится, господин Пак, — наследник медленно прикрыл глаза, позволил себе улыбку, — когда я взойду на трон. Каюту весь собой заполнил ликующий, танцующий бессмертный феникс. Посол оторопел, отступая, глаза его заметались из стороны в сторону едва ли не в ужасе. Его Высочество ухмыльнулся — растерянность старика была сладка, как хорошее густое вино. — Вы хотели от меня этого, — продолжил наследник почти грозно, возвысив голос до звенящей яшмы. — Вы за этим вызволили нищего из трущоб и раз за разом подвергали его испытаниям. И вы должны быть несказанно счастливы и горды собой, ведь этот нищий усвоил уже столь много уроков, что вас впору называть мудрейшим из учителей. Так теперь же выслушайте своего ученика, не кичась насильственной простотой своего слога и не тыкая меня как несмышленого щенка носом в то, из чего вы меня достали. Если не желаете говорить о еде — я найду темы более подходящие, в числе прочих и о том, какие одежды сообразны нашему положению, а какие — нет. И что еще кроме одежд сообразно ему. — Не угодно ли вам, в таком случае, выслушать загадку, Ваше Высочество? — мурлыканьем старого кота протянул Пак. — Не угодно, — отрезал наследник. — Сейчас мне угодно говорить о том, что утренний ветер стал холоден. Северный холодный ветер приносит туманы, и в тумане корабль подвергается большой опасности. Берега провинций Кёнсан и Чолла изобилуют скалами и отмелями, мимо которых опасно ходить всякому кораблю, от самого громадного военного до рыбачьей лодки. И если пятнадцать лет назад эти скалы и отмели спасали страну, то теперь я вынужден причислять их к личным врагам. Разве вы, господин Пак, не помните историю доблестного Чхве Пу? А ведь ему, в отличие от нас, некуда было спешить. — Не хотите же вы сказать, Ваше Высочество… — Я спросил лишь помните ли вы его историю! — рыкнул наследник, метнул негодующий взгляд на Пака. — Но не спрашивал вас о том, какие мысли вам следует различать за моими словами! Сегодня солнце поднималось в полосах тумана, вчера оно поднималось и опускалось красным. Не нужно быть мудрецом и ученым, всякий рыбак знает приметы надвигающегося ненастья. Мы войдем в туман, будет холодно, опасно будет плыть, не имея в свите ни единого человека, знающего местные воды. Я согласен отказаться от стрельбы из лука, если вы урежете мои трапезы еще более — до простого вареного риса. — Но Ваше Высочество, беспокоясь о подобном вы бросаете тень недоверия на своих подданных, ни одного из которых нельзя и заподозрить в злонамеренности, — Пак, в первые мгновения аж рот открывший от дерзости наследника, быстро совладал с собой, голос его вновь зажурчал мягко и сладко. — Уж не желаете ли вы накликать беду? — Я лишь хочу проявить осторожность, — бросил Его Высочество, коротко дернул головой из стороны в сторону и холодно воззрился на Пака. — Воды, какие нам предстоит пройти, и в самую ясную погоду страшны для человека, не знающего их, а туман же и вовсе при любой возможности следует переждать. Если мы не хотим быть разбросаны по скалам и отмелям Чолла, нам необходимо будет переждать туман. Даже если он простоит целый сезон, два сезона, три сезона. Если вам так будет проще — считайте, что мы в крепости, а крепость в осаде. Вы сами строили маршрут, и вы сами понимаете, как много шума и слухов создаст появление варварского корабля в Пусане. И вы, господин, уже объясняли мне, почему даже одно брошенное вскользь слово может погубить меня. — Дозволите ли вы обратиться к вам с вопросом Ваше Высочество? Наследник кивнул, не чувствуя опасности совершенно — и застыл куклой на миг, когда по каюте прокатился тихий, даже отчасти ласковый голос посла. — Японцы покидали Чосон через Пусан и Тоннэ, провинция же Чолла почти всю войну оставалась у них в тылу, лишь в конце Симадзу удалось пробиться туда. Так откуда же вы, Ваше Высочество, доподлинно знаете, какие там скалы, и тем более, после долгих лет в стране бритолобых варваров, как вы сохранили память о них? Мужчина быстро совладал с собой — но уже не успел заметить стрекозой порхнувшей на губах старика едкой и непочтительной, торжествующей улыбки. И, не дождавшись ответа, Пак позволил себе продолжить. — Я согласен урезать вашу трапезу до одного-единственного блюда, Ваше Высочество, если вы решите мою загадку. Она о трех предательствах и трех убийцах, и наверняка покажется вам простой.***
Ян, обхватив голову руками и зарывшись пальцами в волосы, корпел над картой. И карта эта ему с каждым взглядом на нее, с каждой мыслью о ней нравилась все меньше и меньше. Не имеющая ни единого понятного обозначения, ни прилагающихся лоций и описаний — да даже и хорошо, что они не прилагались, с досадой думал моряк, меньше придется сетовать на невозможность понять тут хоть что-либо, — она изобиловала детально прорисованными островами, течениями и мелями. На этом дикарском языке, непонятная вусмерть, но хоть очевидно морская, а не для работы с сушей, она скорее была издевательством, чем помощником. Едва удалось разобраться, где север, да еще выспросить у той дрянной куклы-японки про цифры, а после шкипер выгнал ее к черту из каюты — думать, когда в спину вперивается взгляд этой белолицей деревяшки с топорно застывшим лицом, было решительно невозможно. Сейчас корабль идет бакштагом, но глупо надеяться, что на всем пути ветер будет попутным. Во внутренних водах наверняка придется ложиться в брейдвинд и молить всех святых, чтобы ни на что не напороться. В здравом уме ни один моряк не позволил бы себе такой дьявольской глупости, ни один бы не согласился везти в этот утыканный скалами и отмелями ад самого Сатану. Ян горько вздохнул, а после вытащил из-под ворота рубашки болтающийся на шее на шнурке ключ. Отомкнул потайной ящик стола этим ключом и достал маленькую, в полпальца, фигурку белого металла, напоминающую детский игрушечный кораблик, невысокую и пузатую, с мягко вздернутыми округлыми краями. Только кораблик этот был по весу как полпистолета. Вот что было истинной причиной этого безрассудного плаванья, а не слова о долге и плате за спасение жизни. Вот что заставило мужчину неделю назад согласиться на авантюру, какая бы показалась безумной даже самому отчаянному пирату, не боящемуся ни Бога, ни черта, ни штиля и вражеских пушек. Литая, из чистого серебра тяжелая гладкая фигурка — да слова того, кто кинул эту фигурку в руки, словно эта безделица стоит не больше пары медяков. Шкипер, вспоминая тот день, вслух благодарил всех святых за то, что даровали ему достаточную для разговора смелость. — Сколько вы готовы заплатить? — О, это вопрос особый. Подобную услугу оскорбительно будет назвать обычной, и я не смею питать надежды на то, что деньги моей страны найдут свободное обращение и на ваших землях. — Говори проще. — Сказано, пожалуй, слишком громко и грубо. — Мой переводчик не справится с подобным. — О да, я понимаю… — ответная улыбка почти заискивающая, но острая, как кинжал, взмах руки так подчеркнуто плавный, — господин Пак, будьте добры принести юаньбао на пятьдесят лянов. Старик в белом, все это время стоящий позади, за полотном алого шелка, исчез, а вскоре в руке мужчины заблестела маленькая серебряная фигурка, похожая на игрушечный кораблик. Он несколько раз подкинул и поймал этот кораблик, непринужденно, будто тот в действительности и был игрушкой. — Как доберемся до места — получите пятьдесят, а пока возьмите этот один, — и так громко, почти выстрелом, ударилась фигурка о доски стола, встав на них, как встает на воду настоящий большой корабль. На ощупь она оказалась холодной, почти скользкой, странно чуждой к коже. Слиток, маленький, целиком помещающийся в ладони, тянул руку вниз дерзко и едва не злобно. Будто был живым. Будто приказывал склониться перед ним в раболепном поклоне, убрав от него свои грязные, недостойные пальцы. Томас тогда едва справлялся с собой, был бледен как полотно и едва ворочал губами, кидая слова от одного к другому и облегая в понятные для каждого одежды — а Ян не мог оторвать зачарованного взгляда от небольшой и узкой, почти по-женски изящной руки, подбрасывающей эту фигурку и ловящей так, будто она ничего не весит и ничего не стоит. Шкипер помнил японские золотые монеты, видел их уже. Несуразно большие и необычной формы, со странной чеканкой, годные лишь на переплавку, они резали глаза блеском, но не более. Даже не столь дешевые, скорее они напоминали те бронзовые зеркальца, какими удобно было обольщать диких туземцев. И этим — своей нарочитой грубостью, рассчитанной будто специально на варваров — вызывали отвращение к проклятым узкоглазым, ставящим христиан не выше безголосой безмозглой скотины. Но серебряная фигурка, игрушка в чужой руке, не была издевательски блестящим зеркальцем — мысленно мужчина уже распиливал ее на монеты. И монет этих выходило достаточно для безбедного существования отнюдь не на пару недель. А этот краснохалатный не боялся, что серебряный кораблик, тяжелый и неудобно лежащий в руке, выскользнет из пальцев, будто считал его простым камушком. Подкинул, как камушек, ничего не стоящий, какой нет нужды ловить старательно, да и ловить вообще. И поймал. Поймал тяжелый слиток в узкую тонкокожую ладонь, как ловят подброшенную монетку, доверяясь жребию. Ян покачал в руке слиток и сквозь уголок рта выпустил язвительный смешок, ощущая холодную гладкую тяжесть в ладони. Даже для десятка таких сложно будет найти мешок достаточно прочный, чтобы не прорвали его своим весом и обманчиво мягкими обводами, а ящик с полусотней даже сильный человек вряд ли один сможет оторвать от земли. Люди убивают за сумму куда меньшую, отчаянно меньшую — а ему дали это серебро просто так, поиграться, прежде подкинув его в воздух. Еще в тот день, едва почувствовав в руке вес серебра, шкипер не без ехидства думал, что уж излишне высоко себя ценит этот краснохалатный. Теперь же он рассуждал о другом. О том, ценит ли он вообще хоть кого-либо, кроме себя — и способен ли также, как тяжелыми слитками, играться людьми.***
Хико сидел в своей каюте, и пальцы его бездумно, нервно мяли кусочек теста, заветрившийся уже, тугой и комковатый. Сидел напротив послушника буддийского храма, что статуэткой провел все эти дни плаванья, выбираясь из тесного, душного вонючего помещения лишь по нужде да поесть раз в день. Юноша похудел, лицо его осунулось, щеки впали, а прежде гладкую непокрытую макушку разукрасила щетка отросших коротких волос. Говорил он учтиво и мягко, но нехотя, каждый раз будто разлепляя склеенные или неплотно сшитые губы. Словно считал плаванье повинностью, личным своим испытанием, и избегал всяких страстей и искушений. Хико не понимал, зачем Его Высочество взял этого юношу с собой, ему не было нужды понимать. Хватало простых дельных мыслей о том, что в Чосон тоже достаточно буддистов — хотя послушник холодно и пусто, бесчувственно рассказывал, что теперь отправится в паломничество и посетит четыре великих горы. Хико считал это глупостью и блажью, но понимал, что не вправе судить человека, приобщившегося к мудрости Будды. Легенду о мече, какой носил у пояса Курояма и с каким обращался теперь столь ловко, подросток-кореец уже слышал. Знал он и про брата с сестрой, гэйся и кагэма, и с тем же непониманием глядел на них. Куда они все пойдут, что будут делать во дворце? Будет ли от них хоть какая-то польза? Если бы он знал, что будет полезен, если бы даже мог привыкнуть к старому своему имени — Кванмин, Кванмин, твердил он себе во всякий день перед тем, как заснуть, — он был бы готов обучиться хоть гончарному ремеслу, хоть каллиграфии, хоть стихосложению и стрельбе из лука. Он сделал бы все, чтобы не быть обузой своему учителю, понимать все те игры слов, на какие паренек уже успел насмотреться на корабле, и не давать бить Его Высочество, как бывало порой сейчас. Страшно, до холодного пота страшно было видеть, как он, такой сильный и мудрый, великий, опускается перед теми, кто его недостоин. Перед этим красноволосым варваром, перед господином Паком… Хико знал о недалекости своего ума, но особой проницательности и не требовалось, чтобы понять, что на троне сэнсею будет тяжело. Хотя бы потому, что там будет этот несносный Пак. И помочь, после всего, что сделал мужчина для своего ученика, мнилось не долгом, а высшей целью и единственным оставшимся в жизни смыслом. Если бы он твердо услышал от Его Высочества, что будет полностью бесполезен ему, и если бы был уверен, что не навредит своим поступком, он бы без единого мига колебаний вспорол себе живот, как это делают японцы. Но он не мог, никак не мог сказать, не мог ни малейшим образом предугадать, какую пользу и какой вред может принести наследнику любым из своих решений. И не мог выбрать ни первого, ни второго, подвешенный в воздухе сейчас, запутавшийся, как рыба в сети. И он пытался говорить с тем, кого считал хоть сколь-нибудь сродни себе сейчас. Не с Куроямой, хоть и успел сдружиться с ним и занимал одну с ним каюту. Самурай, даже без двух пальцев на правой руке фехтующий с удивительной смертоносной красотой и точностью, обладал мудростью и прозорливостью, обладал верностью собаки. Курояма не рассказал свою историю никому, но и с его молчания все знали на корабле, что между сыном даймё и Его Высочеством связь особо прочная, скрепленная уже годами и канувшей в слепое прошлое тайной, одной на двоих. Самурай даже в нынешнем своем положении был нужен и полезен Его Высочеству. Он говорил с послушником, таким же беспомощным и бесполезным. Чужие многомудрые слова сплетались сетью, Хико, казалось, воочию видел иероглифы, какими они были написаны — и видел, что это не более чем строки книги, которую не поймешь без комментариев мудреца. Послушник говорил что-то отточено-простое, но от этого еще более непонятное, о судьбе, течении и пути, говорил иносказательно, как никогда не говорил сэнсей. О том, что река всегда течет вниз и все, что будет брошено в нее, будет увлечено вниз, но никогда не вверх. Смысл в его речах был, смысл этот глупо было отрицать — но еще глупее было благоговеть, не понимая ничего. И, злясь на себя за то, что не может уловить сути, Хико еще сильнее злился на послушника за то, что тот не может сказать по-другому. Форма, множество слов про форму — это все было пустым и таким беспомощным. Это несло лишь то зерно, какое сын гончара услышал сегодня и в других словах тоже. Словах куда более веских и точных. Его Высочество, несомненно, уже давно все решил и принял единственно возможное верное решение. Вором Хико пробрался на кухню и выпросил у матроса-корейца муку. Тот не выказал удивления, лишь улыбнулся мягко, по-отечески, и даже рассказал о том, как Его Высочество уже брал муку и как все перепугались от подобной диковинной просьбы. Подросток не счел себя вправе извиняться за действия сэнсея, но рассказал, что сам он будет тренироваться лепить горшки и чашки — и на губах отдающего плошку с мукой мужчины заиграла добрая улыбка. Вместе замешивали тесто, смеясь и пачкаясь, так легко и свободно, как сын гончара никогда не позволял себе с наставником. Проверяли, как тесто тянется, подсыпали муки и вновь сбрызгивали водой. И руки матроса, такие ловкие, ухоженные лишь немногим менее, чем у Его Высочества, сильные и красивые, справлялись с тестом столь непринужденно, что Хико любовался ими невольно — но не только. Он искренне, горячо желал себе такие же, умелые и уверенные, способные творить то, что имеет цену. На вопрос о том, кем был в плену, матрос рассмеялся и ответил, что мастером чайной церемонии, но отнюдь не гончаром, но это уже не имело ровным счетом никакого значения. К себе в каюту подросток бежал с пятнами муки на лице, взъерошенным, но радостным, почти счастливым. И лепил, лепил, чувствуя под пальцами благодатную податливость, так споро отвечающую на все движения. Пак зашел в каюту без спроса, бесшумно, с такой несвойственной почтенному возрасту мягкостью опустился на пол. — Теперь я вижу, чем Его Высочество занимался с тобой и что заставило его так напугать матросов на кухне, — добродушно, без малейшей злобы ухмыльнулся он, глядя на вырастающую под светлыми небольшими руками чашу. — Он проявил великую мудрость, решив развернуть тебя на путь, который приличествует тебе, Кванмин. Подросток неловко бросил слова согласия, едва не смял тесто в один ком и поднял на старика почти испуганный взгляд, но тот поспешил его успокоить. — Я не собираюсь ругать ни тебя, ни Его Высочество, Кванмин, — ласково улыбнулся он, даже отвел взгляд от рук сына гончара, чтобы не смущать его еще более. — И того более, я не имею ни малейшего права на это. Его Высочество любит тебя как сына. Хико опустил голову, почти вжал ее в напряженно поднятые плечи — будто был виновен в том, что сэнсей был столь добр и участлив к нему. А Пак продолжал, казалось, ничего не заметив. — У Его Высочества есть уже сын, и он немногим младше тебя… как кажется мне с высоты своих годов. Очень живой и разумный мальчик, пошедший умом в отца, а красотой в мать. Конечно, ему более повезло с детством, чем тебе, он прекрасно образован и уже пишет стихи… но красоту простого крестьянского ремесла через пару лет он уже сможет оценить, — старик указал взглядом на ряд уже вылепленных крохотных горшков и кувшинов. — Будь твое образование чуть выше, он бы несомненно рад был получить друга, подобного тебе, Кванмин. Скажи, а откуда ты родом? — Санджу, — бросил подросток, едва размыкая губы. Сын… сэнсей никогда прежде не говорил о сыне. О сыне, во всем лучшем, чем ученик, до которого этот ученик никогда не дойдет. От мыслей о том, что все это время сэнсей лишь искал замену собственному ребенку, делалось болезненно горько. — Какое удивительное совпадение, — в голосе Пака мелькнуло искреннее удивление, — я тоже из Санджу. А ты можешь сказать, из какого ты клана? Вдруг случится так, что мы родственники? Хико плотнее сжал губы, не желая отвечать. Клан… он был из клана Пак, но он был из сословия подневольных. Сама мысль о том, что он может иметь родство со стариком послом, не была столь чудовищной, она давала даже призрачную надежду на свою достойность хотя бы по крови… но это означало бы, что кто-то из предков был незаконнорожденным. Пак спрятал улыбку в уголках губ, смотря сейчас на подростка — все мысли его были как на ладони. — В том, чтобы быть незаконнорожденным, есть, безусловно, некоторые проблемы, но нет никакого позора, — мягко, ласково заговорил он. — Разве ты не знаешь, Кванмин, что Его Высочество — сын вовсе не от королевы, а от наложницы? И ведь никто не попрекает его этим. Если человек добродетелен и достоин, происхождение — это последнее, по чему его будут оценивать. Разве не хотел бы ты стать приемным сыном правителя? В этот раз подросток нашел в себе силы смолчать. — А Его Высочество любит тебя искренне, Хико, — продолжил Пак, и Хико вздрогнул не столько от своего старого имени, сколько от того мечтательно-нежного, грустного тона, каким вывел его старый кореец. — По-настоящему, прочной отеческой любовью. Иначе бы не дал тебе такое имя — это ведь он назвал тебя так, ты звался еще несколько дней назад? Мальчишка сбито кивнул, не понимая, к чему Пак клонит. — «Хико» значит «принц» по-японски, — вывел он, любуясь красотой слов, но по пустому взгляду паренька-подневольного понял, что тот просто не знает нужного слова. — Сын правителя. Он дал тебе имя, уже зная, что вернется на трон. — Это не так! — почти испуганно вскричал подросток, сам не понимая толком, что же ужаснуло его в мягких и тихих словах посла. — Мое имя значит «огонь», он дал мне его, чтобы придать силы огня и помочь сделать то, что я поклялся сделать! Вы ошибаетесь, господин! — Имя? — удивленно протянул старик. Хико потерянно опустил голову, осознав сейчас всю тщетность и ребячливость своих фантазий. Пора взрослеть, пора встать на свое место, раз уж показали его. — Прозвище, — едва слышно выдохнул он. — Я понимаю, — вздохнул старик-посол с тихой горечью. — Так легко променять имя на прозвище, когда прозвище тебе дал достойный, и так тяжело привыкнуть к истинному, данному от рождения, но тебе не соответствующему, Кванмин, — кротко и со стариковской обманчивой беспомощностью улыбнулся Пак. — И Его Высочество также понимает это прекрасно. Хико похолодел и замер, не веря своим ушам, копьем выпрямил спину. Он не был уже ребенком, он понимал такие простые вещи. То, что вылетело из уст посла сейчас, было чудовищным обвинением. — Сэнсей не самозванец! — выпалил он почти с криком, забывшись и назвав Его Высочество японским обращением. Едва хватило рассудка поправиться. — Прошу меня простить. Его Высочество не самозванец и не может быть самозванцем. Он очень достоин, прекрасно образован и воспитан. Он настоящий наследник. — А почему бы тебе не спросить у него самого? — вкрадчиво протянул Пак. Хико уловил странную тень, мелькнувшую на его лице, но так и не смог истолковать смысл этой тени. — Он уже говорил мне! — подросток гордо вскинул голову. Слова эти были пустой бравадой, он никогда и спрашивать не смел о таком. Но брошенный стариком в пустоту вопрос звенел опасностью, какую учуяла бы собака, и свинья, и лошадь, и любая несмышленая тварь. Господин Пак сам сомневался в Его Высочестве, и страшно было представить, в какие последствия он облачит эти сомнения. И Хико врал, врал как не приходилось врать ни разу в жизни, беззастенчиво, лихо и храбро. — Он рассказывал мне о войне и даже о своем детстве, о том, как тяжело было обучаться читать и писать поначалу, и как смешны потом казались ему трудности других, не умеющих этого делать. Не могу знать, почему не рассказывал о жене и сыне, но я помню, с каким почтением он отзывался о своем отце. Я твердо уверен, Его Высочество не может быть самозванцем. Забывшись, всего себя отдав словам, Хико не заметил торжеством сверкнувшего взгляда посла. — Я еще раз воочию убедится, сколь крепка связь между тобой и Его Высочеством, — Пак поднялся тяжело, покряхтывая по-стариковски, долго стоял согнувшись, и лишь затем выпрямил спину. — Береги ее, Кванмин. И все же… спроси учителя о том, действительно ли его отец сидит сейчас на троне. И он тихо вышел, оставив сына гончара сидеть на полу в пустой каюте перед выставленными рядком горшками из теста.