***
Ян сидел в своей каюте, обхватив голову руками, и, вполголоса бормоча проклятия этим желтозадым мартышкам с их картами, законами и монархами. Этот краснохалатный просто издевался над ним, везде, куда бы шкипер не сунулся, неизменно устанавливая свои порядки. И даже наказание провинившегося — куда уж дальше хозяйничать на чужом корабле — обустроил по своему разумению. Хотя Ян не был не рад признать, что сам с тем матросом поступил бы жестче, да и его собственные ребята секут больнее, но само влезание пассажиров во внутренние дела команды не входило уже ни в какие ворота. И то, что ветер незаметно, но верно менялся с северного на попутный восточный, шкипер не мог воспринимать как благодать. Проклятые скалы, какими в изобилии были утыканы берега на полученной от желтозадых карте, мерещились моряку уже отовсюду, разве что во снах не приходя и не отплясывая вокруг него как ведьмы на шабаше вокруг костра. Сейчас, свободный, имеющий деньги и провизию, с целой командой, Ян чувствовал себя гаже, чем брошенный в темницу и закованный в колодки по рукам и ногам. Без разрешения этих еретиков не зайти ни в один порт, не взять на борт ни одного человека, не пополнить трюм ни одним тюком груза… разве что выгнать из каюты эту куклу-девку Ян мог и сам в любой момент, но подобная иллюзорная власть нисколько не тешила самолюбие моряка. Он хотел быть хозяином на собственном корабле — разве много это, когда некоторые ворочают сотнями пудов серебра и тысячами миль земли? Как же. Сейчас шкипер не был хозяином даже курсу, который рассчитывал в муках, кляня идиотскую карту на крамольном варварском языке. На одном из ключевых пунктов, когда требовалось вывести время поворота на север за южной оконечностью полуострова, прихватило повыше паха — и мужчина едва сдержался, чтобы в порыве жгучей злобы не разорвать карту. Уже и собственное тело против него! Хуже и быть не может, мрачно думал шкипер, когда, облегчившись, возвращался в каюту. Но то, что увидел он за миг до того, как закрыл дверь, заставило его призвать пару сотен чертей на собственную голову. Наследник как обычно стрелял из лука — и в тот самый момент, когда он выпустил стрелу, сзади на него кинулся один из матросов-корейцев. Все произошло в один миг, Ян не уловил начала движения, не успел даже опустить руку к пистолету. Лишь взметнулась костром алая ткань, и вот уже напавший стоит на палубе на коленях с заломленной за спину рукой. Шкипер возблагодарил Пресвятую Деву за то, сколь ловок и скор на расправу его царственный пассажир — но тут встретился взглядом с Его Высочеством. Спустя всего несколько мгновений все трое обретались в одной из кают наследника. Ян не мог взять в толк, что от него требуется, и это злило все сильнее — но этот краснохалатный черт имел свои соображения. Пришлось вызвать Томаса переводчиком, и тот, стараясь не глядеть на приткнувшегося в угол связанного азиата-мужчину, запинаясь и поминутно облизывая ссохшиеся губы, взялся перекладывать слова наследника с японского на понятный голландцу язык. И Ян вновь оборвал себя на желании схватиться за голову. Напавший желал убить, но это бы разглядел и дурак — а наследник говорил о том, что побудило матроса напасть. И подозревал, что покушение не было порывом одной озлобленной души, а напротив, тщательно планировалось. Убедительно и складно он говорил о том, что целая шайка убийц идет по его следу и сейчас на корабле под личинами матросов могут прятаться с полдесятка, десяток, а то и полтора десятка воинов. Шкипер не мог не признаться, что верит словам этого узкоглазого демона и сам проникается все большей подозрительностью к каждому своему пассажиру. И вчерашняя порка поставила жирную точку в измышлениях мужчины. Ян не хотел быть куклой в чужих руках, необходимость смириться с очередной, пугающе огромной интригой причиняла почти физическую боль — но со словами наследника, даже криво-косо переведенными британцем, нельзя было не смириться. Пятнадцать человек в трюме… те самые пятнадцать человек, которые взорвали корабль желтозадых в порту — от осознания этого Яну едва не стало дурно. С той самой посудины на его корабль подняли пушки, а к пушкам были снаряды и порох. Порох в достаточных количествах, чтобы если уж не взорвать, то крепко прижечь хвост. Так, выходит, судьбы и благополучие всех, кто застрял в этих чертовых туманах, в руках одного-единственного человека?! Ненависть шкипера к проклятому краснохалатному, не набрав истинной своей мощи, переродилась в изумление и недоумение столь сильное, что почти парализовавшее волю. И когда Его Высочество все так же неторопливо, твердо и спокойно заговорил о том, почему нельзя сейчас вызвать всех на палубу и просто казнить, Ян лишь молча внимал корявому, сбивающемуся переводу и не находил, что ответить. — Если только этот признается, что следовал плану, а не по собственному разумению напал на меня, пусть повторит свое признание перед всеми, и будем судить заговорщиков по закону, — закончил Его Высочество, затылком указав на связанного в углу матроса. — До этого же никто не вправе знать о случившемся. Томас понятно и толково перевел лишь половину, но и этого хватило шкиперу. И в который раз его злоба, ненависть и страх перед этим чудовищным человеком в алом, не удержавшись, выплеснулись наружу. — Да что ты себе позволяешь, ублюдок? — зарычал шкипер, метнулся к наследнику и схватил его за ворот накидки, дернул на себя. — Из какого, к черту, железа сделана твоя мошонка, что тебя до сих пор никто не может взять за яйца?! Томас вжал голову в плечи и прикрылся руками, а вот Его Высочество хранил каменную невозмутимость, ни один мускул не дрогнул на его лице, лишь взгляд его впился в переносье шкипера с такой силой, будто был долотом, над которым для удара уже навис многопудовый молот. — Сколько матросов вы готовы потерять в сражении? — бесстрастно бросил он, в едва заметной улыбке приподнимая уголки губ — и Ян, даже не поняв слов, отступил. С человеком, который смеялся в нацеленные на него пистолетные дула, грубая сила не могла сладить. — И что ты будешь делать? — шкипер разжал кулак, отпуская водой вытекший из пальцев шелк, сдвинул брови, но на шаг покорно отдалился от наследника. — И главное, за каким дьяволом я тебе нужен? — Вы хозяин этого корабля, и вы представляете здесь высший закон, — ответил Его Высочество, и в голосе мужчины ненарочитой, судейской беспристрастной строгости было не меньше, чем в переведенных британцем словах. — Лишь с вашего позволения я распоряжусь матросом так, как дóлжно. Шкипер опешил. Царственный пассажир, везде и всюду установивший свои правила, руководствуясь одному ему понятными соображениями, теперь спрашивал разрешения на то, что разумелось само собой — и это было неправильно, дико и разительно отлично от ожиданий моряка. Ян даже не видел в этом уступки, напротив, всей шкурой чувствовал, что здесь очередная засада… но по всем правилам, которые этот же желтозадый кардинал здесь и насадил, выходило, что ему даровали власть в качестве высшей награды и милости. — Да делай с ним что хочешь! — разозлился Ян, в беспомощном отчаянии взмахнул руками, но в этот раз удержал себя и не двинулся с места. — Вы останетесь присутствовать при допросе? — Да, чертов ссаный ублюдок, да, мне все равно больше нечего делать! Томас мешкал с переводом и глядел на шкипера умоляюще, но все его попытки повлиять на ситуацию были тщетны — наследник расслышал в словах голландца известные ему слова. — Вы остаетесь, — холодно кивнул он, не спрашивая, а приказывая. Британец беспомощно опустился на пол в углу каюты. Следующие часы стали для Яна едва не самыми мучительными в жизни. Он, капер, видел предостаточно крови за свою жизнь, знал запах каленого железа и сожженной плоти, был прекрасно осведомлен о том, как выбить из человека признание — но то, что видел в этот раз, в чем заставили участвовать, было выше и гаже любых пыток. Когда наследник приказал принести всего-навсего ведро морской воды, Ян лишь усмехнулся себе в бороду. Топить — дело, конечно, хорошее, только браться за него надо умеючи, и против человека, знающего воду и не боящегося ее, оно может принести больше вреда, чем пользы. Даже интересно стало, как же проявит себя преступник и что будет делать этот краснохалатный, своими изнеженными, холеными как у женщины руками. Все благодушие слетело со шкипера в тот миг, когда этот дьявол с заячьими глазами в одиночку и с той же невозмутимостью святоши влил добрую половину ведра в рот пленника — а тот, казалось, и рад был пить. Дальнейшее поначалу мало было похоже на пытку: наследник говорил, мягким ласковым тоном, как мать увещевает плачущего ребенка, что все непременно будет по его желанию, только попозже. Томас не знал этого языка, да и едва ли был в состоянии переводить, беднягу неслабо трясло. Сам же Ян крепился и храбрился изо всех сил, но, сам знававший, что такое жажда в море, понимал, что сил этих хватит ненадолго. Незнакомый язык, не рычащий японский, а журчащий водой — все той же чертовой водой! — опутывал подобно сети, стягивал рук и ноги, не давал двигаться с места. Шкиперу становилось все страшнее, и все сильнее, глядя на несчастного пленника, ерзающего в веревках и облизывающего взявшиеся коркой губы, он сам хотел пить. Ян никак не мог взять в толк, о чем можно столь долго болтать, раз уж преступник сам должен начать говорить, но вмешиваться решительно не хотелось. Каюту заперли изнутри, и для четверых собравшихся там было тесно, просмоленные черные стены нещадно давили. Запах соли витал в воздухе, смешивался с пóтом и сырой тяжелой духотой, все труднее было сидеть неподвижно, без дел, и смотреть, как искажается лицо матроса-азиата в нарастающих муках жажды. По-прежнему не дав сказать ему ни слова, Его Высочество послал за другим ведром, пресной чистой воды, да за парой мисок — и с этого момента началась собственно пытка. Когда плененный кореец не ответил в первый раз, мужчина лишь поднес миску к его лицу и тут же отдернул. Когда не ответил на дважды повторенный вопрос, наследник с издевательской участливостью смочил край собственного рукава и обтер его губы. На третий раз мужчина плюнул в миску, на четвертый — приказал Томасу туда помочиться, и, скованный какой-то колдовской злобой всего происходящего, британец безропотно подчинился. А на пятый раз, вновь омочив губы пленника, Его Высочество бесстрастно вылил испорченную уже воду в угол каюты. Так повторилось еще дважды, и краснохалатный дьявол был чудовищно изобретателен в своих пытках. Пресной водой на глазах связанного матроса он омывал свои руки, а после свои сапоги, лил на волосы несчастного так, чтобы не попало на лицо, с ладони давал сделать крохотный глоток — и спрашивал, раз за разом повторяя один и тот же вопрос, а после неизменно выливал воду. Ян ощутил, как собственные губы печет солью, как плывет комната и безжалостно сохнет во рту, начало мутиться в голове. Несчастный напавший матрос уже несколько раз порывался вытошнить соленую воду, но наследник раз за разом хладнокровно зажимал его рот и нос и заставлял глотать вновь и вновь, и не было в его лице ни капли злобы. Даже взгляд, холодный и пустой, как те страшные, нечеловеческие глаза морского чудовища, какие шкипер вживую, на расстоянии протянутой руки видел в юности и какие порой приходили за ним в кошмарных снах, был начисто лишен любых человеческих проявлений. И все тверже, все яснее понимал голландец, что спрут, растянувший перед ним свои щупальца, любую жертву, даже самую сильную, выпустит лишь по собственной воле. Сейчас мужчина не имел ни малейшего желания оставаться пусть даже не наедине, но в одной клетке с этим чудовищным зверем. То, как швырялся проклятый дьявол в кровавом халате серебряными слитками, то, как смеялся он в нацеленное на него пистолетное дуло, как точным движением жалящей змеи выворачивал руки кидающимся на него, не было человеческим повадками — но только теперь Ян понял, что все это не простиралось дальше игр. Сейчас, когда во весь свой исполинский рост встал перед ним этот монстр, не имеющий ничего святого, не имеющий сердца и с одинаковым хладнокровием толкающий к гибели что одного человека, что весь корабль, глупыми и жалкими казались все попытки с ним бороться. Сам моряк когда-то отсек ножом впившееся в его ногу адское щупальце, но здесь при нем не было такого ножа. И с трудом, с болезненным усилием мужчина останавливал собственные руки, тянущиеся к пистолетам, чтобы всадить пару пуль в затылок чудовищу. Ян не мог уразуметь, что спрашивал наследник у напавшего мужчины, да и спрашивать не имел ни малейшего желания — но уже ни капли не верил в то, что краснохалатный дьявол удовлетворится полученным ответом. Несчастный связанный азиат, похоже, знал, что смерти ему не миновать, и если сперва лицо его искажал страх, то после все сильнее проявлялась жгучая и едкая, что та же соль, злоба. Иссохшие, потрескавшиеся и кровоточащие от соли губы все сильнее искажал животный оскал, и если первые слова матрос бросал с неохотой, то после, когда страдания усилились, вылаивал их скалящимся на дикого зверя псом, рычал и извивался в веревках. Глаза его, в первое время бывшие человеческими, влажными и живыми, быстро запали как у мертвого, сделались сухи, и взгляд их, необычайно острый, пронзал насквозь. Страшным стало лицо связанного матроса, исказилось звериным оскалом, болезненная дрожь била тело — но бросаемые им слова, на незнакомом, злом и чуждом уху языке, казались вбиваемыми в плоть ржавыми гвоздями. Невыносимо было видеть чужие муки жажды, еще более невыносимо было наблюдать безжалостную холодность палача, оно смешивалось в невыразимо гадкую, грязную смесь, пристающую к коже так плотно, что тянуло ногтями раздирать руки до мяса, лишь бы избавиться от этого отвратного, страшного, мерзкого. И не было ни самого зыбкого шанса, ни малейшего права это прекратить. А матрос, понял шкипер, умрет — а не скажет нужного. На подобных людей, добровольно шагающих по доске, он уже насмотрелся. Глухое, черное как морские бездны отчаяние взяло мужчину. Он рад бы позлорадствовать тому, что хоть кто-то обломает краснохалатному зубы, но на это злорадство не хватало сил. То, как бездумно и жестоко тратил воду наследник, так что самому шкиперу выворачивало нутро до острой рези в желудке и тошноты, принесло пользы не больше, чем дали бы простые побои и иглы под ногти — это Ян понял слишком хорошо. И воля этого связанного оказалась несгибаемо тверда, под стать пытающему его чудовищу. Будто все они, узкоглазые варвары в белых одеждах, были такими. И прежде страшившие мужчину мысли о том, что на корабле под личинами матросов могут таиться убийцы, опахнули вдруг ужасом грубым и почти зримым — еда не наяву представил шкипер свой собственный корабль, опустошенный, залитый запекшейся кровью и заваленный смердящими трупами, призраком носящийся по волнам и наводящим ужас на тех редких моряков, которые заходят в здешнее воды. Когда Его Высочество наполнил пресной водой четвертую миску, голландец не выдержал. — Да он ничего тебе не скажет! — вскричал мужчина, вновь метнулся к наследнику, но удержал себя от рукоприкладства и остановился в полушаге от Его Высочества, буравя взглядом его макушку, до побелевших костяшек сжал кулаки и угрожающе потряс ими. — И я бы не сказал! Слышишь, ты?! Ничего ты ему не сделаешь! А после рванулся отмыкать дверь каюты. Непослушными пальцами кое-как справился с запором, и, рыча проклятия, почти выкатился из каюты прочь. Томас на негнущихся ногах выполз через несколько мгновений следом. — Что он? — глухо бросил Ян, на едва слушающихся ногах подходя к планширу, облокотился на него и от души сплюнул в морские волны. — Ты хоть за меня извинился? — Он сам принес извинения за то, что доставил страдания вашему… духу, — британец зябко поежился, оперся локтями о планшир и обхватил себя ладонями за плечи, громко сглотнул. — А еще… он вложил ему между зубов несколько слоев веревки. Посмотрел на меня… странно, — Томас еще раз передернул плечами, — и сказал, что иначе тот откусит себе язык. И знаете что, капитан? — Даже знать не хочу, — фыркнул шкипер. На свежем воздухе, без давящих на макушку стен и вида пленника, к нему начало возвращаться самообладание. — Он ведь откусит, — тихо сказал юноша. — Откусит, и мы это узнаем только по вытекшей из-под двери каюты луже крови. — Хочешь сказать, он прав? И там действительно может быть целая шайка убийц? — Ян недоверчиво скосил глаза на Томаса, дернул углом губ, выпуская наружу едкий смешок. — Ссаные желтозадые дикари. — Я бы снарядил шлюпку. На всякий случай, — тем же тихим осторожным голосом протянул британец. — И что, японцы все такие? — скривился шкипер. — Я понимаю, земли у них на всех нет и надо уметь грызть глотки друг другу, но не до такой же степени! — Его Высочество не японец, — Томас покачал головой. — Конечно, — фыркнул Ян. — Этот чертов еретик в красном халате хуже японца, он сам дьявол! — Его жизнь очень ценна, а значит, ему самому ценен и корабль, и мы все, — вкрадчиво протянул юноша. — Я бы из всех пассажиров доверял ему охотнее других. — Но пару фляг в шлюпку накидаем, — хохотнул Ян, а после злобно глянул на своего переводчика. — Только, чур, никому не слова! Узнаю, что кому сказал — всыплю тебе в зад пороха и пуль, вставлю оба пистолета и заставлю перезарядить. Ты меня понял? — Понял, — торопливо кивнул Томас, — никому ни слова.***
Юми — девушка привыкла к своему прежнему имени быстрее, чем привыкала к новому. Будто проще было, вновь нося звание оружия, почти являясь этим оружием, смириться со своей неприглядной долей и час за часом, день за днем маяться от безделья и ждать приказы господина — сидела в своей каюте, когда рыжебородый варвар влетел туда, схватил за руку, стиснув ее запястье как клещами, и поволок к себе. Девушка не сопротивлялась, как могла широко и часто переступала ногами, чтобы успеть за своим хозяином, а в голове ее тем временем носились мысли о том, что же могло случиться и что теперь с ней будет. Первый вопрос остался без ответа, но со вторым все стало ясно через считанные мгновения — ворвавшись в свою каюту, рыжий варвар толкнул японку на кровать, тут же навалился сверху и принялся срывать с Юми одежду. Тело девушки сковало страхом, разом вспомнилось все то мерзкое, противное и ничтожное, что изредка перепадало на ее долю в Доме Цветов и Ив. Юми приказала себе быть стойкой, сама вскоре начала помогать мужчине раздевать себя, но едва распахнула ту короткую и широкую куртку, какую дали на замену кимоно, как варвар с рычанием дернул девушку на себя, развернул и впечатал головой в подушку на постели. Одной рукой прижимая ее за плечо к кровати, второй мужчина вздернул зад Юми вверх, и японка покорно замерла в этой унизительной, постыдной позе. Ударил по щеке край задранной за голову юбки, девушка коротко вздрогнула, когда грубая громадная рука сдернула с нее исподние штаны, и вновь замерла, мучительно силясь расслабиться. …и ничего не произошло. В вечность растянулись для девушки те несколько мгновений, когда господин медлил. Юми задержала дыхание, зажмурилась крепко — а после услышала плевок. И в следующий миг грубые, с жесткой, изъеденной солью кожей, но влажные пальцы коснулись ее промежности. Японка опешила, зажмурилась сильнее и шире развела бедра, насколько позволяло неудобное, позорное положение. Было по-прежнему страшно, но теперь страх этот перебило брезгливое недоумение. И не было противно — мужчина не нежничал, но движения его были достаточно спокойны. Он даже бормотал что-то себе под нос, и голос его то дышал злобой, то прорезался почти мальчишеским удивлением. Еще плевок, горячий звонкий шлепок по ягодице — и Юми не успела опомниться, как орудие варвара, оказавшееся действительно огромным в сравнении с тем, что помнила девушка по проведенному с Его Высочеством утру, вторглось в нее. Тупая, но сильная тянущая боль почти оглушила, японка невольно дернулась, и тут же на ее плечо, вдавливая в подушку, всем весом надавила тяжелая громадная ладонь. Юми, совершенно потерявшаяся, ожидающая, что ее просто прихлопнут в любой момент, стоит только проявить непослушание, сама старательно прогнула спину под рукой мужчины, крепче прижимаясь к постели. Варвар засмеялся неожиданно задорно, но быстро его дыхание захрипло, и он начал движение. Юми казалось, что ее берет зверь. Огромный, необузданный, дикий, берет со всей своей животной силой. Дыхание варвара было оглушительно громким, движения его отзывались где-то глубоко внутри, там, куда не доставал никто другой, одновременно болью и неправильным, злым, ненужным наслаждением. Японка ощущала себя совсем крохотной и слабой, высшим благом и необходимостью, прописанной в самих законах мироздания, было подчиняться этому громадному, яростному, бесконечно сильному существу. Варвар рычал, непрестанно что-то говорил и сам себя обрывал низкими гортанными стонами, от которых мурашки бежали по коже японки. Даже если бы она знала это язык — едва ли поняла бы хоть что-то, скованная сейчас чем-то совершенно неведомым, требующим подчиниться слепо и беспросветно не столько из страха, сколько из долга. На коленях, упирающаяся щекой в шершавое и грубое полотно подушки, с нелепо спущенными штанами и закинутой за голову юбкой, Юми осознавала до колдовского четко, что все происходящее здесь — правильно и хорошо. В точности так, как надо. Японка смотрела на загорелую жилистую ладонь, упирающуюся в постель рядом с ее головой, на то, как у запястной кости расходилась в стороны белая ткань рубашки, как играли под тонкой загорелой кожей синеватые вены. И когда тяжелое, пышущее жаром тело навалилось сверху, накрывая, казалось, со всех сторон, и огненно-рыжие как расплавленная медь, неожиданно мягкие кудри невесомо коснулись щеки, на один невыносимо короткий, призрачный миг ощутила японка, что это лучшее из всего, произошедшего за всю ее жизнь.***
Никки сидела в своей каюте и лениво листала книгу, не столько читая, сколько любуясь красотой иероглифов. Тот затравленный звериный взгляд, какой бросила на нее подруга, когда ее утаскивал в свою каюту громадный рыжеволосый варвар, быстро выветрился из памяти женщины — занимали ее совсем другие вопросы. Никки успела понять, что мужчина, управляющий этим кораблем, горяч и крут, но разумен и не будет рычать зверем, если случившееся не является существенной угрозой. И тем более не потащит нелюбимую им японку к себе — Никки все же приоткрыла дверь вдогонку Юми и успела увидеть, как вслед за ее юбкой захлопнулась дверь капитанской каюты — если не стряслось нечто, с чем он не справится сам. Женщина отчетливо помнила, как стояли друг против друга Его Высочество и этот громадный варвар, и мужество рыжего ничуть не уступало хладнокровию наследника. И Никки, сидя в своей каюте в этой призванной изобразить постель сетке и бездумно листая книгу, ждала, когда за ней явятся точно так же, схватят за руку и волоком, как военную добычу, потащат в каюту Его Высочества. Он вошел, когда женщина уже начала беспокоиться, молча сел рядом с Никки, обнял и спрятал лицо у нее на плече. Дыхание мужчины было ровным, но тихим и неглубоким, пальцы, лежащие поверх ключицы японки, были холодны как лед. — Что ты делал? — она положила ладонь на затылок наследника, прикрыла глаза. — Скажешь? — Пытал человека, — бросил он, с силой выдохнул и зажмурился, крепче притянул женщину к себе. — Я не знаю, что еще с ним делать и сколько ждать, я говорил с ним как с равным и приказывал, пытался и по-хорошему, и по-плохому. Он стоит на том, что один, что не хочет пускать самозванца и тирана на трон, что ненавидит меня и желает кораблю попасть в шторм, а мне умереть от молнии… но я ему не верю. Он не один. Я точно это знаю. — Сколько их? — Не знаю, — мужчина покачал головой, попробовал было отстраниться от Никки, но та лишь крепче прижала его голову к своему плечу. — Десяток… может быть, два десятка. Нам осталось три, от силы четыре дня, чтобы добраться до места. А они не выдержали. — Успокойся. Если этот корабль не взорвали в первый же день плавания, значит, ты сильнее их. И ты доберешься до трона. — Если бы только я думал о троне, — Чжоу вздохнул, снял ладонь женщины со своего затылка и отвернулся от нее, уткнул взгляд в пол и сплел пальцы в замок. — Я тебя понимаю, — отрезала Никки, вскинула голову и поднялась. — И поэтому приказываю замолчать. — Приказываешь? — Его Высочество насмешливо взглянул на японку, тряхнул головой. — Ты — мне? Опомнись, ты видишь перед собой человека, который не слабее и не меньше Токугавы и точно желает стать сильнее микадо, и требуешь от него подчинения? Много на себя берешь, японка. — Заткнись, — бросила Никки, принялась развязывать неудобно приткнувшийся у подмышки бант блузки. — Ты пришел, чтобы я тебя утешила, и я утешу. — Гвак Джеу, «генерал в красных одеждах», красил свой плащ кровью из лона девственниц, веря, что этим защитится от японских пуль, — мужчина с едким смешком уперся взглядом в собственные ладони. — Неужели я так на него похож? Твоя кровь, полагаешь спасет меня от клинков убийц? — Не говори глупости, — женщина дернула плечом, наконец, справилась с завязками и сбросила с себя чогори, оставшись в одной юбке. — Я уже достаточно чистая, а это действительно нужно тебе. Разве не для того ты вломился в мою комнату без стука и сел рядом, не сказав ни слова? — Я не просил тебя делать то, что ты делаешь, — Чжоу поднялся, подошел к Никки и взял в руки отлетевшую на пол блузу, набросил ее на плечи японки. — Мне тяжело, и не от тебя мне прятать это. Я делаю грязные дела. Настолько грязные, что мне самому противно прикасаться к кому-либо, а к тебе — особенно. Я не хочу пачкать тебя. — Кровь не грязь, — Никки выдернула из пальцев мужчины завязки, которые он вновь собирался сомкнуть у подмышки, пряча наготу любимой. — Женщине и воину подобное не нужно объяснять. — Я вынужден повторить, — наследник вновь потянулся к завязкам чогори, и голос его одновременно дрогнул и лязгнул железом. — Ты не знаешь, о чем я говорю. Не один раз нужно пытками выбить из человека признание, не в один день и одним решением спасти всех вас от смерти. Это будет длиться годы, десятки лет! Десять лет непрекращающейся битвы, идущей днем и ночью — ты можешь представить себе такое? — Могу. И что? — Японка надменно вскинула голову. Все эти слова, высокопарно-пустые, правильные и глупые, были не более важны, чем жужжание мухи. А имело вес совсем другое — то уже беспробудно давнее, беспомощное, отчаянное и непоколебимо твердое «идем со мной», которому не было ни сил, ни желания не верить. И сейчас женщина не боялась ни дерзить наследнику, ни спорить с ним — она знала, что по сравнению с тем, главным, никакие нынешние слова не имеют значения. — Раз тебя не пугает это — что ж, я спрошу по-другому, — Его Высочество сменил тон и голос полился едким змеиным шипением, но руки его продолжали возиться с тесьмой блузы. — Знаешь ли ты, на что идешь? Готова стать бамбуковой циновкой под моими ногами? Готова довольствоваться остатками, что будут тебе перепадать? Готова делить меня с официальными женами? Ты, только что приказывавшая мне, готова теперь мне же и подчиниться? И кому — жалкому беспомощному шуту, не знающему цены жизни и умеющему лишь играть да носить яркие одежды? — Да, — Никки подняла холодный, твердый взгляд на Его Высочество. — Я знаю тебя. — Меня? — мужчина вновь возвысил голос, но теперь будто что-то надломилось в нем. Так звучит разбитый, с выпавшим куском колокол. — Знаешь? Думаешь, все так просто? Думаешь, я пошел бы в никуда и повел бы вас за собой, если бы все было так просто? За моей спиной то, что никто из вас, ни ты, ни Бенджиро, ни Курояма, ни этот старик посол, не может себе представить. Знаешь ли ты, что такое тайна? Она молчала, все меньше и меньше понимая, куда несет их эта бессмысленная, жестокая к обоим беседа. — Да, твою тайну я выкупил за один удачный взмах мечом и горсть пустых слов. Это — цена? Это — дорого в обмен на жизнь? — наследник, закончив с одеждой японки, отшатнулся от нее едва ли не испуганно, будто она стала смертельно опасным врагом. — А то, что мою тайну запечатали кровью сотен детей и бочками вдовьих слез — это цена для одной бумажки, сожженной давным-давно? Я — демон, и мое место там, где от моей силы будет хоть какая-то польза! Никки молчала, понимая, что мужчина исчерпал свои силы и сейчас ей нужно лишь вытерпеть эту его истерику, дать выплеснуть то, что накопилось — иначе разорвет, как огненным оглушительным шаром раскидало тогда корейский корабль. И взрыв, зналось, будет таков, что разнесет в щепки не корабль, а целый дворец, если не больше. Целую страну. Но и безучастно глядеть на эти пустые метания было выше ее сил. — Тогда зачем ты берешь всех нас с собой? — едва размыкая губы, произнесла женщина. Его Высочество глянул на нее затравленным зверем, сжал челюсти, так что проступили желваки на висках и скулах, а после с тяжелым надрывным вздохом опустился на колени, руками оперся об пол и бессильно уронил голову — будто теперь окончательно оставили силы и навалившаяся на плечи тяжесть оказалась для него неподъемной. — Уходи, — выплюнул он сквозь стиснутые зубы, — уходи, пока я не сделал то, что заставит меня сожалеть потом. — Я все равно не поверю, что ты самозванец. Что бы ты сам ни сказал мне, — бросила Никки, глядя на склоненную, беспомощную фигуру. — Потому как это не имеет значения. — А что насчет предательства? — мужчина поднял голову, зло взглянул на Никки. — Как быть с тем, что я предал свою страну и верных мне людей, уйдя тогда, когда был нужен? — Ты сам знаешь ответ на этот вопрос, — холодно произнесла женщина, перевязала завязку блузы и вдела руки в рукава, и скорым чеканным шагом воина вышла из каюты. А наследник долго еще стоял на полу каюты на коленях, кляня себя за свою слабость да мечтая о железных удилах, какие, подобно удилам лошади, не давали бы двигаться языку и давили при малейшем неповиновении. Чтобы не произносить больше слова, бывшие правдой лишь много, много лет назад. Пусть другие выбирают, кто он — предатель или самозванец. Пусть спорят до хрипа, рвут глотки себе и друг другу. Потому как они могут выбирать. Он — не может.