***
Туман, тяжелый и густой, как плоть неведомой медузы, со всех сторон облегал корабль, и его длинное черное тело двигалось сквозь белесый покров подобно ножу, прорывая его толщу собой и давая вновь схлопнуться позади кормы. Холод не докучал, попутный ветер, студеный как родниковая вода, слабый, но ровный, даже с приспущенными парусами неумолимо гнал судно вперед. Непрестанно, раз за разом мерили глубину, и лотлинь с деловитой поспешностью слепого нащупывал безопасно далекое еще дно. Обошли уже полуостров и высчитали, когда следует повернуть на север. Плавание близилось к концу. Его Высочество стоял у борта и глядел вниз, на бьющиеся о просмоленное черное дерево волны. Сегодня он обошелся без трапезы — едва проснувшись, он поспешил в запертую каюту, ключ от которой имелся лишь у него. Пленник погиб. Получивший все же малую порцию воды, чтобы сохранить разум сколь-нибудь ясным, он смог вытолкнуть из своего рта веревку и откусить себе язык. И одного этого хватало, чтобы признать виновным не только его, но и всех остальных матросов. Острый, отвратительный запах мочи мешался с металлическим запахом залившей пол крови. Кровь пропитала доски пола, въелась в щели меж ними, казалось, навечно. Корабль запятнал себя смертью, равно как и всех своих пассажиров. Мир закончился. И эта отвратительная сырая вонь вплавилась в укутавший судно туман, липла к одеждам, всюду преследовала Его Высочество, ластясь к ногам подобно псу или раболепно кланяющимся придворным. Завтра поворачивать будет поздно, завтра корабль войдет во внутренние корейские воды, сам себя запрет в заливе, пусть широком и свободном, но с трех сторон окруженном землями, небезразличными к судьбе драконьего корейского трона. Еще есть еда и вода, но уже не пройти назад тем же путем, не свернуть, не затеряться среди многочисленных безликих купцов и монахов из разных стран, слетающихся на берега Ниххон как мухи на нечистоты. Наследнику не останется больше ничего, как взойти на трон. В чем-то Его Высочество даже понимал умершего матроса — будь он на его месте, вряд ли достало бы мужества признаться себе, кого нужно лишить жизни, предателя, или настоящего наследника. Но подобные мысли не могли заслонить собой грубой и страшной сути. Все они в тупике, и когда во весь рост встанет на пути стена, начнется настоящая битва. Знакомые короткие, шаркающие шаги ударили по слуху мужчины пушечным залпом — ведь шаги эти могли как развеять беспокойство мужчины, так и бросить первый и последний ком земли на его могилу. — Я решил вашу задачу, господин Пак, — не оборачиваясь, едва размыкая губы произнес Его Высочество. — Все, что должно было свершиться, уже свершилось. Вану ничего не остается, кроме как разрешить сановникам действовать так, как они сочтут нужным. Виновными ван признает того, кого пострадавшие партии назовут таковыми. — Не о задачах сейчас следует говорить, — беспомощно, устало вздохнул старик. За прошедшую ночь лицо его осунулось, запали глаза, разом всему его облику прибавилось несколько лет. И голос, прежде глухой, но твердый, теперь дребезжал, как фарфор надтреснутой чашки. — Вы в большой опасности, Ваше Высочество. Чжоу опешил в первый миг, едва удержал готовую сорваться с губ колкость. Так старательно и прилежно выведенное им допущение, что именно старик Пак владеет его жизнью, грозилось рассыпаться от одного лишь беспомощно брошенного слова. Мужчина отчаянно не желал, боялся дать волю собственному беспокойству, но укрываться от очевидного оказалось чересчур сложно. Страх тем же туманом укутал корабль, страх шелестом змеиной чешуи шептался из каждой тени, от страха стонали канаты и наполняемые ветром паруса. И страху этому начал поддаваться даже непоколебимый прежде наследник. — Если я в опасности, вам следует более других печься о моем благополучии, — жестко и хлестко, как удар розгой, бросил Его Высочество, вновь вперился взглядом в долгие сизые волны, ластящиеся к черным бокам корабля. — Я служу лишь стране, но не самому себе, а вы вынуждены заботиться и о первом, и о втором. И потому я прошу вашего совета. — Меня пугает туман, Ваше Высочество, — слабым, надтреснутым, фальшиво беспомощным голосом ответил старик, и Чжоу едва совладал с собственными руками, отчаянно желающими разбить, в кровавую кашу замесить эту лживую слабость. — Северный ветер соединяется с южным, теплые летние воды соединяются с холодными зимними. Этот туман происходит из законов природы, — едва размыкая губы, произнес наследник. — Небу было угодно, чтобы он появился. — Небо — это вы, Ваше Высочество. Следует провести обряд и направить богам прошение о хорошей погоде. Наследник расхохотался в голос — громко, хрипло и ничуть не весело. Эта проверка была так бездарна, что даже красива в своей глупости. Кто верит, что ван — это Небо? Даже самые последние, неграмотные крестьяне за прошедшую войну нахлебались лиха и поняли, что государь давным-давно отделен от Неба. Любой, читавший новые книги, понимал, что развеять туман во власти ветра, создать ветер во власти воды и солнца, но ни единым звеном в этой цепи не отведено место Его Величеству. И весь этот разговор, глупый, бессмысленный, имел, как показалось мужчине, только одну цель — раздразнить его, вывеси из себя и подловить на ошибке. А сейчас, когда полилась кровь, менее всего Его Высочество желал показаться слабым и недостойным. Кто знает, в какую хитроумную сеть сплелись все обитатели этого жалкого куска дерева, затерянного среди моря. — После того, как люди начали умирать за молчание, туман будет последним, о чем я подумаю, — отрезал Его Высочество. — Может быть, тогда вам следует научиться больше полагаться на своих союзников? — неожиданно резко переменил тему Пак, но сохранил тот же беспомощный тон. — Союзников? — усмехнулся наследник, немало позабавленный раболепной учтивостью и осторожностью ответа. Прежде, еще несколькими днями ранее, он бы не задумывался о подобном столь остро, но сейчас расслышал в голосе старика лишь едкую издевку. И предчувствия не обманули его. — Скажите, Ваше Высочество, кому вы пытаетесь мстить? — тихо сказал Пак. Мужчина выпрямился, всем корпусом развернулся к старику. — Мстить? — переспросил он. — Я говорил с теми, кого вы удостоили чести отправиться в Чосон вместе с вами, — начал Пак, уводя взгляд. — Бенджро Янаги был рожден вассалом дома Кобаякава, Михара Никки была рождена вассалом того же дома Кобаякава — военачальника, который задержал исход японских войск из Чосон на многие месяцы. Кейтаро Курояма был сыном даймё, снарядившего целый корабль для войны, сам же он служил под началом и Кониси, и Симадзу. Даже у того монаха, какого вы пригласили просто так, лишь из соображений создания хоть сколь-нибудь пристойной свиты, отец служил шпионом на войне. И не лгите, что не знали об этом. И все они пошли за вами добровольно, Ваше Высочество. Подобная месть — самая тонкая и изящная из всех, какие я когда-либо видел. Страшная месть. И, что важно, она никому не причинит вреда — бесспорно, только если вы мстили Кониси, Симадзу и Кобаякаве. Чжоу сжал зубы, коротко тихо выдохнул, но через миг совладал с собой. — Мне интересны ваши рассуждения, — бросил он ровным тоном, — продолжайте. — Но во всех этих семьях, отмеченных вашими благодеяниями, происходило одно и то же, — беззлобно, едва не ласково улыбнулся Пак. — Отец того, кого вы назвали Ямада Дзиро, заставил сына убить себя, чтобы смыть позор, действительно бывший тяжелым и страшным. Отец Никки, вашей любовницы, сделал вещь еще худшую — женщина с такой злобой отказывается говорить о нем, что и слова становятся не нужны, однако я слышал немного от служанки, прибежавшей из их дома. В тот день, когда вы добывали разрешение на выход из гавани, помните? Отец и сын Курояма отреклись друг от друга по причинам, мне неведомым, и даже тот юноша-монах был отдан своими родителями в монастырь, так как обременял семью. Неужто вы, Ваше Высочество, так изысканно и глупо мстите через этих людей своему отцу? Наследник молчал, лицо его взялось бесстрастной каменной маской, даже дыхания не было слышно. А Пак, казалось, наслаждался сейчас своей властью как вином и стихами. — Весь двор знает о вашем противостоянии с отцом, Ваше Высочество, — кротко, будто увещевая упрямого ребенка, протянул он, — и весь двор увидит в ваших деяниях то же, что увидел я. Вы мстите умирающему вану, так мстите, что не имеет значения, узнает ли он об этом. Вы услаждаете свой дух осознанием того, что вы лучше собственного отца, сделавшего вас своим инструментом так же, как японцев в вашей свите сделали орудиями их отцы. — Хватит, — наконец произнес Его Высочество тихим, обжигающе холодным голосом. — Вы понимаете, господин Пак, что как только мы прибудем в Хансон, я велю вас казнить? Вы не оставили мне выбора. — Казнить того, кто привел вас на трон, Ваше Высочество? — участливо поинтересовался старик, после принял нарочито задумчивое выражение лица. Чжоу невыносимо желал плюнуть сейчас в это лицо, ударить сапогом, расквашивая в кровавое месиво, лишь бы не видеть этой осторожной и вместе с тем сочащейся ядовитой надменностью улыбки. А Пак, казалось, наслаждался метаниями своего собеседника, голос его лился все так же мягко и кротко, как и подобает верному подданному. — Это было бы разумно, но опасно. Мои знания могут действительно повредить вам, но, свершив казнь, вы всему двору признаетесь, что я владел тем, что должно быть недоступно никому. Поползут слухи, а уловить момент, когда слух перерождается в мнение, а мнение в намерение, зачастую не может даже самый прозорливый. И там, где молчит один, всегда может заговорить другой. Тот, от кого вы меньше всего этого ожидаете. Вы слишком многим рискуете, Ваше Высочество. Чжоу вновь неуловимо коротким движением стиснул и расслабил челюсти. То, что говорил этот старый усатый кот, было столь же зыбким, как и окутывающий корабль туман, но оно имело зерно истины. И зерно это пало на почву пусть и не плодородную, но способную принять в себя хоть что-то и дать жизнь ростку достаточно упорному и неприхотливому. Мужчина готов был верить всем, кого взял с собой, вытащил из Хёго и по собственной — не их — воле швырнул в новую жизнь. Только слишком хорошо он понял за прошедшие дни, что отныне не имеет права доверять никому. Это неверие поднесли ему на блюде, изысканно оформленное, так что не было возможности отказаться. Никки, по своей воле узнавшая имя, какое никто не должен был слышать, и бросившая его так подло и бесцельно. Бенджиро, усомнившийся в том, во что сам наследник почти перестал верить, и этим своим сомнением не ударивший, но построивший стену, какой никогда не было между двумя нищими на грязном глинобитном полу барака. Хико, всем своим существованием бросающий на наследника пугающе заметную тень. Курояма… он был единственным из всех, кто не предполагал, а знал доподлинно, кто же перед ним — самозванец, или наследник. Он был единственным, в чье молчание и верность Его Высочество верил, но одним своим нежеланием раскрывать чужую тайну этот самурай ставил себя под удар. Себя и своего господина. Его молчание во дворце в любой момент могло стать молчанием навечно. — Не мните себя единственно правым и единственно верным государю, господин Пак, — бросил наследник, рывком отворачивая голову к планширу и морю, прочь от ненавистного сейчас разговора. — Так же, как и вы себя, Ваше Высочество, — неожиданно тяжелым, твердым как скала тоном отозвался старик, и зашагал прочь. Наследника вдруг почти оглушила пришедшая на ум догадка, тяжелая и безжалостно острая. — Кто вместо меня во дворце? Пак не ответил, все тем же шаркающим шагом уходя прочь. А Его Высочество остался безмолвно и бездумно глядеть на морские волны — и все сильнее они казались ему простертыми из пучины ледяными мертвыми руками, силящимися утащить корабль на дно.***
Весть о том, что напавший на Его Высочество сам над собой свершил правосудие, быстро облетела корабль. Злое недоуменное оцепенение охватило матросов-европейцев, злоба клоками висела в воздухе и мешалась с туманом, с каждым вдохом драла горло, стягивала его веревкой, так что не бросить и слова. Все утро корабль увязал в непривычном, мрачном молчании — моряки лишь обменивались едко-горькими, понимающими взглядами. Особо густо, тяжелым сплошным пологом тишина повисла в той части трюма, которую заняли матросы-корейцы. Лишь тихо, как укрытое туманом море, волнами колыхалось дыхание полутора десяток глоток в черном чреве черного корабля. Там, куда попали бывшие офицеры, бывшие элитные воины, а ныне лишь не нужные никому, собранные с разных концов страны наемники, кончились игры, кончились даже простые и понятные соображения приказа, долга и чести. Молчали воины — и молчал тот, кто был чужой рукой поставлен над этими воинами в качестве командира. Ю сходил с ума от своей беспомощности, в кровь закусывал губы, отчаянно рвался наверх, на палубу, и вместе с этим все сильнее и вернее вжимался спиной в стену, сливался с тенью. Он давал бой самому себе — и бездарно, безоговорочно его проигрывал. Хван, не по своей воле, а по жребию вынужденный напасть на наследника, погиб не по жребию, а собственным решением. Погиб, несмотря на все предосторожности его мишени, погиб, когда сам до дрожи презирал так легко расстающихся с жизнью японцев. Это могло означать лишь то, что он достиг цели куда более важной и страшной, нежели пытался. Узнал ту правду, которую никому не дано было узнать. Что-то, что значит куда больше, чем истинность происхождения наследника. Истинность, которую еще мог подтвердить один человек. — Может быть, теперь пора сказать, какова цель всех наших игр? — в затаившуюся зверем пустоту обронил мужчина, прекрасно понимая, что тот, кто должен, услышит его и из дальнего конца трюма. И пустота ощерилась строем клыков, именно так, как ожидал бывший командир. Как ожидали и все остальные, не верившие ни на рисовое зерно, что этот человек хоть когда-нибудь произнесет хоть что-нибудь ценное. — Исполняйте приказ, — рыкнул мужчина со шрамом на лице, вместе со всеми ютящийся где попало и прячущийся от чужих глаз куда старательнее многих. — Вы разучились слушать? Вас всех наняли для того, чтобы исполнять то, что я говорю! — А ты не думаешь, крестьянский сын, что нам тоже охота знать правду? — зашипел кто-то. — И мы не меньше, а больше тебя имеем право знать, кого придется убить, когда ты прикажешь нам это. — А не думал, что может случиться бунт? — вторит первому голосу другой, сквозь которое слышно все то же шуршание крыс — будто те сбиваются в ком. — Знаешь, а ведь это не единственный путь. Помимо того, чтобы просто тебе не подчиниться, мы можем и начать пытать тебя. Чтобы сказал. — То-то переменилось ваше о нем мнение с тех пор, как вы выслеживали его в японском городе, — сквозь зубы бросил мужчина с обожженным лицом, ощущая, как в темноте трюма кольцо людей сжимается вокруг него, зло сплюнул на пол. — Кто шутил о его заднице и не хотел марать об него руки? Что, стоило просто нацепить на босяка одежды подороже, и вы уже готовы попадать перед ним ниц? Жалкие ничтожества, никому нельзя на вас положиться. — А ты, значит, герой, знающий, в чем истинное благо для страны? Так просвети нас. Скажи, что за шаманская пляска здесь творится? — Творится то, что должно твориться. Если бы вы были достойны, вам бы и без меня все сказали. — Достойны? — и вслед за хлестко брошенным словом раздался дружный хохот. — А кто, если не личный отряд охраны наследника, достоин знать, не самого ли наследника придется убить? — Отряд, распущенный сразу после войны, и собранный лишь спустя пять лет, да и то вживую не видевший второго принца с тех самых пор, как двор вернулся в столицу, — с едкой издевкой бросил командир. — О чем вы можете судить, когда не помните даже, как выглядят глаза Его Высочества? Трусливые псы, если бы вам доставало храбрости глядеть и думать, вы бы сами все поняли. Ю сидел молча, не встревая в перепалку — и к своему ужасу, до выкручивающей нутро боли ощущал, что столь ненавистный ему командир прав. Если бы каждый набрался смелости для себя решить, кого же сопровождает в столицу, этот корабль не услышал бы ни единого лишнего слова. Внезапная догадка пронзила мужчину — отзвук собственных мыслей, развернутых в другую сторону, едва не оглушил. — Уж не поэтому ли ты молчишь, Ясу? — Ю поднялся, вслепую, наощупь шагнул к командиру. — И поэтому говоришь так уверенно. Ты сам боишься себе признаться, что твоя память давно прохудилась. Так пошли наверх, я помогу ее подлатать. Пойдем посмотрим на того, кто сидит в каюте. — Да как ты смеешь? — тот вскочил, выбросил кулак в сторону раздавшихся слов. Движения воздуха хватило бывшему командиру элитного отряда, чтобы ощутить направление удара, Ю успел перехватить руку мужчины, так что костяшки лишь косо мазнули по скуле. Дернув, он повалил того на себя, оба не устояли на качающейся палубе и рухнули на пол. С грохотом прокатились оба по доскам, вслепую, куда попало, забарабанили кулаки. Никто в пылу драки не услышал шагов, пока испуганно не затрепыхался голос спустившегося с верхней палубы Линга. — Его Высочество требует всех наверх! На миг все замолчали, замерли — а после расхохотались вновь. Обескураженные, совершенно сбитые с толку, воины готовы были поверить, что над ними властвует демон, способный клещами выдергивать из чужих голов мысли. Никакая карма, никакая воля небес не могла проявиться так молниеносно… и, тем не менее, наверху под светом солнца, наемников ждал тот самый человек, которого они так жаждали показать командиру. От подобной новости только смеяться и оставалось. Нехотя, хлопая друг друга по плечам и перебрасываясь шуточками о демонической природе наследника, по одному матросы выползали из черного чрева корабля и выстраивались в шеренгу на палубе, подгоняемые нацепившим маску суровости китайцем. Туман, так и не развеявшийся после рассвета, взявшийся густым киселем, сослужил корейцам хорошую службу — вместе со всеми и Ю смог выбраться на палубу. Таща наверх упирающегося, шепотом бранящегося командира, мужчина постыдно пропустил момент, когда загремели торжественные, строгие шаги, и замер недвижимо. Его противник, воспользовавшись мигом сумятицы, тут же скользнул обратно в глубины трюма. Бывший командир отряда Тигра не нашел в себе смелости встать в строй с остальными, как когда-то уже выстраивались они перед лицом Его Высочества, не смог даже поднять на него глаза — но остался на палубе, у самого люка, отсеченный дюжиной ног от своего господина… или бывшего лучшего друга. Пусть не посмотреть, так хоть послушать. И, может быть, наконец понять, в чем суть этой чудовищной, смертельной игры. Его Высочество, безоружный, без охраны, встал перед матросами, ощупывающим, режущим взглядом скользнул вдоль линии макушек. — Я запрещаю вам кланяться, потому как хочу видеть ваши лица. Тот, кто поклонится, будет казнен, — упредил он дружное движение голов вниз, и матросы нехотя, с не наигранным, а настоящим живым страхом выпрямились, встали ровно. Ю мысленно поблагодарил человека в красной накидке за его презрение к правилам. Неправильное, чуждое дворцовому порядку, но такое знакомое — и так кстати спасшее сейчас корейца, прячущегося за чужими спинами. А Его Высочество — или двойник Его Высочества, похожий на второго принца даже больше, чем сам принц спустя десять лет после конца войны мог быть на себя похож — начал говорить. Матросы стояли в оцепенении, даже не желая задумываться над этими словами, но не могли их не слушать. И яшмовый голос, грохочущий горным стремительным водопадом, просачивался в их кровь и застревал там навечно. — Вы, рабы, преданные своей страной, лишившиеся родины, пережившие и проигравшие войну, так много страдали в своей жизни, что это вошло у вас в привычку. Вы думаете лишь о себе, в ваших глазах весь мир черен и любое действие бессмысленно. Вы все любите Чосон, несмотря на то, что разорвалась связь с вашими семьями, вы мертвы изнутри. И только один из вас, сегодня утром, вернулся к жизни. Только один понял, каков истинный смысл вещей. Ваш выбор, каждого из вас — проследовать за ним, или продолжить жить живым мертвецом, не имея сил отказаться от своих страданий и вновь чистыми глазами взглянуть на мир. Посмотрите на меня! Никто не осмелился поднять взгляд выше, чем до груди Его Высочества. Никто не смог не признать правоту его слов. Воины, закаленные в боях, с самой юности привыкшие к крови и смерти, с закрепшими до стали сердцами, стояли молча и неподвижно, под взглядом того, кого сами не могли признать ни самозванцем, ни наследником — но каждый против воли вспоминал тот же голос и те же летящие шелка, развеваемые ветром. Слишком этот голос был похож на правду. Слишком похож на то приукрашенное уже размытой памятью юности видение, какое еще цвело у каждого перед глазами. Высокий, огненно-рыжей масти, злой конь стоит в дворцовых воротах, на самой границе плит, прядает ушами и рвется вперед. Холеная, крепкая рука держит повод твердо, не давая стронуться с места. Молодой мужчина, еще почти юноша, среди рыдающего людского моря стоит один, с одухотворенным, строгим лицом, с холодно пылающими ненавистью глазами. Стоит как скала, и верится, что весь мир продержится на одной этой скале. — Правосудие уже свершилось, и свершилось надобным образом! — продолжал греметь над черными, просмоленными и высоленными досками палубы голос Его Высочества, и матросам было все сложнее и мучительнее выдерживать его взгляд, не опускать головы. — Воин, напавший на меня, не заслуживал казни, ибо ратовал о благополучии страны. Он мнил, что избавляет Чосон от самозванца, и он шел на смерть, как герой, а после сам признал свою ошибку. Я милостив — убедитесь, пальцы вашего соратника целы. Мне не нужны пытки, чтобы доказать истинность своего происхождения! Над шеренгой матросов все плотнее и гуще повисало молчание, люди беспомощно жались к борту, стояли плотно, касаясь друг друга плечами. Сплошная белая линия на черном, будто кто-то просыпал горсть риса на пол, и теперь рачительная хозяйка подбирает зерно за зерном. Ю вместе со всеми стоял молча, вперив неподвижный взгляд в доски палубы. Боялся. Как все остальные, боялся поднять взгляд на того, кого дóлжно было признать господином. Страх этот, глухой, тупой и ноющий подобно зубной боли, никаким усилием воли не выходило перебороть, он ударял откуда-то снизу, из той морской бездны, которую рассекал своим телом корабль. Корабль, которому оставалось не больше пары дней до того судьбоносного момента, как ступни царственного пассажира коснутся земли Чосон. — Вы проливали за меня кровь на войне, вы своими телами закрывали меня от стрел и пуль, и я вместе с вами сражался за родную страну! — далеко в стороны летел голос наследника. — И теперь вы возвращаетесь домой благодаря мне, возвращаетесь туда, где нужна моя сила и ваше стремление служить на благо своей стране! Одумайтесь! Я не виню вас за ваши ошибки, я лишь призываю обратиться к собственной совести! Есть ли среди вас те, кто твердо уверен в моем самозванстве? Дружное, громкое, испепеляющее молчание в ответ. Никто не шелохнулся. — Отвечайте! Это приказ! — наследник возвысил голос, надменно вскинул голову, расстегнул и отбросил на палубу пояс накидки, распахнул ее. Траурным девственным белым обнажился под алой тканью чистый ханбок. До невыносимого одинаковый с теми, в какие были облачены простые матросы, кричащий, кичащийся своей яркостью. Требующий немедля запятнать белое кровью. Никто не посмел сказать и слова, не посмел даже вдохнуть, набрать в грудь необходимого для слов воздуха. А Его Высочество продолжил, и в голосе его сталью гремела непоколебимая решимость. — Я приказываю тому, кто считает меня самозванцем, выйти вперед и убить меня. Немедля. Ю до дрожи в скулах сжал зубы. Никто не пришел к твердому мнению, половина стояла за наследника, вторая половина верила в самозванца, и ни один не мог честно ответить перед своей совестью. Мужчина не мог даже сказать, что его страшило больше — то, что человек в алой накидке окажется настоящим сыном вана, или то, что именно в этого зверя переродился погибший давным-давно, казалось, еще в прошлой жизни, дракон. Страх, ледяной и тяжелый, сковал бывшего командира как цепями, лишил воли и разума, превратил в пустую куклу. Страх за то, что найдется сейчас безумец, который оборвет жизнь… наследника? Друга? Или обоих сразу, божественным невозможным провидением смешавшихся в одном человеке? Орудийными залпами гремели в слепой тишине друг за другом обрушивающиеся мгновения. Никто не двигался с места. Все опустили головы. — Довольно, — устало обронил наследник, разворачиваясь к шеренге матросов спиной, поднял с палубы пояс накидки. — Прочь отсюда. Тихо, ни словом, ни громкими шагами не выдавая себя, матросы дружной шеренгой направились обратно в кубрик. Никто из них так и не посмел поднять голову и встретиться взглядом с Его Высочеством.***
Шкипер, посмеиваясь себе под нос и вполголоса напевая старую, похабную моряцкую песенку, перебирал свои заметки. Кипа разрозненных листов, с набросками полученной от этих желтозадых карты, с записями японских и китайских слов и короткими сентенциями вида «хочешь жить — не обходи бритолобых мартышек с левой стороны» составляла сейчас не меньшее его богатство, чем запертый в ящике стола слиток. И сейчас, раскладывая перед собой все записи, мужчина покусывал кончик пера и напряженно думал, изо всех сил стараясь поддержать еще теплящееся, замешанное на голой надежде, благодушие. Все плохо, все чертовски плохо — зато какие перспективы! У голландца на руках есть готовые со дня на день подтвердиться расчеты того, как добраться до прежде неизвестной миру страны. А, судя по пушкам, книгам, да хотя бы еде, которую на камбузе пытаются изображать эти несносные желтозадые, и посуде, в которую они ее суют, с ними есть чем поторговать. Хотя бы той же посудой. Ян сам удивлялся тому, какой он беспечный дурак, но не мог не думать о том, какой путь может открыться перед ним. Пока родные Соединенные Провинции месят себя как тесто, можно наплевать и на их внутренние дела, и на эту проклятую Испанию с Португалией, и под оранжево-бело-синим флагом отметить на карте новую зону торговли… в худшем случае. Только сейчас до шкипера начала доходить простая мысль — он везет на борту не просто вельможу, а короля. И у этого короля в обмен на свое послушание — уж в этом голландцу было не отказать, все свидетели на его стороне — можно будет спросить награду повыгоднее, чем даже самый тяжелый мешок серебра. Да и этот краснохалатный, думал Ян, не похож на идиота, он способен понять, чем полезна будет дружба с Европой. Японские варвары же торгуют, и ничего, кость поперек горла не становится. Этот пройдоха Адамс получил себе в приданое целую страну — а кто мешает повторить его подвиг, когда еще одни земли уже сейчас на расстоянии протянутой руки? Постучали в дверь, шкипер торопливо спрятал в стол все бумаги и впустил боцмана, которому еще с прошлого вечера дал задание, сам торопливо взялся за новый лист и перо. — Ну что, Хендрик, докладывай. — Пока Красный Халат орал на своих желтозадых недотеп, я закинул в шлюпку две фляги по десять пинт воды, мешок на три фунта сухарей, пять ножей и два мотка лески с крючьями, — самодовольно ухмыльнулся вошедший, уселся на край кровати и утер щекастое рябое лицо рукавом. — Перехитрим их, капитан, палец даю на отсечение. — Как же, палец, — фыркнул Ян, с которого нарочитое бахвальство подчиненного разом сбросило излишне радушный настрой. — Палец я тебе сейчас сам отрежу. — Что с людьми будем делать, а? Ты бы пекаря тут оставил, — протянул Хендрик заискивающим тоном. — Болезный, как он плаванье до этих краев выжил-то. Да и сам он, дай Боже, не дурак, и с этими чертяками чесать языком умеет. Выживет. — Не мели чепуху! — Я не мелю, я смотрю правде в глаза, — пожал плечами боцман. — Ты сказал на самый крайний случай снарядить шлюпку, я и снарядил. Поди разбери еще, насколько он крайний, но раз такое дело, значит, надо заранее выбирать, кто отдаст Богу душу, а кто еще побарахтается. Жребий тянуть, что ли? Ян сцепил пальцы в замок, прижался лбом к костяшкам. Лицо горит, машинально отметил он, вопреки тому, что еще мгновение назад в мыслях все было чисто спокойно. Вновь этот чертов еретик, шут в кардинальской мантии, загнал его в безвыходное положение — и по сравнению с новым тупиком все прежние были лишь ребяческими глупыми играми. Шлюпка вмещает восемь человек, если потесниться и загрузить ее лишь самым нужным, может быть, десять. Никак не больше. Только каждый третий из всей команды имеет право на место в шлюпке, и своими руками мужчина должен обречь на смерть двадцать человек. Все это до глупости было похоже на подбор свиты: кого добыть поумнее, кого попрозорливее и похитрее, кого просто с растущими из нужного места руками. Ян горько усмехнулся — ему есть у кого поучиться тягать людей из кучи в кучу, как тюки с провизией. И хорошо бы просто скинуть это на чужие плечи, да посмотреть, как изворачиваться и ужом извиваться будет другой. А сам шкипер стоял бы в стороне, с чистыми руками, хохотал над чужими муками, бранился чужим ошибкам и злорадствовал тому, что сам он не имеет в этом никакого участия. Был такой человек, и голландец, видевший его силу, даже готов был верить ему. Верить просто затем, чтобы сложить ответственность, чтобы заткнуть собственную воющую и скалящуюся волком совесть. Только на другой чаше весов лежали вещи не менее тяжелые, чем эта шлюха-совесть. Мужчина, со всех сторон окруженный глухой стеной, выстроенной одним-единственным человеком, просто не мог дать ему еще гору кирпичей, чтобы окончательно связать по рукам и ногам и запереть в темнице. Ян отчаянно, мучительно, до дрожи не желал признавать этого демона богом… кем он, по сути, и был. Простая человеческая гордость не давала даже осознать свою песью тупую беспомощность. В чужих водах, у берега страны, неизвестной даже вездесущим испанским католикам-свиньям, без документов, без оружия, без силы собственных слов, шкипер обречен на гибель. Не на кого, не на что уповать, кроме божьей милости. Только вот милость от бога в кровавых одеждах не нужна была мужчине. — Придержи язык, Хендрик, — глухо бросил Ян, вжимая голову в ладони так, что до боли костяшки пальцев продавили собравшуюся хмурыми морщинами кожу. — Этот пекарь столько раз надрывал задницу, чтобы вытащить нас отсюда, что я скорее тебя выкину. Без этого парня я бы трижды подох. Лучше скажи, что дала проверка. — Миски и ложки эти желтозадые наверняка носят с собой, ни одной не нашли. Пока все торчали наверху, наши молодцы как могли обшарили трюм. Никого и ничего. — Порох? — Не нашли ни пороха, ни другого оружия, кроме того, что эти дикари отрядил к своим двум пушкам. Или они его у себя в задницах прячут, или корабль чист, как дырка девственницы, — боцман почесал в затылке. — Ничего, будь оно неладно. Это сказанное недоуменным тоном «ничего» разозлило и вместе с тем напугало шкипера не меньше, чем сделала бы самая дурная весть. Собственные матросы, далеко не тупые, ушлые, знающие, что почем в этом чертовом мире, не смогли найти ни единой подозрительной вещи, тогда как краснохалатный еретик увещевал, что вокруг убийцы и нельзя ни на миг терять бдительности — а человеку, по какой-то злой шутке судьбы трижды спасшему ему жизнь, шкипер не мог не верить. Или хотя бы держать видимость, что верит, но такой обман грозился вылиться в противостояние еще более острое, чем расколовшее корабль сейчас. Ян не мог понять, не мог выбрать, чего ему страшиться больше — настоящей опасности, или же того, что краснохалатный учует опасность, но не обнаружит ее. И никак, никакими ухищрениями не мог склонить себя в одну или другую сторону. И все, о чем еще мог заботиться мужчина, что было в его руках, это курс и то, как верно ему следовали. В то, что остался хозяином на собственном корабле, Ян едва ли верил теперь. — Такелаж? Балласт? Что с водой? Провизия? — Если б не туман, я дал бы еще дней десять свободного плаванья, — Хендрик развел руками, — а так… Бог с нами. Бог с нами… Ян сквозь угол рта бросил едкий смешок. Бог на корабле был, сам бил себя кулаком в грудь и кричал, что в его силах развернуть эту посудину килем кверху, да только сегодня утром признался в своей беспомощности. Этот чертов пленник, о богомерзких пытках которого шкипер и слышать не желал, не иначе как по наущению дьявола смог отгрызть себе язык и умер, оставив своего мучителя в страхе и неведении. И — на весь корабль, от вороньего гнезда на мачте до полузатопленного балластного отделения, был чист, будто только что сошел с верфи. Ни единого следа, никакого оружия, из переполошенного трюма не смогли извлечь ничего, кроме признания собственной беспомощности. Эти желтозадые следовали записанному на бумаге слову во стократ прочнее, чем любой европеец — Библии, и ни единым пунктом не отошли от заявленных бумаг. Даже кок с искренним недоумением подтвердил, что провизии и воды эти демоны каждый день тратят ровно столько, сколько заявляют в своих треклятых бумажках. Не подступиться, идеальное, черти бы его драли, плавание. Если бы только в успехе этого идеального плавания не сомневался, подобно девице с истерией, самый влиятельный человек не только всего корабля, но и целой страны. — Одно место застолби для Красного Халата, одно для Томаса, — наконец, твердым, не терпящим возражений тоном произнес мужчина, отнял ладони от лица и отложил перо, в качестве аргумента выудил из-за пояса пистолет. Резная тяжелая рукоять гулко ударилась о доски стола и застыла немым предупреждением. — И не спорь, без этих двоих мы все подохнем, как крысы. Остальные пусть тянут жребий. — Жаль, что отец Мартин еще в Маниле сгинул, — вяло обронил Хендрик, понимая, что переубеждать капитана действительно бесполезно. — Святому Петру исповедуешься, — рыкнул Ян, теряя терпение. — Я вас в это дерьмо втянул, я и вытащу, только, ради всего святого, если соберешься подыхать, сделай лицо повеселее. Боцман, понимающе крякнув, вышел прочь из каюты. А шкипер остался наедине с картой, собственными записями, мечтами о торговом соглашении с неизвестной никому страной… и слепо глядящим на него черным зрачком дула пистолета.***
Две из четырех кают, занятых свитой Его Высочества, пустовали — все те, кого бывший босяк взял с собой из Хёго, уместились в одной. Туман и не думал рассеиваться, так что с кормы корабля едва ли можно было разглядеть его носовую часть, влажно хлопали паруса, терпя удары сильного, но неровного, порывистого ветра. Ветер этот проскальзывал через жидко законопаченные щели в стенах, заползал под одежды, опахивал липким, колючим холодом. Шестеро человек собрались в одной тесной, темной, душной каюте, сидя где попало и своим дыханием согревая студеный воздух — но им было не до холода. Только один человек из шести в это утро получил разрешение выйти из своей каюты. — Я не молился ками, но, должно быть, и без меня нашлись люди, искренне желающие нам благополучия. Его Высочество рискнул всем, что у него было, и этот риск оправдал себя. Мы, все к тому идет, теперь без приключений доберемся до берегов Чосон. — Курояма-сан, а вы точно верно поняли все слова Его Высочества? — Я же просил, Ивовая веточка, не называй меня так, — тихо вздохнул мужчина. — Просто Таро. И я тогда тоже вспомню, что у тебя есть имя. А слова Его Высочества… да, я достаточно хорошо понимаю корейский. Напасть больше никто не посмеет. — Разве можно верить людям, которые еще вчера пытались убить наследника? — После того, что сам наследник сказал им, корейцы связаны по рукам и ногам. Даже будь каждый первый из них убийцей, они не посмеют ничего сделать. Его Высочество показал им, что достоин трона независимо от того, чья кровь течет в его жилах, а на его землях уважают подобную смелость больше всего другого. О поставил себя против их всех, не вооруженный ничем, кроме собственных слов — и всех победил. — Как он посмел выйти к ним безоружным? Как вы посмели дать ему сделать это? — вспыхнула Никки. Не видя всего, лишь с чужих слов узнав, что Его Высочество перед строем матросов — строем убийц! — один, даже без лука или кинжала, произнес речь, и ни единый человек не склонил перед ним головы, она сейчас люто, до крошащихся в песок зубов ненавидела и самого наследника, и всю его страну разом, и всех собравшихся в каюте. И любое слово могло взорвать ее, как порох. — Он был в точности настолько безоружен, насколько это было необходимо, — кротко, с затаенной гордостью за своего нынешнего господина улыбнулся Таро. Мужчина был единственным, кто видел от начала до конца и то, как говорил с матросами-корейцами Его Высочество, и то, как распахивал он одежды, и после то, как беспомощно и бессильно спускались люди в трюм, будто бы слова наследника вытянули из их тел разом все кости. Было бы славно, если бы так и случилось. — Корейцы умеют выбирать, какому приказу следовать, — продолжал Таро, и все с напряженным вниманием слушали его, ощущая за словами долговязого отрекшегося от родины японца особый, опасный смысл. — Их офицеры, чтобы получить должность, наизусть учат военные трактаты, а во многих из них даже без намеков сказано, что можно нарушить приказ, открыто проявить неповиновение, но не получить наказание за это. Его Высочество приказал убить его. — Убить? — дружно, в несколько голосов раздался изумленный возглас. — Именно так, — важно кивнул Таро, наслаждаясь особой, должно быть, понятной лишь ему сладостью момента. — Он сказал, что если есть кто-то, считающий его недостойным трона, пусть сейчас же казнит его как самозванца и предателя. И никто не двинулся с места. — Безумец, — сквозь зубы прошипела Никки, — ненавижу его за это. — Это безумство спасло жизнь и ему, и всем нам, — мягко возразил Таро. — Ничего лучше Его Высочество не смог бы совершить. Именно перед такой храбростью любой преклонит колени. Японка поднялась с места, гневно сверкнула глазами на мужчину. — Молись, чтобы тошнота и головокружение не доконали тебя до конца плаванья, — процедила она, а после вышла из каюты, с грохотом захлопнув за собой дверь. До самого бушприта она брела бездумно, не в силах справиться с разрывающими ее гневом и темным, звериным ужасом. Бесполезно убеждать себя хоть в чем-то, она знала, надо просто подставить лицо ветру позволить ему унести все лишнее. Это пройдет. И обязательно удастся понять, что это шут действительно сделал единственно верный ход. Никки вспомнила, как Чжоу, тогда еще всего лишь безымянный нищий, уже допрашивал преследующего его наемника — и только сейчас заметила, насколько оно было похоже на все, что творилось сегодня утром. Тогда от слов мужчины, от одного только шепота, постыдно потерял сознание воин, до того не дрогнувший, когда ему выкручивали пальцы, теперь другой воин, прошедший пытки и допрос, сам себе откусил язык… В голове японки зазвучал голос Его Высочества, тихий, струящийся, обжигающий ледяной водой. Я мононокэ. От этого мононокэ шарахаются в стороны, как от чумы, на него смотрят расширенными от ужаса глазами — так может быть, он и не лгал, называя себя духом мщения? Никки зажмурилась, сжала пальцами виски и шагнула к самому носу корабля, вдохнуть свежего, успокоительно прохладного ветра. Под градом всей творящейся здесь несуразицы японка уже сходила с ума, не могла отделить правду от собственных страхов — но не могла не признать, что для кого-то наследник еще большая тайна, чем для нее. И для кого-то он и впрямь может быть мононокэ. Умершим — и воскресшим, вернувшимся из царства мертвых по их души. Встав у борта, Никки медленно вдохнула, закрыла и открыла глаза. И на основании бушприта, там, где эта громадина вбивается в борт корабля, заметила лоскут бумаги с парой крупно начертанных строк. Разом мысли женщины потекли в сторону бесконечно далекую от взбалмошной выходки любимого человека. Никки не знала корейского, но эти иероглифы были ей знакомы. Витиевато скомпонованные, написанные вычурным шрифтом, они складывались в раболепную просьбу избавить путь от тумана на один-единственный день. Имя того, к кому обращались, «основатель Кан», было японке незнакомо или же написано недоступным ей образом, на деле скрывавшим кого-то простого и известного… но суть была не в этом. Женщина чересчур хорошо помнила, как еще вчера вечером, мимоходом обронив в одной фразе «туман» и «молитва», вызвала такую вспышку гнева Его Высочества, что готова была уворачиваться от летящей посуды. Наследник упрекал ее в глупости, в предательстве, в том, что она разучилась понимать его, рычал и скалился раненым зверем, а после замолчал покорно и безнадежно. И после долго, тихим голосом объяснял, что в начале лета, пока не придет настоящее тепло, в этих местах непременно бывает три или четыре дня непроглядного тумана, и с этим ничего не поделать. А после он с усталым смешком добавил, что последние боги умерли четыре тысячи лет назад и не у кого больше просить снисхождения. Послание было написано красной, парадной, королевской тушью. …а Курояма, продолжая восхвалять подвиг наследника, думал о сказанном Его Высочеством про пытки, которые ему не потребовались — и о взявшейся коркой соли на коже погибшего, там, куда не дотекла кровь.