Дорога в Чосон

      Дорога оказалась тяжелой и долгой. День, душный, влажный от испарений трав и земли, тянулся непростительно долго, и вместе с ним так же долго тянулся лес — глухая, непроходимая чаща, где каждый шаг себе приходится вырубать мечом. Таро, идущий первым, разрубал преграждающие путь кущи почти лениво, скупо отмеряя усилие, но выдохся прежде, чем лес сколь-нибудь заметно поредел. Дзиро взялся за меч следующим, но, непривычный к простой рубке, не упражнявшийся в ней, обессилел почти тотчас и больше отодвигал ветви, чем разрубал их. Старик Пак, ворча себе под нос и кряхтя будто нарочно, вместе со всеми перелезал через упавшие бревна и перешагивал канавы. Все двигались старательно, упорно, беспрекословно, даже рыжебородый моряк переставлял ноги в угрюмом молчании, не смея оглянуться.       Всех их подгонял, как скотину гонит вперед хворостина в руках пастуха, упирающийся в спины взгляд наследника. Его Высочество, нагруженный узлом с рыбой, веревками, снятой со шлюпки банкой, через плечо перевесивший весло, шагал ровно и таким же ровным удерживал дыхание, неутомимый, неостановимый как сама смерть, и никто не осмеливался роптать. Люди спотыкались, падали, и тут же вскакивали на ноги прежде, чем замыкающий успевал подать им руку. Лесу все не было конца, лес обступал со всех сторон, шептался над самыми плечами и дышал, как исполинский зверь, во чреве которого путешествовали сейчас несчастные. Вперемешку кедры, вязы, дубы и грабы стояли плотной стеной, сплошная молодая поросль закрывала проход, с боем, вслепую прорубали себе дорогу — и когда солнце стояло в зените, и когда на землю спустились густые как тушь сумерки.       Небо в редких прорехах между кронами потемнело до глухого свинцово-синего, и Его Высочество скомандовал привал. Люди падали без сил, навзничь, в густую колючую траву, под кусты, и лежали недвижимо как трупы, разве что стенали и дышали шумно, с хрипом. С тщательно рассчитанной рачительностью наследник раздал всем воды, даже дал умыть лица, и взялся за обустройство привала прямо посреди чащи. Во фляге осталась едва ли четверть, шкипер начал было возмущаться, громко и зло, и утихомирился лишь тогда, когда Его Высочество на его глазах из горсти сорванного прямо из-под ног мха выжал полпригоршни чистой, свежей воды. Каждый получил по порции рыбы и куску здесь же выкопанного корневища, водянистого и горького, но, как шутили путешественники между собой, наверняка очень полезного. Первую ночь в Стране Утренней Свежести наследник престола и его немногочисленная свита провели под кустом, сбившиеся в один комок, как звери в логове, стучащие зубами и друг с друга смахивающие до зуда надоедливых насекомых, одинаково охотно ползающих по вороху сбитых в лежанку веток и по ногам, спинам и лицам. Лишь шкипер упорствовал в своем нежелании связываться с азиатами и, как вещь взяв с собой Юми, улегся под другим кустом, укрывшись вместе с японкой своей курткой. Дзиро, проводив белеющее в сумерках кимоно сестры долгим взглядом, молча устроился под самым боком у Его Высочества — тот спал в самом центре, со всех сторон укрытый людьми. Одной рукой наследник приобнимал за талию старика Пака, теперь принявшего положение дел с безнадежным смирением, другой — Никки, а в его ногах улегся Таро, преданно, как пес, охраняя подступы к ступням господина.       Часовые — одного из всех оставляли на вахте, снаружи от куста, укрывая ошметками накидки наследника и ветками сверху, чтобы промозглая ночная сырость медленнее выцеживала тепло — менялись каждый час. Его Высочество сам отдавал приказы о смене.       Японцы, добровольно скармливающие себя выстуженному молчаливому лесу, не приносили, в сущности, никакой пользы.       Наследник всю ночь не сомкнул глаз, и когда сквозь плотную крону куста мелкими, что пули, лоскутами засерело предрассветное небо, мужчине показалось — прошел не один год.       Для сна просто не было сил. Так и эдак Его Высочество увещевал себя, что все хорошо и в его положении лучше быть не может, но глаза распахивались сами собой, едва стоило их закрыть. Ночь, бесконечно долгая, обессиливающая, тянулась подобно военной кампании, вела свои битвы, отступала и наступала, бряцала оружием. Натужно скрипели, выстывая с вечера до утра, стволы старых, усыхающих кедров, молодая поросль, будто насмехаясь над ними, презрительно шелестела свежей листвой, хрустел валежник — не так, как хрустит под ногами, а будто отдельной хворостинке наскучило лежать на одном боку и она перевернулась на другой. Где-то совсем рядом глухо, растерянно ухала сова, тоскливо и почти потусторонне страшно в ночной тьме подавала голос кукушка, будто одинокий гуляка возвращался с пьянки и все никак не мог отыскать свой дом и вопрошал само Небо. Под лапами зверей, крохотными, что ноготь человека, упруго шуршала едва примятая трава, где-то далеко перестуком маленьких молотков в кузне или ювелирной мастерской квакали лягушки, под самым ухом стрекотал сверчок, звон крыльев мошкары едва ощутимой сетью висел в воздухе. Его Высочеству казалось, что он слышит сейчас, как растет, поднимается из земли трава, и как роса укутывает молодые, едва рожденные стебли. Каждый звук будто обрел вещественность, плоть. Дыхание людей — щиты. Или даже скорее те тюки рисовой соломы, из которых строят временные укрепления. Все прочее — копья, стрелы, пули. Каждый звук, каждый шорох вонзался в уши раскаленными иглами, пробивая до самого мозга, до поясницы, будто пуля, опахивал ледяной пульсирующей в самих костях болью. И каждый раз боль эта уходила, растворяясь в тишине, в чужом теплом и густом, как охапки соломы, дыхании.       Боль была не так мучительна, как тишина. Его Высочество широко распахнутыми глазами глядел в черное, невидящее, спрятавшее от него лицо за веером из крон деревьев Небо. Он не видел неба — но ощущал, что Оно смотрит на него. Испытывает. Проверяет на прочность, вытягивает жилы, будто раздумывая — годны ли эти жилы, чтобы склеить из них лук, да хотя бы сварить тот самый клей, или годятся только швырнуть на корм собакам.       Страшнее всего было оттого, что за пронизывающим взглядом Неба не разглядеть, не почуять на коже взгляд человека.       Мужчина готов был к тому, что они придут, и придут так, что никто их не заметит. Девять лет, с того самого мига, как японское войско раздало свои последние долги перед умершим Хидэёси и покинуло корейские земли, он не видел воинов собственного отряда. Что они сохранили с тех пор, кроме умения махать мечами? Стали ли они опаснее, чем та горстка неразумных юнцов, готовых следовать за любым, кто достаточно громко выкрикнет приказ? Если они здесь, все шестеро — а может, и больше, — или хотя бы один, то что им с того, чем занята их мишень? Можно ведь выгадать время. Можно сидеть, таясь, утишая собственное дыхание, и приближаться короткими рывками, когда сменяющие друг друга часовые шуршат ветвями куста и подстилкой. Из осколков отряда Десяти Тысяч Звезд могли выковать множество превосходных лазутчиков и еще того лучших убийц. Выследить, преследовать, выгадать момент и оборвать жизнь… если знаешь, как это делается, много труда не уйдет, так бьют по осени кабанов, медведей и тигров.       Еще одно беспокоило наследника. Он помнил до последнего пункта, какой груз перенесли на варварский корабль, и в этом грузе среди прочего значилось двадцать стрел и один лук — но ни одного меча кроме клинка китайца-охранника, да еще тех, что сами японцы пронесли на корабль. А в той бойне, устроенной на рассвете посреди моря, клинок был у каждого. Хорошие, дорогие корейские мечи, у кого прямые обоюдоострые, у кого изогнутые, как катана. Невозможно было пронести столько оружия без ведома таможни, в обход документов, которые японцы должны были проверять с особой придирчивостью. И в старых накладных с пханоксона не было ни строчки о мечах. В подобном не было ничего удивительного — но оно могло значить, что и луки подобно мечам по какой-нибудь подложной накладной пронесены на корабль. А наследник, будучи сам достаточно умелым лучником, слишком хорошо знал, каково это — целиться в беззащитную, бездоспешную мишень. Он помнил, сколь хороши навыки стрельбы тех шестерых, кто идет по его следу, вернее, сколь они плохи по сравнению с его собственным умением, но этого было чересчур мало для успокоения. В схватке один на один он победит любого из них, стреляя быстрее и точнее, но если вооружены даже двое, его шансы ничтожно малы, а против трех лучников и вовсе нет смысла бороться. Могут помочь пистолеты рыжебородого варвара — но опять же, не против трех лучников, да и сам моряк далеко не столь надежен.       К концу ночи у мужчины не осталось сомнений, что теперь, на родных землях, за малейший неверный шаг его убьют в тот же миг. Он даже был почти уверен, что их ночлежку уже обнаружили и возможный убийца затаился в нескольких шагах, на расстоянии одного точного выпада. Это даже успокоило немного, и когда вокруг заворочались тела, просыпаясь, наследник мог твердо сказать, что не чувствует себя усталым. Этой ночью он работал много и совершенно бесплодно, но не совершил непоправимых ошибок.       Повторять их, однако же, не хотелось. Сон был сейчас ценнее воды и еды, ценнее соли и теплой одежды, лежал на одной чаше весов с луком и пистолетами. Разбрасываться им было глупостью совершенно непростительной и могущей оказаться смертельной — а, следовательно, нужно было найти способ его сохранить. Его Высочество даже пытался придумать, что еще из нужного можно добыть сейчас и тащить на себе, чтобы к концу перехода уставать и после своей пайки падать замертво, сдаваясь сну, а не изводить себя этим совершенно бесплодным, пустым и опасным страхом. В бамбуковых коленьях, если вырезать пробки по размеру, можно хорошо хранить воду, чтобы спать не на колючих ветках, неплохо бы сплести циновку и тоже таскать ее с собой… на циновке мужчина сам оборвал свои рассуждения. Довольно и того, что он будет нести еду и воду.       Первой проснулась Никки. На плохо слушающихся ногах женщина почти выкатилась из-под куста, заохала, принялась растирать ноющие после спанья на земле плечи. Пока она переползала через едва уснувшего после ночной вахты Дзиро, принялись ворочаться и стенать остальные, и в конце концов из-под куста как из распоротого мешка посыпались люди. Никто их за ночь так и не потревожил.       Шкипер еще спал, когда Его Высочество развел огонь, согреться после ночи. Разбуженный, Ян едва не пристрелил мужчину, а после заполучил в руки флягу с остатками воды и опешил, не понимая решительно ничего. Терпеливо как ребенку наследник втолковал ему, что сейчас пойдет за водой, а это можно выпить, и в конце концов рыжий в два глотка осушил флягу, а после едва не швырнул ее обратно в руки мужчины. Пак что-то жалко лепетал, но теперь одного повелительного взмаха руки было достаточно, чтобы заставить его замолчать.        — Я иду за водой, — не терпящим неповиновения тоном бросил Его Высочество, подхватывая лук, закинул на плечо колчан со стрелами. — Вы остаетесь здесь, в лагере. Ни шагу прочь от костра.        — Вы пойдете один, Ваше Высочество? — несмело пролепетал Пак, смотря под ноги мужчины, будто всерьез боялся за его жизнь. Но наследник ему ни капли не верил.        — Да.        — Но…        — Я здесь отдаю приказы, — отрезал Его Величество, нахлобучил на голову свою несуразную шляпу из хворостин и зашагал прочь.       Несколько мгновений Пак молчал — а потом, очевидно, ухватился за самый простой из всех вариантов, какие успел перебрать.        — Постойте, Ваше Высочество, — заискивающе протянул он, опуская голову в поклоне, так похожем на церемониальный. — Откуда вы знаете, где здесь найдете воду?        — Везде, — холодно усмехнулся наследник. Теперь он был абсолютно уверен, что должен пойти один и немедля, как бы старик ни пытался его удержать. — Вода стекает вниз, а мы идем меж двух холмов. Если я спущусь к самому подножью, там обязательно будет вода.       И, развернувшись и покрепче перехватив ремень с колчаном — фляга свободно болталась у пояса, прихваченная той самой веревкой, которой когда-то были связаны ноги наследника, — Его Высочество зашагал прочь от костра, и вскоре строй деревьев сомкнулся за его спиной.

***

      Весь день и полночи, с полудня до восхода луны, прерываясь на короткий отдых и сходясь вновь у костра всего на несколько мгновений, воины прочесывали берег. С непривычки мужчины, когда-то долгие месяцы лазавшие по непроглядным южным лесам и отвесным кручам, сбивали ноги до мозолей, до лоскутами отстающей кожи, падали, сбивали ладони и кубарем катались по склонам оврагов — брали свое годы в отставке, проведенные в родных городах простыми караульными, или приставами, или палачами. Никто не потерял воинских умений, любой по-прежнему мог на равных рубиться с японскими мечниками и с коня на полном скаку цепом сносить головы с плеч… но вот изнурительные дневные переходы они оставили в прошлом.       Уже под вечер, когда море запылало расплавленным металлом и со стороны леса потянул по ногам холодный ветер, нашли обломки корабля, какие течение выкинуло на берег — всего ничего, пара бесполезных щепок, лишь по темному цвету которых угадывалась их принадлежность к погибшей варварской громадине. В куче, казалось бы, выброшенных на берег перепревших водорослей нашли восьмого своего, раненого и уцепившегося за кусок реи, каким-то чудом добравшегося до земли — но уже бредящего, непоправимо ослабшего, и ничем ему помочь не смогли. Со даже не узнавал их, метался и выдирался из рук, когда его хотели напоить пресной водой, и прекратить страдания несчастного сумел лишь короткий взмах меча.       Добивать раненых когда-то было привычно, легко, оно почти не приносило боли, но теперь воинов будто окунули в ледяную воду, отобрали дыхание и голос. Клинкам или камням для игры в падук надлежит быть бессловесными, и сегодня, после того, как в свете кровавого тонущего в море солнца рыли могилу для своего товарища, каждый это понял. Командир остался при обычной своей угрюмости, и без того немногословный и замкнутый, теперь, когда соль разъела шрам и тут же его прихватило слепящим, жгущим солнцем, сделался особенно холоден и молчалив.       И потому когда Лю, запыхавшись, уже глубокой ночью прибежал обратно к костру и доложил, что с оконечности дальней бухты разглядел шлюпку, несомненно принадлежащую варварскому кораблю, мужчина с обожженным лицом бросил одну лишь фразу.       «Мы пойдем наперерез им».       Всякому было понятно, что даже самый отчаянный не поведет женщин и старика напрямую через склоны холмов, а спустится в долину, и этой же долиной, по самому низкому месту меж склонов двух холмов, воины кинулись в погоню. Они отставали на целый день, это понимал каждый — и потому двигались вперед без единой остановки, невзирая на голод, жажду и усталость, невзирая на обступившую их промозглую сырую ночь. Да и так, чего скрывать, было теплее, холод отставал, не успевал догнать почти бегущих вслед за своей целью мужчин.       Ночной бросок подошел к концу, когда сквозь редкие просветы в листве засерели первые предрассветные облака. Осторожничать уже ни у кого не было сил, ночная погоня вымотала совершенно — и потому воины со смехом падали друг на друга, возились, как дети, толкались… разве что очень тихо. Такое полупьяное осторожное веселье хоть как-то поддерживало остатки сил, даже нелюдимого, ненавидимого прежде командира затащили в общую кучу, отдыхать вместе со всеми.       Когда воины, наконец, смогли перевести дыхание, то обнаружили совершенно неожиданную награду. Совсем рядом, едва слышно, но явно, ни с чем не спутаешь, журчал родник. На миг отступили все горести и тяготы устроенного маленького военного похода, жизнь снова стала проста и ясна, будто они не убивали друг друга еще вчера, дрались за правду и умасливали собственную совесть словами о необходимости и долге. Родник смывал все мысли одним только звуком скачущей по камням воды.        — Чур я первый! — со смехом крикнул Доксу, на ходу стаскивая замаранный кровью чогори.       Легко было бежать теперь, забываясь, забывая себя, вкладывая в этот бег последние силы, отбирая у себя самую возможность думать. Все шестеро бойцов отряда Десяти Тысяч Звезд кинулись к еще невидимой, но манящей воде, напиться и смыть с тела соль и пот. Лишь мужчина со шрамом на лице остался сидеть где сидел, спиной прислонясь к замшелому сырому стволу дерева и подставляя лицо слабому и теплому утреннему ветру.        — Эй, иди с нами! — Ю приглашающее махнул рукой.        — Мне и здесь хорошо, — вяло огрызнулся командир. — Тоже мне, янбаны, воды в жизни не видели.        — Крестьянин, — с незлой насмешкой бросил Ю — сейчас презирать кого бы то ни было казалось глупой растратой и без того немногих оставшихся сил, и на командира легче было попросту плюнуть. — Ты как хочешь, а я пойду умоюсь.       И, развернувшись, Ю вместе с остальными поспешил вниз, в овраг, где так пленительно и сладко журчал родник.       Если бы он знал, чем ему грозит даже такое малое промедление, он бы не мешкал ни мига.       Пятерка бойцов застыла на самом склоне оврага как статуи, Ю едва не влетел в спину замершего Чои, спешно отодвинул его плечом — и вслед за всеми в тонкую нить сжал губы, а рука сама, прежде команды разума метнулась вниз, к поясу, чтобы крепко сжать рукоять меча.       На той стороне оврага, пораженный не менее их, стиснувший в руке лук, обряженный в несуразную шляпу, стоял наследник — или же тот, кто выдавал себя за наследника. Стоял натянутый как струна или та же тетива лука, скользил взглядом от одного лица к другому, поверх бровей, по макушкам — одновременно и чужим, и таким знакомым взглядом, в котором каждый из воинов равно узнавал и принца, и своего погибшего и забытого, преданного командира.       Он первым нарушил затянувшееся молчание.        — Что бы вы не затеяли, знайте, я не сдамся без боя! Что вы мне противопоставите? — крикнул мужчина, доставая из колчана стрелу, и ветер перенес глубокий, сильный голос от одного склона оврага к другому будто сам по себе.       Воины смешались. Растерялись.        — Хон! — крикнул Ю.       Мужчина остался неподвижен, все так же его рука сжимала опущенный лук.        — Ваше Высочество! — закричал Линг, рухнул на колени в траву, но и это не возымело действия. Лучник будто не видел горстки теснящихся друг к другу людей, будто его самого не видели и пелена морока расстилалась меж людьми.        — В наших мыслях нет ничего плохого! — поддержал китайца Чои, следом за ним склоняясь в поклоне. — Только скажите нам, что вы сын своего отца и наследуете ему престол законно, и мы пойдем за вами следом!        — Я сын своего отца, — отозвался мужчина с того конца оврага, — но если вы сами не верите ни мне, ни друг другу, мне не нужна ваша преданность и не нужны ваши жизни! Просто оставьте меня и моих людей в покое!        — Мы сами возведем вас на трон, просто докажите, что вы не самозванец, Ваше Высочество! — не поднимая головы, бросил Линг, а после Доксу склонился в земном поклоне вместе с ним, утыкаясь лбом в сырую затянувшую склон оврага траву.       Ю остался стоять, как и еще двое с ним. Человек, от которого отделила их промытая водой яма и чужая ложь, обещавшая чересчур дорого обойтись всей стране, вызывал ужас и трепет, но все трое с большей охотой узнали бы в нем своего погибшего командира, соратника и друга, чем сына правителя. Признать его достойным трона и парадной мантии с драконами у всех троих не хватало сил — и склониться в поклоне перед самозванцем не хватало покорности. И без того он уже обошелся им слишком дорого. Не враг, не друг, не цель, мужчина, сжимающий в руке лук, при любом раскладе был чужд и опасен до смертоносного. Оно было похоже на стояние у реки Имчжин, преступно, до комка холодного страха, собирающегося под желудком, и было так же бессмысленно и опасно. Овраг прекрасно сошел за реку, и брода в этой реке не было — а тот, кто первый перейдет ее, ступит на противоположную сторону, окажется безвозвратно потерян. У японцев были пушки, у японцев была пехота, косящая корейскую кавалерию, как серп сжинает созревшие рисовые колосья. У человека, в это утро воскресившего то смертоносное, фатальное стояние на реке Имчжин, в руках был всего лишь лук… но кто бы ни обретался там, на противоположном склоне оврага, бывший командир личного отряда наследника или сам наследник, он был одним из самых метких стрелков всей Чосон.       У шестерых мечников перед ним не было ни единого шанса.       И у шестерых мечников не было тринадцати дней, чтобы дождаться, когда противник, сохранивший еще на своей коже запах ненавистных японцев и, должно быть, не хуже их помнящий гибель всей корейской армии в той злополучной битве на реке Имчжин, сам шагнет им навстречу. Овраг увязал в молчании, страшном, траурном, донельзя подходящем для оглашения смертного приговора. У шестерых воинов кончились слова и поклоны, осталось одно лишь тупое, безропотное ожидание. В точности так же они когда-то, в давно канувшей в прошлое жизни, стояли на карауле перед покоями наследника, и точно так же в ожидании хоть каких-нибудь приказов заключалась вся их служба.       Никто уже не думал и не верил, что придется вспоминать это время.        — Я пришел за водой, — нарушил молчание наследник, вскинул лук и наложил стрелу на тетиву. — Если вам дороги ваши жизни, прочь отсюда!        — Ваше Высочество! — Чои подал было голос, но мужчина остановил его повелительным взмахом руки, и воин не осмелился продолжить.        — Но Ваше Высочество, если вы не желаете нас слушать, просто дайте нам напиться и умыться! — взмолился Линг. — Мы идем со вчерашнего дня, будьте милосердны! Уголки губ наследника на короткое мгновение дрогнули в улыбке, но почти сразу он вернул себе прежнюю холодную невозмутимость.        — Все поднимите над головой свое оружие, — приказал он, наводя стрелу на первого в шеренге воина, натянул лук почти до конца.       Ослушаться его никто не посмел, каждый открепил от пояса ножны и вытянул вперед. Нетрудно было догадаться, что в следующий миг прикажет наследник.        — А теперь — бросьте все свои мечи на дно оврага, сейчас же!       Приказ, брошенный глубоким и сильным, зычным голосом, перелетел через разверзшуюся пасть оврага, будто та была не более чем дворцовым узким каналом, перешагнуть который хватит и шага. Приказ вбился в уши, вбуравился в самое сердце, отдаваясь в ушах тонким звоном полкового гонга и боем барабанов — тех барабанов, что стоят по бокам лестницы, спускающейся из тронного зала на землю смертных. Глухо и громко ударялись друг о друга ножны мечей, падающие на сырую, поросшую густой дикой травой, землю.       Пройдясь холодным, режущим как нож взглядом по застывшим масками лицам воинов, лучник начал неторопливо, не снимая пальцев с тетивы, спускаться на дно оврага. Он прощупывал землю с каждым шагом, ступая мягко, подобно танцору, и не сразу мужчины сообразили, что под закрывающим ступни грязным сырым тряпьем он совершенно бос. Но лук он и не думал опускать, все так же целясь то в одного, то в другого. С одинаковой легкостью что взгляд, что наконечник стрелы упирались попеременно в Ю и в Линга, не делая между ними никаких различий. Невозмутимый и бесстрастный, как Будда, мужчина прошел мимо сваленных грудой мечей, встал у излучины ручья, где тот разливался вширь на несколько локтей, и только тогда опустил свое оружие — и, оказавшись безоружным, будто забыл о чужих глазах и лицах. Разделся совершенно обыденно, как делал бы это у себя дома, один, и в скупых, точных, совершенно безжизненных движениях рук было столь же мало небесного, сколь и земного. Оживший мертвец предстал перед бойцами дворцового отряда, ожившая тупая неизбежность, затягивающая в себя, как в омут.       Он обнажился полностью, снял даже обувь и встал на колени, на камни, вдоль которых родник сбегал вниз. Теми же скупыми и деловитыми, нечеловечески верными и ровными движениями открыл флягу и наполнил ее, удерживая против журчащего, резвящегося потока, закрутил — и после сам шагнул в воду, вновь голыми коленями опустился на камни. С разверзшегося пастью гребня оврага, сверху, в косых лучах поднимающегося солнца его спину было видно как в росписи на ширме — смуглокожую, жилистую, исполосованную длинными и тонкими, перекрывающими друг друга шрамами. На плече у шеи темнело продолговатое пятно свежей мозоли, вокруг щиколоток сквозь черную грязь просвечивали кольца засохшей крови, как колодки. И он смывал эти колодки вместе с налипшей на ноги землей, вместе с потом и дорожной пылью — только вот кровавая окольцевавшая ноги корка от каждого оплескивания водой, от каждого растирания становилась все ярче и заметнее на лишившейся грязи коже.       Шестеро воинов во все глаза смотрели себе под ноги, на склонившегося перед ручьем, стоящего на коленях, обнаженного и беззащитного мужчину, посреди леса моющегося в студеной родниковой воде с обыденностью и скукой хозяина дома. Глядели на иссекшие худое жилистое тело шрамы, на седые пряди, тянущиеся от висков к пучку, который он скрутил, чтобы не мочить волосы, на костистые, перевитые жилами запястья и слабо выпирающие над загривком шейные позвонки, когда он склонял голову, чтобы умыть лицо. Глядели — и понимали, что их война ничто в сравнении с его войной, кем бы он ни был.       «Убивая живое, будь разборчив» — сказал Вон Гван, создатель учения, на осколках которого в преддверии войны пытались взрастить отряд Десяти тысяч звезд.       Нынешняя разборчивость его бойцов заключалась в том, чтобы отличить и покарать недостойного. Но как может быть недостоин тот, кто выжил в аду, среди безжалостных японских собак, чья кожа пестрит отметинами о достойной, храброй непокорности? Как может быть недостоин тот, кто дал отряду имя и прославился, как герой?       Вся его вина заключалась в том, что чересчур яростно оберегал он самого себя. Перебороть страх, шагнуть вперед, посмотреть в глаза — этого бы хватило мужчине, чтобы вновь повести отряд за собой. А он же таился, скалился волком и не подпускал к себе, заставлял себя выслеживать и преследовать как дикого зверя… будто и в этом тоже был смысл. Будто встать лицом к лицу для него означало верную смерть. Будто разложенная партия в падук была во стократ сложней, чем казалась шестерым оставшимся с момента движения первого камня воинам.       Мужчина домылся, теми же скупыми и ровными, почти нечеловеческими движениями отогнал всю воду, тщательно растерся собственной курткой и оделся, а после долго, сидя на голой земле, обрывками алой церемониальной накидки обматывал босые ноги. Бойцы стояли все так же недвижимо, молча, и глядели вниз, на человека, с которым судьба свела их роковым образом. Но вот мужчина поднялся на ноги, выпрямился и вновь взялся за лук, обвел стоящих над ним людей холодным, оценивающим взглядом, приторочил к поясу флягу и медленно, не спуская с них глаз, двинулся по своему склону наверх. Добравшись до вершины, даже не переводя дыхания — будто подъем по крутому склону, да еще и с почти натянутым луком в руках не стоил ни малейших усилий — он вновь наставил стрелу на первого в шеренге бойца.        — Спускайтесь, пейте и мойтесь, пока я разрешаю вам! — сказано это было резче и злее, чем раньше, будто только теперь мужчина, наконец, стал живым. И теперь стало понятно, что удерживать дыхание ровным стоило ему немалых усилий, а стрела в любой момент готова была пронзить свою цель. Ю вспомнил обыкновение Его Высочества злиться на самого себя подобным же образом — злиться на сбившееся дыхание или невовремя легшую на переносье морщину, или неловкое и резкое движение пальцев. Имуги слишком долго терся у самого носа дракона, слишком легко перенимал его привычки, и подобная злость была красивой и правильной, но сейчас мужчина ничего не мог сказать о настоящем наследнике. С равной степенью проявлять себя подобным образом мог и истинный сын вана, и двойник, запомнивший, впитавший его именно таким, юным и почти безрассудным.       Воины мешкали долго, но в конце концов Линг, уже научившийся принимать все интриги с отрешенной рассудительностью философа, сделал шаг вниз.       Они спускались по одному — как на высшем государственном экзамене, как арестанты, шествующие на казнь. Каждый разувался и раздевался, босыми ногами вставал на дно ручья, обтирал тело быстрыми злыми движениями, с трудом сдерживая дрожь, от холода колотящую все тело. Мыться, когда на тебя в упор, змеей смотрит наконечник стрелы и таким же змеиным, холодным, безжалостным стал взгляд темных чужих глаз, было стыдно и страшно, в чистейшей ключевой воде не было большей того вкуса и сладости, какой обещало веселое журчание ручья еще за их спинами, прежде, чем воины лицом к лицу столкнулись со своей мишенью. Родник стал зол и холоден, колюч, цепным псом кусал ноги и от глотков ледяной воды скулы сводило, как от впивающейся в тело пули. Мужчины мылись быстро и сердито, с усилием удерживая бьющую все тело дрожь, так что каждое движение руки, каждый вдох приходилось рассчитывать, чтобы не сорваться на постыдный и позорный сейчас зубовный скрежет. Омывали лица, ноги, протирали затылки и подмышки, забирали свои мечи и возвращались наверх.        — А теперь — прочь отсюда, — приказал лучник, когда последний из воинов поднялся на склон. — И молитесь о том, чтобы никогда больше не попадаться мне на глаза.       Они уходили прочь от оврага, провожаемые змеиным равнодушным взглядом наконечника стрелы, не оборачиваясь, покорно и сиро переставляя ноги, и каждый чувствовал себя пленным. Когда журчание ручья растворилось в шелесте листвы и шорохе дерна под ногами, Ю кинул через плечо быстрый взгляд туда, где должен был стоять лучник. Над ощеренной пастью оврага, обступая ее со всех сторон, скорбно стояли одни лишь деревья.

***

      Окончательно проснувшиеся, отдохнувшие, но голодные, люди широким кольцом охватили костер и маялись от безделья, лежа прямо на голой земле, когда из полумрака лесной чащи выступил несущий воду наследник. Его Высочество вернулся донельзя уставшим, будто тащил не флягу, а целую кабанью тушу, или же сам, чтобы добыть питье, рыл целый колодец, и это нельзя было не заметить. Об его взгляд, ледяной, пустой и темный, спотыкались как о камень. Никто не смел первым преподнести ему хорошую новость, пока мужчина сам не нашел взглядом голландца — тот сидел на стволе поваленного дерева и увлеченно, с веселой ухмылкой, ощипывал утку. Вторая птица лежала рядом, на ворохе листьев, теплая, еще почти живая, так что лапы не успели закоченеть.        — Он принес их незадолго до того, как ты вернулся, — Никки подшагнула к наследнику с покорно опущенной головой, вслед за всеми не решаясь спросить. Слишком явной печатью проступала на лице Его Высочества проведенная битва.        — Их осталось всего шестеро, и они боятся меня, — глядя мимо женщины, скользя безмысленным взглядом по обдирающим утку рукам моряка, обронил наследник, стянул с плеча колчан и отложил его к ближайшему дереву, снял свою шляпу. — Мы можем спокойно двигаться дальше.        — Осталось? Ты их не убил? — переспросила Никки, но осеклась под заледеневшим взглядом наследника.        — Я принес воду, — отстранив японку, мужчина прошел в центр уже вытоптанной полянки, окинул взглядом разлегшихся тут и там, отдыхающих людей. — К северо-востоку отсюда родник, я могу проводить к нему любого, кто желает помыться.        — Ваше Высочество, вы совершенно вымотаетесь, если будете провожать туда каждого, — мягко возразил Пак, устроившийся у куста, под которым и проводил ночлег, заискивающе улыбнулся наследнику. — Отдохните, тем более, нас ждет прекрасная трапеза.        — Хватит, ты сделал все, что мог, — Никки вновь приблизилась к наследнику, коснулась пальцами его локтя. — Господин Пак прав, пожалей себя. Подумай о том, что скажут люди, если будущий правитель придет в Хансон полумертвым от усталости.       Мужчина ничего не ответил, лишь тяжело опустился в траву, вытянув ноги и уронив голову на грудь. Никки присела позади него, прижимаясь плечом к его спине, сомкнула руки на его поясе и затихла. Пак покачал головой и тихонько хмыкнул в усы, но нарушить молчание не посмел.       После первого дневного перехода японцы, пусть и отдохнувшие за ночь, но непривычные к подобному, даже не находили в себе сил говорить — все так же лежали на земле, дышали, пили воздух как родниковую воду. Таро, единственный из всех знавший, что такое пешим строем идти по горам и долинам Чосон, вспоминал молодость, почти лениво перебирая картины канувшего в небытие и так неожиданно воскресшего прошлого, молчал вместе со всеми, но с острым вниманием следил за обступившим людей лесом, вслушивался в каждый шорох. Его Высочество несколько раз ловил на себе его напряженный, вдумчивый взгляд, понимающе ухмылялся и вновь опускал глаза. Он подумывал уже сказать, что вся «Армия справедливости» уже давно погибла — но тут наследника зацепил ставший острым и тревожным взгляд воина, упершийся в отброшенные на землю потроха утки, какую шкипер наконец-то ощипал. Желудок птицы, долженствующий быть округлым и мягким, в самом низу вспучивался углом, выпирало что-то большое и твердое.       Ян напрягся, увидев, как выброшенные им кишки придирчиво ощупывает ненавистный ему наследник, стиснул зубы и готов был уже возмутиться — но замер в удивлении, когда из взрезанного желудка мужчина достал бледно-зеленый, каменный массивный перстень. Весь в слизи и ошметках утиной трапезы, грязный, провонявший желудочным соком, он был, тем не менее, совершенно цел. И даже дракон, извивающийся на печатке, сохранился до последней черты — как и выбитые на камне иероглифы имени, вокруг которых извивалось драконье тело.       Когда на перстне проступили полные черты подписи, лицо Его Высочества закаменело вмиг, взялось льдом. Даже старик Пак, подавшийся было вперед, разглядеть, что сжимает в руке наследник, отшатнулся под пронзительно острым, горящим холодным пламенем взглядом. Ни слова не говоря, рывком отстранив от себя Таро, придвинувшегося вплотную, если вдруг придется защитить господина, Его Высочество выхватил из рук моряка вторую утку, еще недощипанную, и одним движением ножа распорол ей брюхо и рукой выдернул кишки, тут же откинул их на землю.        — Эй, ты что делаешь? — Ян стиснул кулаки, дернулся было к мужчине, но тот в предостерегающем взмахе выпростал вперед окровавленную руку. Шкипер, гневно раздувая ноздри, замер в полушаге от наследника. — Это моя чертова птица!        — Нельзя. Опасно, — бросил наследник на испанском. Вступать в перебранку он отчаянно не желал, но слов «яд», «покушение» и «смерть» не знал, и другого выхода попросту не было.        — Слушай, мне плевать, что там за камень съела эта утка, или не камень, или не съела! — не на шутку рассердился моряк, всем корпусом подался вперед, протянул руки к птице. — Я хочу есть, черт тебя дери! И если ты не хочешь, просто отдай ее мне!       Его Высочество отрицательно махнул головой и вновь упреждающе выставил ладонь и бросил гневный взгляд на Таро, стоящего недопустимо близко и готового в любой момент взяться за меч. На лице самурая отчетливо читалась растерянность, но требование господина он понял и исполнил, послушно отходя обратно к костру. Сейчас, когда перстень с личной печатью принца, потерянный еще в войну, вернулся таким отчаянно неправдоподобным образом, Его Высочество не мог позволить себе даже малейшую неосторожность — а моряка он ценил. Наследник не знал слов «перстень», «печать», не мог никак расспросить о том, как именно голландец добыл птицу, не мог даже предостеречь о возможном вложенном яде, но терять расположение хозяина пистолетов и единственного, кто умеет с ними обращаться, было непозволительной растратой и без того скудных сейчас сил. Даже не подтвердивший свою лояльность, варвар-стрелок оставался чересчур ценен. Еще большей неосторожностью стало бы дать ему съесть птицу, или проверить наличие яда на ком-то другом.       Куда проще обеих этих треклятых уток просто выкинуть.        — Опасно, — отрезал наследник. — Птица — зло. Большое зло.        — Да какое к черту опасно? — Ян гневно потряс кулаками, вновь сделал попытку ухватить свою драгоценную утку. — Да эти дурьи головы едят все, что ни попадя, и камни тоже едят!        — Нельзя есть, — наследник швырнул утку на землю.       Голландец вспыхнул, будто порох, глаза его полыхнули такой ненавистью, что сам воздух задрожал вокруг, лицо исказил львиный оскал.       — Ах, нельзя! — взрыкнул он, в один могучий шаг преодолел расстояние до наследника, выбросил руки вперед. Его Высочество не позволил себе ударить или уйти от удара, просто перехватил руки мужчины в запястьях и отступил на шаг — даже сейчас он ценил моряка слишком высоко, чтобы лишиться его. А еще по своему опыту знал, что варвары горячи, но отходчивы, и простым смирением можно перебороть их ярость, даже самую сильную. Лицо Его Высочества осталось невозмутимым и строгим — и именно это не понравилось моряку.        — Что, думаешь, раз своим членом перерубил два корабля, то и мой хребет перерубишь? — сквозь зубы проревел Ян, напирая сильнее. Еще шаг, и Его Высочество, отступив вновь, впечатался спиной в ствол дерева, а голландец, поборов его сопротивление, сомкнул пальцы на шее мужчины. В глазах наследника на долю секунды мелькнула растерянность, почти детское удивление, а лицо шкипера засветилось злорадным темным торжеством.        — Попался, — протянул он с самодовольной, злой ухмылкой, встряхнул наследника и сильнее сдавил его горло, повысил голос до рыка. — Не такой уж ты железный, ссаный кардиналишка!       Японцы замерли в ужасе и удивлении, не решаясь сделать ни шага. Кванмин, один не разделяющий общего трепета, искренне напуганный за своего учителя, рванулся было к нему, но Никки перехватила его и с шиканьем потянула назад. Таро обнажил меч, но вновь натолкнулся на гневный, приказывающий взгляд и послушно замер статуей. Ян обернулся через плечо, выплюнул короткий презрительный смешок.        — Назад, назад! — весело бросил он, — а то я сверну шею вашему краснохалатному как цыпленку! — и в доказательство своих слов он крепче сомкнул руки и вздернул наследника вверх, так что тот против воли стиснул пальцы на его запястьях и беспомощно заскреб пятками по стволу дерева. Его Высочеству пришлось призвать всю свою выдержку, чтобы разжать собственные судорожно стиснувшиеся пальцы и расслабленно опустить руки вдоль тела, безропотно позволяя себя душить. Подобная покорность если не сейчас, то через пару мгновений угомонит варвара, надеялся мужчина, только вот эта надежда дорого обходилась. Жгло легкие, голова налилась раскаленной свинцовой тяжестью и, казалось, сама могла отделиться от тела, готового в любой миг забиться в агонии. Сквозь сдавленное горло было не протолкнуть ни слова, ни вздоха, и терпение, ощущал наследник, с пугающей быстротой подходило к концу. Все свои силы Его Высочество вложил в спокойный, холодный взгляд, ничем другим не пытаясь ответить шкиперу.       Однако все это не спешило действовать.        — Ты, желтозадое ничтожество, угробил мой корабль, моих людей и мою собаку! Это все ты виноват, слышишь! — Ян вновь встряхнул наследника, крепко приложив его затылком к дереву. Голос шкипера сочился ненавистью, злорадством, горячим и острым, и осознанием своей силы. Разжимать руки он и не думал. — И твоя серебряная побрякушка мне не нужна, слышишь? Я буду делать то, что я хочу! У Его Высочества уже мутилось в голове, из последних сил он сдерживал себя и как мог сохранял неподвижность. Разлившаяся после удара затылком боль, хоть и несильная, тупая, впивалась в разум, вытягивала его, как пиявка. Не справившись с собой, наследник вытянулся и судорожно распахнул рот, на миг сами собой опустились веки…       Через миг хватка шкипера ощутимо ослабла, так что наследник едва не рухнул из его рук на землю. Ян стоял, непонимающе широко распахнув глаза, открыв рот, а из его груди, с левой стороны, на три пальца торчало окровавленное лезвие Мурамасы.       Таро рывком выдернул меч — и вместе с ним отдернул тело голландца от Его Высочества. Оба упали в траву, одинаково хрипя и кашляя, изо рта Яна широкими рваными струями, толчками, булькая, пенясь, лилась кровь — будто кто прорезал кожаный мех с водой. Алые брызги долетали до корчащегося, судорожно дышащего наследника, красное густо пропитывало траву и землю под ней, плотно увяз в воздухе запах железа. А Таро, вытерев клинок о траву, молча и с покорно опущенной головой шагнул к своему господину, наклонился и подставил плечо, помогая подняться. Мужчина кое-как отдышался, неловко вцепился в руку японца и поднялся на дрожащие ноги. Моряк, наконец, затих в громадной луже собственной крови.       Только сейчас выдержка изменила Его Высочеству.        — Да ты хоть знаешь, сколько раз я спасал его шкуру? — выхрипнул он в досаде, сорвавшись под конец на кашель, в сердцах топнул ногой и принялся утирать с лица брызги крови. — И куда ты его ударил, в конце концов? Не мог нацелиться в сердце?        — Я готов понести любое наказание, — Таро смиренно опустил голову, но наследник только махнул рукой.       Отпустив японца, он с тяжелым вздохом опустился под то самое дерево, брезгливо отпихнул от себя труп и в изнеможении прикрыл глаза.        — Снимите с него одежду, — выдохнул Его Высочество, движением ноги указывая на тело. — И сапоги непременно стащите и хорошо промойте. А еще обыщите его, найдите юаньбао, такие не бросают деньги попусту. Пистолеты пусть возьмет тот, кто умеет стрелять. И все, кто носил сакаяки, должны начисто обрить головы.        — Оружие асигару? — брезгливо отозвался Дзиро, поднимаясь и неуверенно, с отвращением приближаясь к поверженному моряку, взялся за сапог и потянул на себя. — Но зачем? Какую пользу принесут два пистолета сейчас, когда есть лук? Мы даже не сможем их перезарядить, если вдруг потеряем пули.       Его Высочество не открыл глаз, но голос его разом стал сух и холоден.        — Есть искусство уклонения от стрел, но нет искусства уклонения от пуль, — жестко бросил он, привалился затылком к стволу дерева и тяжело вздохнул. — Я уже видел, как это «оружие асигару» обрывает жизни. Делайте, как я сказал.       Юми сидела молчаливо и строго, статуей, выпрямив спину до неестественного, и безучастно смотрела на то, как раздевают убитого уже человека, бывшего когда-то ее хозяином и господином. Никки крепко, что есть сил, вжимала в свое плечо голову замершего Кванмина, не давая ему смотреть на труп, лицо ее было почти злым. Таро и Дзиро, переступая по густо чавкающей, залитой кровью траве, оскальзываясь, сжимая зубы, стаскивали с моряка одежду, шарили окровавленными руками по его телу. А старик Пак глядел отстраненно, с равнодушным спокойствием познавшего жизнь мудреца — пока его взгляд не зацепился на светло поблескивающий среди лужи крови перстень.        — Ваше Высочество…       Наследник, тяжело выдохнув, приоткрыл глаза.        — Ваше Высочество, но разве это не могло быть случайностью? — посол указал взглядом на перстень, заискивающе улыбнулся мужчине. — Посудите сами, разве это не чудо?        — Если вы к этому причастны, могли бы сказать сразу и не ждать, когда я лишусь одного из своих людей, — наследник отвернул голову в сторону, к обступившему костер полотну леса. — В подобные случайности я не верю.        — И я не верил прежде, но чем еще объяснить? — протянул Пак как можно мягче, но наткнулся на жесткий, обжигающий взгляд наследника, и послушно смолк.        — Птицу закопать так глубоко, как только возможно, — Его Высочество, тряхнув головой, поднялся, шагнул к утке и, брезгливо морщась, вытер птицу о траву, осмотрел со всех сторон. Ноги и крылья были целы, нигде не удавалось разглядеть ни полос от веревок, ни синяков, клюв сиял здоровой чистотой. Только слева под крылом чернела запекшейся кровью дыра от пули. Перья нашлись совсем рядом, но и они были совершенно целы, не подрезаны и ровно в том количестве, какое полагается нормальной, не пойманной прежде в силок, не тронутой человеком птице. И вторая оказалась точно такой же, целой, с целыми перьями и раной от пули на груди, под самым сердцем. И в ее желудке нашлось лишь несколько камней да две старые, смятые и исцарапанные свинцовые пули.       Дно ручья было чистым, вспомнил мужчина, и в воде не было ни малейшего привкуса железа.       Но воды реки Имчжин еще пятнадцать лет назад на многие дни оставались буры от крови.       Новое мясо Его Высочество добыл сам, подстрелив трех ворон. Одну лишь ранив в крыло, он после безжалостно затолкал в зоб птице перстень и до самого полудня слушал, как она хрипит с перевязанным горлом, силится вытолкать из себя громадный мешающий камень. Даже с подбитым крылом, мечущаяся на привязи, бьющаяся от землю, птица никак не желала сдыхать — и в конце концов Его Высочество вспорол вороне горло и вновь сходил к тому ручью, обмыть бывшую личную печать наследника от грязи и крови.        — Так почему вы сказали, что он сломался? — когда мужчина вернулся с уже прилаженным на палец кольцом, удивленно спросил Пак.        — Чтобы вы от меня отстали, — рыкнул наследник.       Он не считал себя лжецом — он слишком хорошо помнил, как в один злополучный день сломался хребет разом у целого сонма драконов.