***
Кимдже, самое сердце рисового края, встретил скитальцев теми же полями, садами и огородами, даже крепостные стены не то прятались за пышной зеленью, не то их не было вовсе. Летний день, жаркий и влажный, загнал в тень всех, кто мог отлынивать от работы, по сравнению с вечно бурлящим Хёго улицы корейского городка были тихи и пустынны. Даже не все дома, казалось, имели хозяев — то тут, то там мелькали черные провалы окон, и не понять было, то ли намеренно сняли рейки и бумагу с проемов, чтобы проветрить, то ли этих реек и бумаги добротные внешне усадьбы давно лишились вместе с жильцами. Теперь Его Высочество шел первым, не беспокоясь о том, что нужно подгонять или подавать руку упавшему, или хотя бы оборачиваться, выглядывая погоню. Лук все так же болтался на его плече, только тетива висела у пояса, и сейчас, безоружный, наследник не мог никого защитить, но и ничего не боялся. Город жил своей жизнью. Город знать ничего не хотел, что за восемь человек вошли в него. Город пропах весной и цветами, и плотным, свежим запахом рыхлой земли, город сам восставал из жирного унавоженного суглинка огромным цветком. Чистый, светлый, разморенный, он походил на райские земли бессмертных. Японцы глазели по сторонам, даже Таро, хоть и одергивая себя, то и дело кидал растерянные взгляды на дома и совершенно беззаботных — непривычно беззаботных — людей. Здесь японцев по-прежнему боялись и ненавидели. Но здесь их привыкли видеть только в доспехах. — Будете молчать, и никто ничего не заподозрит, — едва размыкая губы, бросил Его Высочество на корейском, минуя очередной кажущийся пустым дом. Таро, поняв, коротко кивнул и, будто ненарочно приотстав, поравнялся с идущими под руку Дзиро и Юми и передал им предупреждение. И брат с сестрой успели бы его понять, если бы наследник вдруг не подобрался, будто охотничий пес, учуявший добычу, и разом ускорил шаг. Впереди, за перекрестком, с очередных массивных, высоких ворот блеснул яркий, явно недавно подновленный, круг из красной и синей половин. — Совон, — вполголоса пояснил Пак идущей рядом с ним Никки. — И храм, и школа для детей янбанов. В Хёго подобного нет. Восемь человек, грязных, оборванных, уставших, поспешили к воротам совона. Школа, раскинувшаяся у подножья невысокого холма, окружила себя деревьями, отгородилась высоким, крытым сверху черепицей каменным забором и гордо, как маленькая крепость или столь же маленький дворец, взирала на проходящих. Черные крылья островерхой крыши вознеслись над воротами величественно и сильно, и совсем светлая, недавно обновленная табличка почти в рост человека, несущая название школы, едва ли не с презрением глядела на столпившихся под ней людей. На вежливый, но громкий зов черные линии иероглифов, казалось, лишь самодовольно усмехнулись. Долго пришлось ждать, пока с той стороны ворот послышался хоть какой-то звук, а после зашаркали по каменным плитам туфли и из неприметной с виду боковой дверцы в тех же воротах выглянул седобородый осанистый старик. Пак открыл было рот, но обитателю совона хватило и пары мгновений, чтобы сделать все нужные ему выводы. — Милостыню не раздаем, учим только янбанов, — отрезал он, и тут же скрылся за дверью. Та с тяжелым грохотом захлопнулась. Пак захлопнул открывшийся рот, коротким движением сжал и разжал сухонькие кулаки, глаза его распахнулись во всю ширь. Никто прежде не видел вечно любезного старика в такой ярости, казалось, еще немного — и он сам бросится на эти ворота, зубами сорвет с петель и попрыгает на них сверху. Выдохнув и взяв себя в руки, Пак позвал еще раз, теперь уже на китайском, самыми почтительными и изысканными обращениями, какие только знал. Он звал еще три раза, злясь все больше, грозясь наказаниями, умоляя, представляясь прозвищем и своими должностями в Хансоне, но дверь вновь так и не открылась. Старик впал в ярость, его глаза из-под сведенных бровей метали молнии, пальцы стиснулись в кулаки так, что выступили жилы и белым очертились контуры костяшек. А Его Высочество стоял рядом, молчаливый, с насмешливой улыбкой, зубами прихватив сорванную у дороги травинку с колоском, с по самую щиколотку изгвазданными землей ногами — и, казалось, радовался, что маленькая крепость не пустила в себя чужаков. Его глаза блестели зло и остро, и Никки, перехватив его взгляд нечаянно, опешила и едва не шагнула назад. Эти глаза были ей слишком хорошо знакомы. Эти глаза умерли пятнадцать дней назад. — Я все улажу. — Старик-посол хотел было крикнуть в четвертый раз, но наследник взмахом руки остановил его. Скинул на землю свой узел с пожитками и уложил поверх лук, снял шляпу, обтряс грязь с ног и повел плечами. — Этим же днем мы будем сидеть на самых мягких подушках. Когда Его Высочество, разбежавшись, ухватился за карниз крыши забора и одним упругим движением перебросил себя наверх, Пак даже побелел лицом — казалось, его сейчас хватит удар. Таро лишь опустил глаза, а Никки не удержала горького смешка: человек, которому уже давно следовало бы погибнуть, человек, нежно улыбавшийся ей и позволяющий без разрешения себя касаться, опять сбросил с себя алые одежды. Грязный нищий оборванец в который раз оказался сильнее и храбрее наследника престола. Уж теперь-то, подумала женщина, они действительно добудут и еду, и ночлег — и ничто не помешало ей подобраться к старику-послу и со всей силы стиснуть его запястье. — Скажешь хоть слово, и я прирежу тебя здесь же. И никто больше не сможет подтвердить, что в столицу придет настоящий наследник престола, — зашипела она в ухо корейца. А Его Высочество тем временем прогуливался по венчающему забор черепичному коньку, как по дорожке в саду, лениво и ловко, не теряя равновесия, напротив, будто наслаждаясь шаткостью своего положения. И то, что нетвердо закрепленная черепица может в любой момент выскользнуть из-под ноги, не смущало его ничуть. Мягко, как кошка, перекатываясь со ступни на ступню, трогая пальцами выпуклые спины глиняных плашек, порой замирая на одной ноге и комично балансируя руками, он просто смеялся над всем совоном разом. Даже пританцовывал, непристойно виляя бедрами и насвистывая какую-то песенку себе под нос. Пак скрежетал зубами, дыхание со свистом вырывалось из его приоткрытого рта — но Никки по-прежнему сжимала его руку, и старик лишь молча наблюдал за разворачивающимся безобразием. Обитатели совона все занимались обычными дневными хлопотами, старому привратнику сама крыша загораживала разгуливающего по забору человека, а наследник, казалось, наслаждался собственными кривляньями, просто не ожидая никого. И когда из ближайшего к забору павильона раздались крики, а после целая толпа юношей высыпала наружу, мужчина удивился не меньше их. И на невнятные, слабые крики, требующие слезть, лишь рассмеялся. — Позовите своего учителя, тогда слезу, — широко ухмыльнулся он, поковырял пальцем ноги стык между коньком и скатом крыши, где застряла упавшая с дерева веточка. — Да кто ты вообще такой? — один из юношей, совсем еще ребенок, нескладный и худой, в не по росту широком синем с зеленым ханбоке, гневно потряс рукавами. — Слезай сейчас же, я приказываю! Толпа вновь загудела, кто-то замахал кулаками. Вся земля за забором была выстлана плиткой, так что ни единого камушка не нашлось, и на гуляющего по забору мужчину замахивались обувью, веерами и подвесками к веерам. Самые отчаянные даже подбегали вплотную, но никому не хватало роста и умения допрыгнуть, а один башмак, все же пущенный вполне уверенной рукой, Его Высочество поймал, покрутил в руках, разглядывая, и кинул обратно. Наконец явился наставник. Запыхавшийся, сердито одергивающий одной рукой полы халата, а второй придерживающий съехавшую набок шляпу, с книгой подмышкой, он выступил вперед, отделяя разом сбившихся в одну кучу воспитанников от незваного гостя. — Кто ты и что тебе надо? — он грозно, жестко глянул на мужчину. — Говори сейчас же, не то я велю принести луки и мы устроим состязание по стрельбе, сделав мишень из тебя! Его Высочество вновь ухмыльнулся, дважды окинул стоящего перед ним человека оценивающим взглядом. Немногим старше, не обрюзгший и сложенный достаточно крепко, он, тем не менее, не производил впечатления воина. Его гладкое и светлое, украшенное деликатной короткой бородкой лицо не было наследнику знакомо. Но вот что оно может быть знакомо другим… об этом следовало подумать. — Господин, эй, господин, — наследник крутанулся на месте, опасно качнувшись, едва не свалился с забора, но вовремя выровнялся и вновь широко, во весь рот улыбнулся совершенно ошарашенному мужчине. — Вы знаете, что у черепах бывают дети-люди? Господин Гуйчжи из Хансона стоит за воротами вашего совона, и его не пускают. — Гуйчжи? — недоверчиво переспросил книжник, всем корпусом подался вперед, напряженно вглядываясь в лицо стоящего на заборе. Над его бровями собрались тяжелые складки, и тут же разгладились, когда мужчина сообразил, наконец, о ком речь — Назови мне его имя! — Пак Мунсик, — развел руками наследник, одной ногой почесал другую. — Вернулся из посольства в Эдо, решил не заходить в Пусан и попал в шторм. Ваш привратник сказал, что янбанов в тряпье слушать не желает. — Ты его слуга? — прищурился книжник, все еще не слишком верящий незнакомцу. Старика Пака он знал, и знал хорошо, но вот прислуживающих ему человек совершенно не помнил, не застав или просто не обратив на них свое внимание. — Назови свое имя! — Как я могу с вами говорить, когда стою выше вас, господин? — наследник склонил голову набок, с искренне добродушной улыбкой глянул вниз. — Впустите господина Гуйчжи, и мы поговорим. Через пару мгновений протяжно и горестно, будто стеная, заскрипели тяжелые ворота, и семеро уставших путников наконец-то вошли внутрь.***
Юн Чжин, ученый-книжник и молодой писатель, ныне служащий в одном из многочисленных министерств, в самой столице, и попутно выпускник того самого совона в Кимдже, не мог и предположить, чем обернется его недолгая поездка в родные места. Когда в ту же самую школу пригласили рассказать подрастающим янбанам, чем же особенна служба в столице, он, недолго думая, прихватил недописанное сочинение, облачился в парадный, темно-зеленый ханбок с нашивкой гражданского чиновника — двумя летящими журавлями — и поспешил из дома когда-то так хорошо знакомой дорогой. Он не мог знать, что в тот же день, лишь спустя несколько часов состоится поистине диковинная встреча. Юн Чжин сидел за большим обеденным столом в дальнем павильоне совона, вспоминал собственное возвращение в родные края и с почтительным вниманием слушал историю господина Гуйчжи, пестрящую самыми невероятными подробностями. Девять человек, включая самого Юн Чжина и Пака, собрались на обед, стол ломился от самых разнообразных кушаний. Подали все, что только смогли вырастить под весну, сберечь с осени или добыть, установили и маленькую жаровню, подогревать супы и вино, обустроили самый настоящий пир. Старик, сбросивший с себя придавившую плечи усталость, помывшийся с пристрастием и даже вызвавший к себе массажиста, переодевшийся в чистую и приличествующую его положению одежду, обстоятельно рассказывал, как очутился здесь. Как плыл в Эдо выкупать корейских пленных, как по недосмотру искра попала на фейерверки, которые везли к празднику Будды, и те, взрываясь, разворотили весь корпус корабля. Как плыл с варварами, за целые пятьдесят китайских лянов согласившимися перевезти всех из Эдо в Хансон. Как тот же варварский корабль, громадный и с виду такой надежный, сел на мель и сгорел, и в пламени погибли все те гончары, каллиграфы и ювелиры, собранные со всех концов Японии. Рассказал и о сыне гончара, и о двух проститутках, подаренных в знак признательности японским градоначальником, о воине-японце и двух монахах, что увязались следом и лишь чудом спаслись, когда и второй корабль закончил свое существование. — Вам следовало бы написать об этом книгу, господин Гуйчжи, — Юн, поднося к губам чашку с чаем, уважительно улыбнулся старику. — Ваше путешествие еще более удивительно, чем у доблестного Чхве Пу. — Напишет, непременно напишет! — расхохотался слуга, сидящий в дальнем конце стола, и Юн коротким движением сжал губы. Пак слабо поморщился, но ничего не сказал. Зачем тащить этого несносного слугу сюда, за стол, мужчина никак не мог взять в толк, и лишь удивлялся поистине каменному спокойствию Пака, смиренно сносящего все его выходки. Сначала этот оборванец первым, и не господину, а себе, потребовал горячей воды, вымыться, долго и громко плескался в кадке, горланя совершеннейшие непристойности, после выпросил одежду — и теперь сидел за столом вместе со всеми, хотя должен был довольствоваться лишь остатками хозяйской трапезы. Сидел, развалившись на десятке подушек, неловко и небрежно, будто бы уже был пьян и не боялся никого и ничего, разве что не щеголял голым животом. Сравнивая его и себя, Юн даже потешался — при взгляде со стороны, на него, чинно сидящего с прямой спиной и не задевающего локтями других, и этого полулежащего недотепу, впору было задуматься о том, кто из них настоящий янбан. Одна миска, две, остатки от трапезы, где рис вываливается в ту же плошку, что и суп — разве не это следует подавать слугам, разве они не должны сидеть на голом полу, радуясь уже тому, что он тепел? Вместо этого слуга, так и не представившийся, но охотно откликающийся на «эй, ты!», подтянул к себе с полдесятка блюд и теперь совершенно бесцеремонно лез палочками то в одно, то в другое. Даже японцы, к каким кроме брезгливого недоумения Юн не питал ничего, на его фоне поражали изяществом манер и умеренностью. И что более всего удивляло, господин Гуйчжи ни разу, ни словом, ни взглядом не посмел одернуть несчастного, видно, просто не понимающего, какое вокруг него общество. А между тем, сложно было не заметить, сколь полезен мог стать такой человек, научись он держать язык за зубами. Книжник, навидавшийся самых разных людей, мог твердо сказать, что тот несусветный наглец, сидящий как раз напротив почетного места, высок, широк в плечах и не имеет грубых изъянов, какие часто портят внешность простолюдину. Лицо светлое и почти без морщин, живые темные глаза и совсем короткая, но хорошая, плотная бородка… таким впору быть янбаном. Лишь сутуловатая спина портила его, но сперва Юн подумал, что подобный недостаток выправляется самой простой гимнастикой, а после оборвал себя и на этом. Какая еще спина должна быть у того, кто с рождения прислуживает и кланяется другим? — Люблю кашу, — с чувством изрек слуга, так некстати перебивая мысли мужчины, потянул к себе плошку с полужидким рисовым варевом с мясом и овощами. — А вы, господин Юн? — Присутствующим может быть неинтересно слушать, что я люблю, а что нет, — как можно мягче, не решаясь обижать дорогого гостя укором даже в сторону принадлежащих ему людей, ответил мужчина. — Каша это несомненно полезное для организма блюдо, и всякому, а особенно тяжело работающему мужчине, хорошо начинать свою трапезу именно с каши, — заметил Пак неожиданно спокойным, почти ласковым тоном. Юн готов был поклясться, что видел, как старик одними глазами улыбается слуге, но счел, что такого быть попросту не может. Не за что тут улыбаться. — Угм, особенно утром. И еще лучше, если с моллюсками, они на утробу легче мяса, — меж тем добавил безымянный мужчина, через край палочками загребая в рот кашу, впился зубами в тонкий кусок мяса и с хлюпаньем втянул его в себя. Тут господин Гуйчжи все же поморщился, но быстро смыл с лица всякое выражение и вновь занялся своей весьма скромной порцией. — После дороги следует принимать пищу разумно и умеренно, — философски заметил он, обводя взглядом молча трапезничающих людей. Те шестеро чудом спасшихся спутников посла сидели молча и почти недвижимо, будто скованные страхом, на их лицах порой мелькало то же брезгливое недоумение, какое Юн так тщательно давил и укрощал в себе. И за чужого слугу мужчине делалось стыдно и горько — каким же глупцом надо быть, чтобы позорить себя не перед кем-либо, а перед вонючими, жалкими, несносными японцами? Ученый готов был самолично выпороть этого недотепу, и пусть, что прежде никогда не поднимал ни на кого руки. Этот несчастный позорил всю их страну! Хорошо хоть, что соджу не пьет, со смесью досады и горького смирения отметил мужчина, глядя, как очередная порция каши скрывается в ненасытной утробе. — Но я голоден. И я ем так, как подобает есть всякому здоровому человеку. Ох, объемся и заболею, но оно того стоит. А правда, что такую же кашу подают в Хансоне во дворце? — с веселой улыбкой слуга отставил опустевшую миску, сложил руки на животе и переглянулся со стариком. — И это, и многое другое, — покровительственно кивнул Пак. Юн уже напряг разум, чтобы запомнить имя слуги и после учить детей и воспитанников совона, от каких людей следует держаться подальше, но имени старик так и не назвал. — Угу, и это тоже, — не столько спрашивая, сколько утверждая, слуга потянулся к маринованному женьшеню, и книжник не выдержал. — С подобными кушаньями следует быть осторожнее тому, чья кровь горяча, — назидательно заметил он, наклоняя голову. В собственном доме, подумал мужчина, одного этого наклона достало бы любому, чтобы тут же бросить не предназначенное ему блюдо, но на наглеца это не возымело никакого значения. — Чушь это все. Чушь. Хоть лопну, хоть вывернет меня наизнанку, но ничего дурного не сделается. Зато наемся, — он тряхнул головой, постучал палочками по дну миски, утрамбовывая пластинки женьшеня, выловил сразу несколько и закинул в рот. Юн, сам себя никак не причисляющий к любителям острого, зябко передернул плечами, представив, как подобные количества острейшего кушанья обжигают горло, а слуге было все нипочем. Тщательно перетерев ломти женьшеня в кашицу и сглотнув слюну, он потянулся за следующими, и лишь после пятого раза отставил закуску, насмешливо глянул на приютившего его книжника. — Где ты был на войне, а? Тут степенный янбан едва не подавился собственным гневом. Лишь присутствие совершенно невозмутимого, что статуя Будды, господина Гуйчжи, помогло Юну сдержаться. — Ты говоришь с героем, — понизив голос, почти сквозь зубы изрек он. — Я спасал самого вана, когда Его Величество вывозил двор из столицы, которую вот-вот должны были захватить японцы. Глаза слуги блеснули столь остро и зло, что Юну сейчас же захотелось метнуть в этого дерзкого выскочку что потяжелее. Как вообще можно не то что показывать, чувствовать ненависть к тому, кто спасал страну?! Мужчина под краем стола ухватил пальцами рукав собственного халата, расслабленно выдыхая, и вскоре вернул себе спокойствие. А вот его противника не сдерживало ничто. — Попридержи язык, герой, — прошипел он, стукнул себя ладонью по груди, и темные пылающие гневом глаза вбуравились в переносье Юна с такой силой, что захотелось закрыться рукой. — Ты говоришь с тем, в чьем теле сидела пуля! Вывез пожитки вана, да? А я остался! Хочешь знать, зачем? — Война на каждом из нас оставила неизгладимый отпечаток, — господин Гуйчжи сокрушенно опустил голову. — Хватит пререкаться. Каждый, кто выжил, уже герой, и давайте на этом выберем другую тему для разговора. Слуга пробурчал что-то на неизвестном Юну наречии, и притянул к себе очередную миску. Пак с тяжелым вздохом вернулся к своему кушанью, но вновь не сказал ни слова. Его тревога и заботы обернулись былью совсем скоро. Еще когда все сидели за столом и потихоньку хлебали завершающий трапезу легкий суп, объевшегося мужчину вдруг скорчило в спазме, таком сильном, что подушка вылетела из-под его ноги и шлепнулась на стол. Господин Гуйчжи болезненно вздрогнул, в его глазах мелькнул сковывающий, почти звериный ужас. — О-ох, как я наелся, — между тем простонал слуга, и вдруг тут же расхохотался, уже лежа на полу обвел всех победным взглядом. — Какое счастье, что кроме меня никто так много не съел! Тазик, быстро, меня сейчас выполощет прямо тут! Тот мальчишка, про кого господин Гуйчжи рассказывал как про сына гончара, подорвался было с места, но сидящая рядом с ним девушка шикнула, схватила его за руку и потянула обратно, остальные японцы остались недвижимы — и пока любовался чужими страданиями и вновь сетовал, что перед врагом не следует так позориться, Юн пропустил мелькнувшую на лице старика тяжелую тень. Лишь расслышал вздох, с которым тот будто осел на своем месте, расслабил до этого выпрямленную спину. — И как вы его терпите? — развернувшись к будто потяжелевшему, ослабевшему господину Гуйчжи, вкрадчиво шепнул Юн. — Отвратительный, невоспитанный, еще и глуп как бревно. Он вообще грамотен? — Я умею считать до четырех, — меж тем несносный слуга поднялся, выпрямился и оправил одежду. Старика же будто хлестнули бичом, он поспешил выпрямиться и поднять голову. — Ты не знаешь, в чем ценность этого этого человека, — он с кроткой улыбкой покачал головой. — Порой мне хочется его убить, но если бы не этот со всех сторон замечательный и достойный муж, я бы не спасся в своем путешествии. Нет дела, которое было бы для него невозможным. А мужчина, получивший столь горячую похвалу, меж тем подлетел к окну, выбил рейки и бумагу, и вывесился наружу, скрючиваясь в спазмах. Всем съеденным его благополучно вытошнило на каменный фундамент совона.***
Они сидели впятером в крохотной комнатке, которую им отрядили спальней, боязливо щупали непривычно теплый пол и пытались устроиться на неуютных, чересчур мягких подушках, раскиданных повсюду в изобилии. Сидели молча, и каждый укладывал в голове события всего прошедшего дня. Окон в комнате не было, лишь лампа неровно горела в углу, но все и без того понимали, что уже глубокий вечер. Комнатку без окон выпросил для японцев Его Высочество, не то пресмыкаясь, не то злобно вышучивая хозяев совона, и объясняя тем, что будь там окно, каждому проходящему мимо корейцу пришлось бы бороться с желанием швырнуть туда камень. Они сидели так с ужина, не в пример более спокойного — Его Высочество отказался, сославшись на боли в животе, лишь прогулялся до ближайшего сада и выспросил у его хозяев ягоды и несколько мандаринов — и кусок за куском, давясь и сбивая дыхание, проглатывали весь сегодняшний день. Никки не выдержала первой. — Если его убьют, будет знать, как плясать и трясти задом, — фыркнула она, со злобой подтыкая одну подушку под другую, плюхнулась на них головой и натянула сверху одеяло. — Актер Кабуки, тоже мне… я готова была провалиться сквозь землю. Таро лишь прикрыл глаза и улыбнулся женщине, но так и остался сидеть, держа на коленях меч. — Здесь нет часовых, — буркнула женщина. — Спи. — Мой долг — охранять господина, — мягко, почти нежно возразил самурай. — Твой господин сам себя от кого угодно защитит, — женщина перекатилась на другой бок. — Ведешь себя, будто в него влюбился. — Правда, Таро-сан, — подал голос Дзиро. За весь день юноша не вымолвил ни слова, просто не смог облечь в слова ту кашу, которая варилась сейчас в голове. Каждый исторгнутый губами звук почти что причинял боль, до того глупым и бессмысленным казалось ему все, происходящее здесь, и еще более того глупыми казались собственные мысли. — Да и разве вам доставляет удовольствие служить… такому? — Вы так ничего и не поняли, — в ровном и мягком голосе воина едва уловимым железным скрежетом мелькнула горькая тоска. Тоска отнюдь не о том, что он единственный увидел то, что происходило на самом деле, а не то, в чьи одежды его рядили. — Лучше подумайте, куда бы делась еда, если бы мы все не имели перед собой пример столь ужасного поведения. Я могу лишь сказать, что был чудовищно голоден. Ты, Дзиро, когда голоден, ешь много, или мало? — Я не вижу, чем это оправдывает Его Высочество, — отвернулся юноша. — Его Высочество снова раздавал нам трапезу по своему разумению. Так же, как уже делал это в лесу, хоть теперь ему было куда тяжелее. — Таро покачал головой. — И в этот раз в точности так, как должен это делать на самом деле, уже будучи правителем. Кониси пленил двух корейских принцев в свое время, и при этих принцах тоже была свита. Ту пищу, которую мы им давали, всю забирали титулованные пленники, а остальным приходилось вылизывать за ними миски и подбирать остатки. Разве это отличается от обеда, который нам устроили сегодня? — Это было отвратительно, — тихо протянула Юми, укладываясь рядом с Никки на пол, подтянула колени к груди. — Грязно, мерзко и чудовищно. — Но он один мучился после обеда животом, и даже больше ничего не съел до самого вечера, — возразил Таро. — Разве вы хотели себе такой же участи? Кто из нас сейчас способен сохранить умеренность в еде? — Сдается мне, что вы и вправду приходили ночью утешать друг друга, пока варварский корабль тащился до отмели, — себе под нос пробурчала Никки, ворочаясь на здешних неловких подушках, вновь подоткнула под голову одну съехавшую и закрыла глаза. — Никто из вас не сможет оценить великодушие Его Высочества, — продолжил Таро, огладил кончиками пальцев устье ножен Мурамасы. — Раз так, значит, оно и к лучшему. Пусть остается слугой до тех пор, пока мы отсюда не уйдем. Ему сейчас ни к чему наши покорно опущенные головы. — А вы верите, что он настоящий наследник, Таро-сан? — подал голос Бенджиро, укладываясь спать вслед за сестрой. — Наследный принц Чосон спас мне жизнь, когда мне было двадцать один год, а ему едва сравнялось восемнадцать, — Таро сжал рукоять меча, голос его зашелестел едва слышно, сухо, как пересыпающийся из ладони в ладонь песок. — Мне, врагу. И после сохранил жизнь тому, кто коснулся его, презрев все правила, чтобы закрыть собой от моей ошибки. Он дважды мог умереть. Я один дважды мог выиграть войну, лишив Чосон командующего. Он знал, какую цену платит и на какой риск идет. Так разве по сравнению с этим для меня есть хоть что-нибудь, что может быть слишком большой благодарностью ему? И, право слово, давайте лучше поговорим о подушках. Самураю никто не ответил. После трех изнуряющих дней даже сейчас, в тепле и холе, в сытости — разве что перед глазами до сих пор стояли картины чудовищного обеда — люди были слишком вымотаны, чтобы вести беседы. Когда все улеглись, Таро поднялся, загасил лампу и вновь уселся у стены, правой, искалеченной корейскими морозами ладонью сжимая рукоять Мурамасы.