***
Из всех стрел после падения едва половина осталась в колчане целой, одно расколовшееся древко донельзя неудачно ткнулось в спину, оставив крохотный, но болезненный кровоподтек. Еще оказались разрезаны рукав куртки и штанина, две глубокие, широкие царапины остались на коже. И если первую Его Высочество еще мог объяснить, то вторая прошла мимо его памяти — но к концу ночи обе они прескверно, нудно болели. Заподозрить яд наследник себе не позволял, но и без этого дела шли препаршиво. За ним охотятся, как за японским шпионом — а после войны, со свитой из японцев, лишившейся единственного стоящего воина, вряд ли можно рассчитывать на снисхождение. Ему остался еще с десяток дней пути под готовыми начаться проливными летними дождями, среди вырубленных под корень лесов и многочисленных деревень провинции Кёнги, где живых даже сейчас наберется меньше, чем мертвых. Половина драгоценной соли — единственного, что еще следует беречь здесь, потому как добытая в совоне одежда в здешних кущах истрепалась за несколько дней — ушла на то, чтобы сохранить уши так бездарно погибшего Куроямы. И хранить ее приходится еще тщательнее, потому как нигде вокруг не растет бамбук, из которого так легко было бы изготовить новый сосуд и защитить припасы от сырости. Одно хорошо, утешал себя Его Высочество. От всего отряда Десяти Тысяч Звезд остался последний боец, и если уж он придет, то сам склонит голову под меч. Противник разгромлен, проверка закончена. Те, кто придумал всю эту несносную игру, должны оценить. А еще с казавшихся добротными варварских штанов так и не удалось смыть брызги крови — и до сих пор отвратительно сильно хочется пить. Слабый, смешной, не идущий ни в какое сравнение с настоящими ливнями, дождь забарабанил по крыше куста, под которым спала жалкая горстка людей, сбившись в комок. Совершенно обессиленные, они не проснулись, когда мужчина выбрался из самой середины, даже старик Пак, чьи объятья пришлось скинуть с себя, лишь недовольно пошевелил губами, но дыхание его осталось таким же глубоким и ровным. Выбравшись под несмелый, но в любой миг готовый усилиться дождь, Его Высочество скинул с себя варварскую куртку и чогори, разулся и, оставшись в одних штанах, вынул из ножен Мурамасу. За очередную бессонную ночь глаза почти привыкли к темноте, сквозь тучи слабо просвечивала луна, и среди полумрака леса мужчина без труда приметил черный треугольник ели. Спать под ней все же неуютно, но еловые лапы как раз сгодятся на крышу. Под еще редкими, ласковыми и лишь чуть прохладными падающими каплями жарко и приятно было работать, японский клинок свистел с непринужденной легкостью и рассекал смолистое тяжелое дерево как бумагу, ветви толщиной с запястье падали от одного лишь касания, нудная слабая боль, какой отзывалась царапина на плече на каждое движение, и вовсе скоро забылась. Рубить ветки, таскать ветки, укрывать куст так, чтобы вода скатывалась по густой хвое вниз, было хорошо и просто. Густой и пряный еловый дух окутывал плотным облаком, упоительно легко было дышать им. Дождь и вправду становился сильнее, но лишь смывал с кожи выступивший пот, падающие на губы капли утишали жажду. То коленце бамбука, приспособленное под бутыль для воды, стояло сейчас под склоненной к земле веткой и уже на три пальца наполнилось, завтра будет что пить. Вспомнился монах, принесший Мурамасу в японский храм. Подмастерье кузнеца, решивший спасти чудесный клинок, как рассказывал Амида, умер на руках того пьяного старика, который дал ему этот меч, уже собранный и завернутый в ткань на четыре слоя. Старик увещевал никогда не разбирать меч, там-де две зарубки под хабаки, рассказал слезливую историю… Мурамасу никогда и не разбирали, страшась, что она в действительности окажется поддельной — или, напротив, не будет там никаких двух зарубок и за великим клинком рано или поздно придут. Сейчас это не имело ровным счетом никакого значения. Меч, казавшийся любому японцу огромным, сходился в длине с корейским генеральским клинком, какие носили едва не для красоты и с гордым и важным видом опирались, складывая ладони на навершии рукояти. Меч рубил дерево жадно и легко, будто сам, прежде намерения хозяина желал рассечь любую преграду, разве что не просил крови. Меч был хорош, и с тела убитого самурая Его Высочество снял пару чистых заботливо уложенных тряпиц, камень для правки и флакончик с маслом, в котором оставалось еще три четверти, так что этому железу дожди и трудности были не страшны. Наследнику не было никакого дела до того, настоящая Мурамаса, или поддельная. Пересобрать, заменить рукоять и ножны на корейские — и выйдет просто хороший и верный генеральский клинок. Не больше. Его Высочество устанавливал очередную еловую лапу, когда что-то зашуршало под правым боком. Мужчина отшатнулся, выставил вперед меч — и с досадой опустил его, когда из-под кроны куста показалась сперва бритая голова, а за ней худая фигура в белом. — Мог бы позвать, — фыркнул наследник, вновь берясь за ветку, принялся прилаживать ее внахлест к остальным. — Я чуть не зарубил тебя. — А если бы зарубил, какое бы тебе было дело? — Дзиро отряхнулся, с вызовом поднял голову и вышел под дождь, принялся с непроницаемым лицом наблюдать за действиями Его Высочества. В засаленных, грязных, но все еще светлых одеждах, с не успевшим загореть лицом и голым, без волос, черепом, безмолвный, он был неотличим от каменного изваяния на могиле. — Не мели чепуху и лезь обратно, пока не промок, — бросил наследник, затылком указал на бутыль для воды. — Если хочешь пить, возьми там, до утра наберется по глотку на каждого. — Почему ты это делаешь? — Что делаю? — обернулся Его Высочество, стряхнул с лица капли воды, оставил, наконец, правильно вставшую еловую лапу. — Это? А ты не пробовал спать под дождем, на сырых ветках? Я пробовал, и знаешь, не все способны оценить это удовольствие. — Мы для тебя — ничто, — бросил Дзиро с задавленным, но так хорошо различимым гневом. — Так какая тебе разница, здоровы мы, больны, живы, мертвы? Мы для тебя — деревянные куклы, которых ты даже не удосуживаешься бросить в костер, когда они становятся не нужны. — Это из-за Таро? — Его Высочество, лишь мельком глянув на юношу, поспешил к ели за очередной веткой. — Довольно и того, что я потратил на него соль. — Он служил тебе беспрекословно, а ты, даже не дав ему умереть достойной смертью, не смог позаботиться о такой малости, как погребение! — прилетело ему в спину почти с криком. — Ты считаешь, что он умер недостойно? — Его Высочество остановился, обернулся и приложил палец к губам. — И не так громко, не буди остальных. — Он был воином, а не скотиной, чтобы дать перерезать ему горло просто так, чужими руками, — зашипел Дзиро с уже ничем не сдерживаемой яростью. Наследник опустил голову, обуздывая поднявшийся на этого несносного мальчишку гнев. И все равно острая, густая злоба опахнула до отчетливого тепла в теле и стрелой устремилась в сторону белой, что мишень, бесславно мокнущей под дождем фигуры. — Молись всем богам, в которых веришь, чтобы они не дали тебе встретиться с по-настоящему недостойной смертью, — медленно и раздельно сказал Его Высочество. — Ты убил его, потому что он знал, кто ты, и знал твое имя! — юноша сжал руки в кулаки. — Ты самозванец! Таро-сан рассказал нам все! Он знал тебя и он пошел за тобой, потому что любил тебя! А ты был подстилкой для воинов Сацума-хана, потому что, самонадеянный болван, ты пробрался в крепость, желая убить господина Симадзу с одним только луком за плечами. И шрамы! — Дзиро указал рукой на грудь Его Высочества. — Тебя пытали, чтобы узнать, сколько у тебя сообщников! Наследник коротко, беззвучно рассмеялся, кивком стряхнул с носа бегущую каплю, а после любовно обтер Мурамасу от воды и еловой смолы, и вложил клинок в ножны. — А имя назвал? — он поднял веселый взгляд на Дзиро, скрестил руки на груди. — И не сказал, что же такое со мной делали и как меня пытали, что остались именно эти шрамы, а не другие? Японская подстилка, говоришь? Смешно слышать такое от проститутки. А не хочешь послушать историю, которую я тебе расскажу? В битве при Сачоне японцы перебили все объединенные китайско-корейские силы и, чтобы запечатлеть свою победу, срезали с павших носы и уши. Последняя соль, которую они смогли отобрать у корейцев, ушла в бочки с этими носами и ушами, которые зарыли в японской земле. Я видел этот курган собственными глазами, их были тысячи и тысячи в одной общей безымянной могиле. Неужели ты думаешь, что я не смогу добиться для Таро таблички с именем, чтобы отличить его от тех безымянных воинов, и от сотен тех, которых сами японцы просто оставили на полях сражений? — Ты самозванец, Чжоу, — твердо, с непоколебимой и гордой уверенностью бросил Дзиро. — Ты с самого начала так думал, верно? — улыбнулся Его Высочество, все же шагнул к ели и отрубил следующую ветку, потащил ее к почти завершенному настилу. — Только раньше я был достаточно хорош для трона, а как стоило потечь крови всего из одного человека — так сразу стал плох. А ты никогда не видел, как широкая и глубокая, голубая-голубая река с чистой водой разом становится грязно-бурой? Я видел смерть всей корейской армии, и я мог бы предотвратить ее. И я был лишь на пару лет старше, чем ты в ту пору, когда убивал своего отца. Ты убил одного — я убил сотню тысяч. Но хватит об этом. Не желаешь мне помочь? — Хватит рассказывать сказки. Если бы ты был наследником, ты бы не позволил людям умирать из-за тебя вот так, — с искренней злобой произнес юноша, вскинул голову. — Бесчестно. — Из-за меня, или за меня? — Его Высочество непринужденно привалил ветку к остальным и начал устраивать поровнее, чтобы нигде не было прорех. Мужчина сохранил невозмутимость, голос его был ровен и насмешлив. Теперь этот ночной разговор действительно стал не более чем смешон. — Разве все вы идете со мной не для того, чтобы защищать меня? — Если бы ты был настоящим наследником, никто бы не смел поднять на тебя руку. Ты самозванец, по чужим спинам лезущий на трон. Как ты после этого будешь смотреть в глаза подданным? Честь правителя не может быть запятнана. — Честь правителя? — наследник позволил себе негромкий короткий смешок. — Глупый мальчик, ты веришь в то, что мне будет позволена такая роскошь? У правителя нет чести, есть только мантия. Думаешь, почему она красного цвета? — Не пытайся казаться хуже, чем ты есть, — Дзиро покачал головой. — Я не верю твоим словам. То место, которое тебе предстоит занять, требует безукоризненной чистоты. И то, что ты делал… ты не имеешь на это права. — Хочешь сказать, я совершил слишком много ошибок? — Его Высочество поднял совершенно невинный взгляд на юношу. — Да. Пока не поздно, исправь главную из них. Ты не имеешь права взойти на трон, — Дзиро по-прежнему сжимал руки в кулаки, едва размыкал побледневшие в цвет лица губы. Сейчас он казался каменной статуей, какая должна утопать в собственном равнодушии — только вот голос юноши дрожал. Совсем нехорошо дрожал. — Ты предлагаешь мне сэппуку? — Его Высочество насмешливо приподнял брови. — У тебя была сотня поводов для этого. — Давай проверим, — хмыкнул наследник, развернулся к юноше. — Я считаю каждую смерть на своем пути: сорок, да тридцать пять, да еще двенадцать, да еще пять, да еще трое, да еще трое — без двоих сотня. Думаешь, это цена? Думаешь, меньше смертей было, когда в войну семнадцатилетний мальчишка взялся править страной, и вынес ее на плечах детей, стариков и вдов, да на своих собственных? А ты? Сын самурая, забывший отца, не искупивший его вины, забывший свое имя и пошедший за каким-то несносным вонючим корейцем лишь потому, что привык к его обществу и не смог отказать в просьбе? Что ты знаешь о чести? О той самой чести, которую я продал за призраки ваших жизней, когда согласился вспомнить все свои ошибки? Что ты знаешь? Скажи! Скажи, и уже я пойду за тобой и тебя посажу на трон. Дзиро хранил молчание. Отведя взгляд в сторону, к укрытому еловыми лапами кусту, юноша зябко обхватил себя за плечи и поежился, сурово поджал губы. Даже в почти кромешной тьме лесной пасмурной ночи видно было, как белой маской застыло лицо японца. Теперь на дрожащую, мокнущую под дождем белую статую было почти страшно смотреть. — Здесь рядом город, ты успеешь дойти до него к середине дня. Чхонджу, большая, хорошая крепость. Молчаливого монаха там примут и накормят, если не будешь забывать брить всю голову, а не только лоб, — наследник выпустил юношу, брезгливо отряхнул руки и принялся поправлять настил. — Чонджу? — переспросил Дзиро, непонимающе распахнул глаза. — Но разве мы не проходили его еще восемь дней назад? Наследник не сдержал искреннего, свободного, пусть и горького смеха. Даже забавно было, как все его высокие, кровью выписанные слова разбились об один лишь неумелый японский язык и такое же неумелое ухо. — Тебе точно нельзя будет открывать рот, — он стряхнул с лица очередные капли, с грустной улыбкой глянул на Дзиро. — Есть Чонджу, а есть Чхонджу. Чх-он-джу. Это разные города. Из Чонджу пошла корейская династия, Тхэджо, первый ван Чосон — потомок клана Ли из Чонджу. А Чхонджу во время войны отбила у захватчиков горстка буддийских монахов да скоп дворянских сынков, когда додумались изобразить из себя целую армию. Сможешь назваться монахом, и тебя никто не тронет, будь ты хоть десять раз японцем. — Ты отпускаешь меня? — Дзиро недоверчиво прищурился. — Отпускаю, — Его Высочество наклонился к проходу внутрь кроны куста, пошарил рукой по подстилке и вскоре протянул японцу пистолет. — Здесь есть пуля, после варвара никто их не заряжал и не стрелял, и если повезет, порох не отсырел. Хочешь — стреляй, не хочешь — возьми его на память и отбивайся от разбойников, держа за дуло. Я, помнится, обещал найти тебе кайсяку, а теперь ты можешь стать моим. Так тебе говорил отец? Дзиро замер, неловким коротким движением перехватил пистолет и прижал к себе, уставился на наследника в совершеннейшем недоумении. Все слова, которые японец безуспешно пытался вылепить, вязли в горле и изо рта вылетал лишь бессвязный, почти беззвучный лепет. — Я не шучу, — Его Высочество встал перед юношей, раскинул руки в стороны, чуть склонил голову набок, с чутким вниманием глядя на Дзиро. В точности как тогда, в их первую встречу, мальчишка совершенно бездарно, с пустым и строгим лицом мок под дождем, теша себя мыслями, что совершает геройский поступок. В точности так же совершенно по неживому, фарфорово блестели белки глаз и над выглядывающими из ворота ключицами залегли глубокие черные тени. Только тогда ему не хватило смелости. Рывком вздернув пистолет вверх, Дзиро нажал на спусковой крючок, щелкнул замок. С трех шагов он глупейшим образом целился куда-то в сторону, Его Высочество и не думал уворачиваться, готовый, если что, вырезать пулю ножом… а выстрела не было. Дзиро дернул пальцем еще раз, другой, третий — а после разжал ладонь и, не оглядываясь, побежал прочь. «По крайней мере, теперь я буду знать, что они бесполезны» — с горечью подумал наследник, поднимая с земли брошенный пистолет.***
Все дальше и дальше за спиной оставался тот куст, где как ни в чем не бывало спала сестра — и это было единственным, о чем он жалел. Обида на того, кто когда-то был другом, кто как спасение представил позор и жалкую, ничтожную жизнь, все заслонила собой. Столько лет было упущено, столько лет Дзиро жил по чужим мыслям, плясал под чужую музыку — должно быть, этому демону оно доставляло особое удовольствие. Превратить японца в то, чем когда-то был он сам… несомненно, это особо изощренная, страшная месть. А что кормил этого японца, помогал, как собаку привязал к себе… это, очевидно, лишь придавало особый вкус. Отец говорил, что корейцы страшные люди, их разум злокознен и не поддается пониманию. Как же ты был прав, отец. И как поздно на эту правду открылись глаза. Только сестры жаль. Юми, бедняжка Юми, испытавшая вещи едва ли не хуже. Ее продавали и перепродавали как вещь, она ложилась и под этого корейца, и под варвара. Сколь правильнее и легче было бы убить ее тогда, еще совсем ребенком, и сколь глуп был он, когда остановил обезумевшую мать и дал ей выслушать доводы тогда еще незнакомца. Гибельного незнакомца. Дзиро не мог знать, куда следует идти — и потому просто бежал, а вскоре и шел, абы куда, блуждая по укрывшему холм дремучему лесу. Во мраке холодной, сырой ночи он кругами бродил вокруг лагеря, все больше удаляясь от него. Твердая, непоколебимая решимость грела сейчас юношу, и ни завывающий в верхушках кедров ветер, ни треск веток и хлюпанье воды под ногами не отзывались в сердце боязливой дрожью. Он принял решение, и оно было единственно верным. Ни одной стране, даже врагам, даже этим несносным корейцам не следует желать, чтобы ими правило чудовище. Несколько раз Дзиро останавливался и кричал в темноту, кричал одно и то же, но даже эхо не отвечало ему. Близился рассвет, японец уже выбился из сил, и тут ноги привели его на небольшую полянку в лесу, сплошь заросшую лилиями. Цветов не было, лишь глянцевые листья-кинжалы сплошным высоким ковром застилали путь, глуша шаги. Дзиро знал, что бесповоротно заблудился. Здесь был его последний шанс. Утром все проснутся, кинутся на поиски, и его участь теперь одинаково беспросветна, не важно, найдут, или не найдут. Окинув взглядом верхушки расступившихся перед ним деревьев, юноша набрал побольше воздуха в грудь. — Те, кто хочет убить ванседжа-доно, слушайте! — закричал он во всю силу своих легких. Где-то в кроне сосны тяжело хлопнули крылья, невидимая птица отозвалась протяжным, тоскливым криком. Переведя дыхание, юноша бросил еще один крик в ночную тьму. — Я помогу вам! Он недостоин править страной! Я клянусь, что вернусь в лагерь и завтра же ночью убью его! Эхо глухо отозвалось с противоположного края поляны, запутавшись в верхушках деревьев, зашептались листьями лилии. Дзиро тяжело вдохнул, огляделся. Вновь, как и все прошлые разы, только тишина ответила ему. Дзиро сглотнул, облизнул сухие губы и сделал шаг вперед. Просто потому, что некуда было идти. Просвистело железо, брошенный откуда-то из-за деревьев кинжал воткнулся под левую лопатку юноши. Беззвучно всхлипнув на оборвавшемся вдохе, японец медленно осел на землю, и через миг рухнул средь высоко стоящих зеленых клинков листьев. …лишь после рассвета воины вернулись на ту полянку, где оставили лежать убитого. — Так это не была ловушка? — Ю с сомнением покачал головой. Брезгливо хмыкнув, мужчина вытащил кинжал из тела, над которым уже начинали виться мухи, вытер лезвие о траву. — Тем лучше, — Ким брезгливо ткнул носком сапога в бок трупа. — Он мне никогда не нравился. А ты надеялся на ловушку? Ю сглотнул, отвел взгляд. Глупо было признаваться, но именно на ловушку он и надеялся. На то, что стоило тогда ночью хоть кому-то из них выйти на полянку — упали бы там же с пронзенным стрелой сердцем. Это было бы честно. Это избавило бы от необходимости выбирать между приказом и собственным прошлым. Да и — в этом мужчина и сам себе не посмел бы сознаться — радостно было узнать, что даже японец готов пожертвовать своей жизнью ради человека, сквозь этот проклятый лес продирающегося к трону. Теперь выходило лишь то, что человек этот в который раз предан. И не имеет значения, каково его настоящее имя. Дракона опять предали. — Пойдем отсюда, — Ю сжал зубы. — Слышишь меня, Ким? Надо убираться отсюда как можно скорее. — То, что нож остался в этом сопляке до самого рассвета не убедило тебя? — покачал головой командир. — Просто пойдем, — мужчина поднял гневный взгляд на напарника. — Не стоит лишний раз гневить судьбу. — Янбан, — мужчина брезгливо сплюнул в траву. — Нет у нас теперь судьбы. Может когда-то и была, да только вся кончилась.***
Никки спала беспокойно. Вопреки усталости, вопреки мучительному и страшному ночному переходу, когда ни у кого уже не оставалось сил, а Его Высочество упрямо тянул вперед, она три или четыре раза просыпалась и бездумно распахивала глаза в вставшую вокруг черноту. И несколько раз рядом тревожно, беспокойно ворочались, и женщина бездумно смыкала руки крепче, обнимая и утишая чужую дрожь. После того, что было, она готова была поверить, что непоколебимого прежде наследника мучают кошмары — но когда уже утром распахнула глаза, увидела прижавшегося к ее плечу Кванмина. Парнишка до сих пор слабо дрожал, в слабом свете зарождающегося утра отчетливо блестели невысохшие дорожки слез на его щеках. А вот самого наследника под кустом не было. — Ваше Высочество? — Никки, растолкав никак не желающих просыпаться людей, на четвереньках поползла прочь из куста — и сдавленно зашипела, когда одновременно упало на голову что-то тяжелое и колючее, и рука по запястье провалилась в полужидкую грязь. Бранясь, женщина скинула с себя то, что оказалось веткой ели, выбралась наружу и не сдержала ошеломленного вздоха. Лучи высоко стоящего солнца заливали всю полянку, а под кустом было темно лишь потому, что на три слоя его устилали густые еловые лапы, поставленные вполне добротным шалашом. Двумя глубокими бороздами его обходил водосток, в одну из этих борозд японка и влезла, и когда постилка под кустом сохранилась сухой, вся трава на поляне хлюпала от воды. А Его Высочество с благостной улыбкой отшельника, в одних штанах и с распущенными волосами сидел у высокого, жарко горящего костра и ощипывал совершенно несуразную, громадную птицу с пестрыми еще нетронутыми крыльями, длинными и толстыми уже ощипанными ногами и совершенно тщедушным при этом почти голым тельцем. — Ночью он был филином, — с улыбкой пояснил мужчина, заметив недоуменный взгляд японки, поднял с земли отрезанную широкую круглую голову с огромными желтыми глазами и торчащими подобно ушам пучками перьев. — Ты ведь не побрезгуешь? Немного рыбой пахнет, но мяса на нем достаточно. — Ваше Высочество, — с уже привычным укором проговорил Пак, выбираясь вслед за японкой. — Что вы делаете? — Праздную наше освобождение, — обыденно обронил наследник, еще пучок перьев кинул в костер, и пламя весело затрещало, набросившись на них, в воздухе горько запахло паленым. — От личного отряда охраны, которых послали за мной не защищать, а убить, остался всего один человек. Некому сомневаться и некому за нами охотиться. — Тогда они пытались тебя убить? — Никки, уже с середины прекратившая слушать, вперила холодный взгляд в плечо мужчины, где наливалась краснотой длинная косая царапина. — Двое из пяти, — наследник как ни в чем не бывало продолжил ощипывать филина. — Надо же, не думал, что они такие худые… мяса как на утке, даром что здоровый. — Ваше Высочество! — взмолился Пак, обвел выразительным взглядом всю полянку. — Разве никто другой не мог это сделать? Наследник смыл с лица улыбку медленно отложил птицу в сторону, поднялся плавным текучим движением, чуть дернул головой, откидывая на сторону прилипшую к виску прядь волос. Длинную, спутанную и слабо кудрявящуюся, отметила вдруг Никки. Так, как бывает, когда вымокнешь под долгим сильным дождем и высохнешь, как есть. — Я распоряжаюсь теми силами, какие нам отведены на весь путь, — раздельно, тяжелым голосом проговорил мужчина, вперив в старика неподвижный взгляд. — И только я решаю, что и кому следует делать. Если вам нечем заняться, кроме как взывать к моей совести, господин Пак, я готов запретить вам говорить. Пак захлопнул рот и, сокрушенно опустив голову, поплелся обратно к шалашу. — Я помогу? — Никки, подойдя, уселась перед костром, робко протянула руку к тушке филина. Это светлое, теплое, чистое утро пугало ее, пугала и улыбка наследника, и такие простые его слова, и та легкость, с какой он заменил одну маску другой — казалось, что все оставшиеся в живых люди застыли в шаге от пропасти и держатся за одну только тонкую веревку. И страшнее всего было оттого, что японка знала, откуда эта веревка, знала, сколь она крепка — и видела, как она лопается, волокно за волокном. — Справлюсь, — наследник вновь опустился на землю и взялся чистить птицу. Руки его, когда-то отчаянно красивые, теперь заляпанные грязью и кровью, с отросшими ногтями, под которые забилась земля, двигались с нечеловеческой мерностью, скупо и ловко, будто до этого мужчина ощипал уже тысячи птиц. И, равно с этим, тысячи раз проделал любое другое дело — построил шалаш, развел костер, отобрал жизнь… Теперь он и впрямь был похож на настоящего мононокэ. — Кванмин ночью плакал, — совсем тихо произнесла Никки, втайне желая сейчас тех же слез, да хоть гнева, хоть чего-нибудь живого от наследника. Не к месту сейчас было понимать, что приходится бить подло и больно. — И будет плакать еще. — Руки Его Высочества замерли на миг, а после очередная охапка перьев полетела в костер чуть резче, чем прежние. Японка обреченно отвела глаза — она сидела рядом с настоящим наследником престола, так что и впрямь пора было становиться циновкой под его ногами. — И не хочешь спросить, почему? — вдруг совершенно невпопад бросил наследник, сурово поджал губы и коротким, едва уловимым движением тряхнул головой, чтобы через миг вновь лишить лицо всякого выражения. Так вор прячет только что добытые сокровища за пазуху в надежде, что никто не успеет заметить. Но Никки успела. — Чжоу, — почти без звука, одними губами вывела она, обеими руками перехватила его за локоть. Указала глазами на обставленный ветками до вида шалаша куст. — Ты… работал всю ночь? Под дождем, да? Что стряслось? — Дзиро ушел, — наследник дернул рукой, отбирая ее у японки, сорвал с филина еще пучок перьев и бросил в костер. — Он считал, что из меня выйдет паршивый правитель. — Просто ушел? — не поверила Никки, осуждающе покачала головой. — А еще эти варварские пистолеты уже не стреляют, — хмыкнул наследник. — Ты не успел его убить? — поняла японка. — Пусть уж сам себя убивает, главное, что не смог убить меня, — холодно бросил Его Высочество, но в голосе мужчины японка отчетливо распознала тонкое и болезненное, натянутое как струна сожаление. — Полночи мы морочили друг другу голову, до тех пор, пока мне это вконец не надоело. Я сам дал ему пистолет, и мало того, что это дурак не знает, как целиться, ему еще и с пулей не повезло. — Он был просто гордым идиотом, — Никки вновь перехватила наследника за локоть, прижалась щекой к его плечу, тихо улыбнулась. — И знаешь… можешь меня сейчас побить, убить, да что угодно… — Что? — Его Высочество нахмурился, взгляд его разом сделался острым. — Очень красиво, когда у тебя волосы растрепаны.***
К вечеру они дошли до деревни. Крохотное, полупустое селеньице с глинобитными домами и крытыми соломой крышами выскочило на них из леса, будто зверь, ощерилось пастями окон брошенных домов, залаяло тощими злыми псами, выскакивающими под самые ноги. Под вечер опять сгущались тучи, солнце рваными полотнами кидало свои лучи через прорехи, выхватывая из тени то один дом, то другой, обливая его красным и золотом. Крестьяне возвращались со скудных, тщедушных полей и огородов, рыхло разбросанных вокруг деревеньки, и на пятерых путников в рванине никто не обратил внимания. Его Высочество медленно, босыми грязными ногами отмеривал шаги от дома к дому, лениво озираясь, за его плечом болтался узел с нехитрыми пожитками — а Мурамаса, какой наследник вдоволь намахался днем в непролазных лесных кущах, покоилась в ножнах, на несколько слоев обмотанных тканью, и сошла за палку, на которой мужчина и тащил узел. Голову наследника вновь укрывала шляпа, та самая, из совона. Добротная, целая круглая шляпа, с которой не приходится бояться, что лицо чрезмерно загорит. О японских шпионах здесь не слыхивали, и идущие за мужчиной едва ли не след в след старик, две женщины и юноша не привлекали ничьего внимания. Будь в деревне еще вполовину меньше людей, наследник и разуваться бы не стал — пусть пялятся, сколько им угодно, на диковинные варварские сапоги. А деревня жила. Густой, сырой запах вскопанной земли застилал ее от края до края, вокруг каждого жилого дома рядами теснились грядки, на фруктовых деревьях наливались первые, еще неразличимые на фоне листвы плоды. Полумертвое селенье жило и цвело из последних сил. Один из садов наследнику понравился — совсем небольшой, немного неряшливый, вокруг махонькой, полуразвалившейся лачужки, он мог принадлежать или одиноким старикам, или совсем уж молодой, не умеющей управляться с хозяйством семье, и что одни, что вторые за самую малую помощь наверняка предоставили бы ночлег. После стольких дней в лесу, истыканных ветками боков и сплошь зудящего от укусов мошкары тела, даже пара подушек мнилась величайшим блаженством. Его Высочество готов был шагнуть к дому — но его внимание привлекла целая толпа детей, с улюлюканьем и радостными воплями бегущая куда-то вдоль улицы. Даже один ребенок казался здесь чудом, а такое множество могло означать лишь то, что там, впереди, творятся совсем уж неординарные события. И действительно, в маленьком селеньице сохранились и рынок, и управа, и сейчас все жители — наследник даже взялся считать, но сбился на первой сотне — толпились вокруг наспех сооруженного куцего, шаг на шаг размером, помоста. Такой впору было сооружать для зачитывания указов, порки или казни, но дородный бородатый мужчина, стоящий на нем подбоченясь, весело горланил в толпу отнюдь не о преступниках. — Тот, кто выстоит на этом помосте и будет последним, получит всю эту чумизу! — он гордо потрясал над головой и вправду здоровым мешком, а после грохнул его на доски перед собой, развязал и красными заскорузлыми руками влез в горловину, меж пальцев пропуская сыплющееся зерно. — Задаром! Самому сильному и ловкому! — Совсем очумел, — проворчала какая-то старуха, плечом оттирая наследника в сторону, — само же потом эту чумизу получит, когда заложат, чтобы налог заплатить. С ростовщиками наследник связываться не хотел, шагнул было назад — и едва не споткнулся о выросшего будто из-под земли Кванмина. Глаза мальчишки, до этого осунувшегося и тихого, восторженно сияли, и от этого сияния Его Высочество охватил страх куда более сильный, чем в тот миг, когда предпоследний воин собственного отряда кинулся на него. — Мы пойдем отсюда, — жестко, много жестче, чем хотел, бросил мужчина, сжал пальцами плечо мальчишки. — Не нужен нам этот мешок зерна, если ты не хочешь настроить против меня всю деревню. Глаза Кванмина разом потухли. Покорно опустив плечи, он уткнул взгляд в землю, смял в горсти собственные пальцы и сам попятился прочь, казалось, готовый в любой момент осыпаться пылью. И это, с запозданием осознал наследник, било куда больнее, чем оставшаяся на руках кровь собственных людей. — Послушай, — едва удерживая все тот же жесткий, строгий тон, но уже много тише, сказал он. — Нас не столь много, чтобы это зерно было нам нужно. Что с ним делать? Раздать по горсти каждому жителю? Если они действительно в этом нуждаются, найдется храбрец, который сделает это без нашей помощи. Продать? Ничего, кроме нового платья мы за вырученные деньги не купим. — Обувь, — несмело протянул Кванмин, отворачивая голову. — Я приказываю тебе меня слушать и не молоть чепуху, — Его Высочество, уже злясь, понизил голос до шепота. — Да, мы можем его получить, и мы можем купить мне туфли и всем остальным штаны и рубахи, но для этого придется победить всех, кто только захочет залезть на этот помост. Думаешь, это легко? Я сам мог бы… — Сломать нос, — зашипела Никки откуда-то из-под бока, и наследник не сдержал усмешки. — Да, верно, спасибо, — он извиняющее улыбнулся мальчишке. — Даже мне нельзя ввязываться в подобное, а ты не выстоишь и пары боев. — Как гончар я все равно бесполезен, — тихо, с едва слышным сдавленным всхлипом выдохнул Кванмин. Утишить порыв обнять этого глупого и совершенно безвинного ребенка показалось наследнику делом куда более тяжелым, чем в действительности скинуть с помоста всех мужчин этой жалкой деревни. — Давай просто посмотрим, а потом пойдем устраиваться на ночлег, — наконец, сдался он, снял руку с его плеча и развернулся к уже начавшемуся состязанию. Бой за чумизу разгорелся жарче, чем штурм настоящей крепости. Грязные, пропахшие пóтом мужчины всех возрастов, от дедов до совсем еще безбородых мальчишек, совсем тощие и чуть поплотнее, высокие и низкие, то исполосованные шрамами, то без глаза, то без кисти руки, лезли на помост, толкались, рычали и кричали, шлепки тела о тело мешались с хряском ударов тела о доски. То между очередными претендентами едва пролетало мгновение, то равные, сильные противники долго примеривались друг к другу и боролись почти красиво. Крики, свист и хлопки со всех сторон подбадривали бойцов — а Его Высочество молча, холодным взглядом прохаживался по оскаленным, злым лицам, по перекатывающимся под загорелой до черноты кожей мускулам, подмечал шаги и броски. И понимал, что ни единого не то что офицера — даже солдата деревенские с десяток лет как не видели. Туфли вряд ли смогли бы спасти загрубевшие пятки наследника сейчас, когда до Хансона оставалось всего ничего, но этот шанс, казалось, был поднесен самим Небом на золотом блюде и с величайшим почтением. Никогда мужчина не желал верить Небу, был сыт им по горло… но сейчас, когда оно стояло перед глазами, стояло как человек, нельзя было не считаться с ним. Вовсе не надо будет побеждать всех. Сбросить одного-другого, показать свою удаль и силу — и никто больше не полезет. Вечером, после целого дня работы в поле даже у самого голодного человека могут найтись забавы приятнее, чем грезить о полном мешке зерна и получать за это тумаки. Очередной претендент на чумизу тем временем ловко перебросил через спину одного противника, пинком скинул второго — и теперь рычал и скалился тигром, бил себя в грудь и с лихой, но отнюдь не злой удалью зазывал других смельчаков подняться к нему. Наследник мельком прошелся взглядом по всей его фигуре: крепко сбитый, но невысокий, совсем еще молодой, с круглым и несмотря на оскал добрым лицом, он хорошо владел своим телом, но не более. — Это земля, — тихо, понизив голос до шелестящего полушепота, заговорил наследник, вкрадчивым медленным движением уложил ладонь на плечо стоящего рядом Кванмина. — Твердо стоит на обеих ногах, но не умеет гореть. Огнем не победить, а в пустоту земля упадет сама. — Вы меня отпускаете, учитель? — в голосе мальчишки задрожала глупая, совершенно бессмысленная, и такая трогательная радость. — А что мне еще остается, — обреченно улыбнулся наследник под скрестившимися на нем взглядами Никки и Пака, убрал руку. — Иди уж, не испытывай мое терпение. За три движения Кванмин сбросил крестьянина с помоста: дважды уклонившись от выпадов, на третий раз он пропустил его мимо себя, перехватил его руку и, заломив в локте, довершил им же начатое движение, так что мужчина едва не сам сбежал с помоста и неловко рухнул на землю. Еще двое противников не удостоились от сына гончара и ударом, просто промахивались мимо него и сами соскакивали с узкого дощатого настила — а вот третий, уже несколько раз лезший на помост до этого, с в кровь разбитым лицом и опухшими размозженными костяшками, оказался слишком силен для паренька. Уже едва не пожилой, низкий сухой мужчина с длинным и широким, идущим через все лицо и пересекающим пустую глазницу шрамом, был почти чересчур хорош для такого боя. И в бугрящемся сером следе, перечеркнувшем смуглое лицо, Его Высочество без труда узнал поруб японским мечом. Солдатом мужчина не был, не знал даже основ — но скупая деловитая холодность в каждом движении изобличала в нем убийцу. Именно такие крестьяне бросали свою землю и поднимались на войну с японцами, когда совсем молодой принц с жалкой горсткой охраны метался по обезглавленной стране с призывами встать на пути захватчиков. И из каждой сотни подобных выживал едва ли один-единственный. Сперва они обменялись ударами, ничего не стоящими, почти не болезненными — но если сын гончара бил, просто примериваясь к противнику, то крестьянин в скупой и страшной житейской мудрости готовил себе место для стоящего приема. Так рыхлят и унавоживают землю перед тем, как засадить ее тем же зерном. После очередного удара Кванмин поднырнул под локоть необдуманно открывшегося соперника, готовый перебросить его через себя, и не заметил мягкого, как движение кошки, переката с пятки на носок. — Вниз! — наследник зарычал во весь голос, рванулся вперед и едва не рухнул на землю, когда шесть рук цепко сомкнулись на его локтях — но было поздно. Мальчишка, получив пинок коленом в грудь, отлетел к самому краю помоста, где корчился в бесплодных попытках не то что встать, а вздохнуть. Мужчина медленно, с неотвратимостью скатывающейся с гор лавины надвигался на него, ни одного лишнего движения не позволяя себе. Расчетливый, умный вовсе не читаными трактатами, едва ли знающий, как пишется собственное имя, он был страшен лишь тем, в какое время родился и выжил. Такие никогда не ошибутся, не сделают ни одного лишнего движения. «Не вставай», — стискивая зубы, под нос себе без звука, без дыхания рычал Его Высочество, застыв схваченным в трех парах рук, взглядом впивался в приближающиеся к лежащему Кванмину ноги. Не вставай, не вставай, тупица… Вновь знакомый, правильный и едва заметный перекат с пятки на носок — если не знать, и не поймешь, что скоро именно этой самой пяткой тебе прилетит под дых. — Лежать! — прежде замаха, во всю мощь легких рыкнул Его Высочество, перекрикивая толпу. Разом с десяток голов повернулись к нему, мужчина с помоста понимающе ухмыльнулся, занес ногу… Кванмин поймал чужую щиколотку меж своих, крутанулся наружу — и крестьянин, нелепо взмахнув руками, рухнул с помоста вниз. Только от поражения это юного корейца не спасло. Следующий соперник, здоровенный детина с волосатыми ручищами и кулаками размером с дыню, просто перехватил не успевшего отдышаться мальчишку и швырнул на землю, добавив беззлобно про шибко зубастых щенков. На побежденного паренька жалко было смотреть — все так же через раз хватая побледневшими губами воздух, он ковылял через толпу прочь, пряча глаза, не замечая одобрительных возгласов и улыбок, готовый провалиться под землю. — Хорошего сына вырастил, — стоящий рядом с наследником оборванец уважительно прищелкнул языком. — Если будешь сватать в нашей деревне, найди меня, лучшую девку ему подберу. — Да, спасибо, — рассеянно улыбнулся мужчина, и тут же подхватил под руки едва не рухнувшего к его ногам Кванмина. От мысли, как могли треснуть ребра после удара коленом, у него самого в груди нехорошо, болезненно заныло. — А сам-то что? — хмыкнул тот же оборванец, выразительным взглядом скользнул по плечам наследника. — Не хочешь счастья попытать? Не сказав ни слова, едва удерживаясь от того, чтобы подхватить несносного ученика на руки, Его Высочество побрел прочь — к той самой развалюхе, какую прежде приметил. Только вот Небо, очевидно, в насмешку за выпущенный из рук шанс, послало еще одно испытание: едва вся компания остановилась у дверей, их нагнал тот самый молодой мужчина, с каким Кванмин бился первым. Баюкая вывихнутую руку и припадая на правую ногу совсем нездорово, он, тем не менее, бежал что было сил. — Ты! Не смей приближаться к моему дому! — с яростным воплем он бросился на Кванмина, замахнулся здоровой рукой… Всего миг потребовался наследнику, чтобы перехватить его запястье и вонзить нож в сердце. Крестьянин захрипел, глаза его ошарашено выкатились из орбит — и через миг обмякшее тело само скатилось с ножа. — Делать теперь нечего, — бросил Его Высочество, и решительно шагнул внутрь завалюхи. То, что снаружи казалось лачугой, ей же изнутри и было — неухоженный домишко когда-то был добротным, но теперь пообносился, как старое платье, какое никто ни разу не удосужился почистить и подновить, паутина завесила все углы, то тут, то там валялось тряпье, посуда и прочий скарб. У самого очага на тощей кушетке то ли спала, то ли маялась в беспамятстве совсем молодая, но донельзя изможденная, до полусмерти исхудавшая женщина. Заострился нос, страшно запали прихваченные глубокими черными тенями глаза, и за тонкими подрагивающими веками лихорадочно вращались белки. Серые в синеву губы были искусаны до крови. А рядом на таком же тюфяке под разноцветным одеяльцем спал ребенок лет трех — то ли мальчик, то ли девочка, здоровенький и пухлощекий, с короткими, еще не забранными в косицы и грязными, но прилежно расчесанными волосами. — Значит все-таки не старики, — сам себе сказал Его Высочество, и тут же принялся лихорадочно шариться по всему дому, выискивая нормальную одежду и хоть что-то съестное или ценное. Удалось разжиться парой горшков со старыми, уже порядком перекисшими соленьями, добротным железным котелком, рабочим ножом и остатками риса в мешке, и большего наследник не желал. Послав Никки стянуть с убитого мужа туфли, он сам наклонился к жене, вгляделся в едва ли живое лицо. Не было никакого знамения Неба — вся деревенька наверняка сама желала тому несчастному победить, потому никто и не лез на помост. Лекарства нынче особенно дороги, за мешок чумизы не свезешь женщину к доктору, но хоть каким укрепляющим отваром разжиться можно. Делать действительно нечего. Она почти не хрипела, когда нож вошел в тощую грудь и добрался до сердца — лишь вздохнула, казалось, совершенно удивленно, и тут же затихла. — Ребенка берем с собой, — наследник обернулся к стоящему подле Паку уже по привычке, отнюдь не намеренный с ним спорить. Старик уже совершенно обыденно, обыкновенно распахнул глаза, открыл было рот — и едва не напоролся на выхваченную из ножен Мурамасу. — Казню за предательство, — прошипел наследник и, прежде чем старик успел собраться с духом и ответить что бы то ни было, загнал клинок в ножны, подхватил заворочавшуюся, просыпающуюся малютку и широким шагом двинулся прочь из дома.