Дорога в Чосон

      На три дня без единого перерыва зарядили дожди. Невысокие лесистые горы, горбами тысячи драконов вскинувшиеся вокруг докуда хватало глаз, укутались облаками, будто нацепили на себя белые чиновничьи халаты, до последней ветви промокли даже самые густые деревья. В бурую чавкающую кашу раскисла земля на склонах, бурные мутные потоки струились по до гладкости отполированным тысячами ливней камням. Что творится внизу, у подножий гор, как беснуются зажатые в свое ложе быстрые реки, страшно было подумать.       Отпрыск убитых Его Высочеством супругов оказался девочкой. Малышка, понятливая и немногословная, спокойно позволяла себя нести и не выдиралась из рук, на вопрос о том, сколько ей лет, показывала три пальца, даже смогла пояснить, ее зовут Ккот, что мать была больна «всегда», а отец один управлялся по дому, и не питала к своим спасителям больше зла, чем это приличествует ребенку. Первый день Ккот плакала, звала отца и на привалах насупившись, нахохлившись, как птенец в мороз, молча сидела поодаль, но к ночи выбилась из сил и уснула на руках у наследника, едва тот соорудил очередной шалаш. Мясо она отказывалась есть, едва не боялась его, но утром сварили рис, все вместе ели из общего котелка, и девочка, робко приткнувшись под бок Его Высочества, едва не из-под его руки стащила себе пару горстей и с завидным аппетитом расправилась с завтраком. На второй день наследник сделал ей куклу из последнего куска алой накидки, белым обтянул голову и угольком нарисовал волосы, глаза и рот — и Ккот влюбилась в него совершенно безоглядно. К вечеру второго дня вышли из леса на тропу, выше по склону холма мелькнули острые крыши монастыря, и тогда наследник, оставив людей и перевязав платье куколки с красного на розовое — в дело пошли уже обрывки тех одежд, какие получили в совоне — вместе с Ккот и остатками риса направился туда. Старик Пак посетовал было, что ночевки на земле его совсем вымотают, но Его Высочество спокойным, мягким голосом пояснил, что одно дело принять пятерых странников на ночлег, и совсем другое принять на постоянное проживание несмышленого ребенка. До самых сумерек, ожидая возвращения господина, все пребывали в полном молчании. Наследник вернулся совершенно невредимым и довольным, вновь как могли отыскали не слишком сырые ветки и соорудили шалаш, переночевали как могли, скинув промокшую одежду и тесно прижимаясь друг к другу.       Утро третьего дня встретило их громогласным, страдальческим чиханием господина Пака, и Его Высочество, скрепя сердце, свернул на тракт. Кёнги, пояснил он японкам, это земли вокруг Хансона, и в Кёнги они уже вошли, так что если погода хоть немного улучшится, за четыре-пять дней они доберутся до места. А к полудню Юми, бредущая едва не с закрытыми глазами, без сил рухнула на землю. Скрипнув зубами, наследник разделил немногочисленные пожитки между Кванмином и Никки, а сам взгромоздил девушку на спину, сдвинув шляпу со своей головы на нее, и угрюмо потащился вперед. Пак только качал головой, но не отваживался сердить Его Высочество и все свои укоры оставил при себе.       Юми оказалась не только во много раз тяжелее, но и во много раз норовистее Ккот — едва придя в себя, японка запричитала, что не заслуживает, что может идти сама и не стоит тратить на нее силы, но наследник не удостоил ее и словом. Просто нес, как бессловесная скотина вроде вола или мула тащит на себе поклажу, совершенно бездумно и ровно. Кванмин неуверенно обронил про носилки, Его Высочество снизошел до разговора и пояснил, что люди разного роста не смогут нести их ровно, и вновь замолчал хмуро и едва не зло. Пак, поравнявшись к Никки, едва начал разговор о древних китайских канонах, описывающих добродетели истинного правителя — но Его Высочество, обернувшись, метнул на него взгляд столь яростный, что старик поспешно захлопнул рот и в пояс поклонился мужчине.       До самого вечера в полном молчании шли по тракту, миновали несколько приткнувшихся у самой дороги селений, разошлись в стороны теснящиеся друг к другу горы, и едва не целая крепость предстала перед путниками. Земляные валы и невысокие, но добротные каменные стены здесь не прятались за кронами деревьев, гордо высились среди тех же полей и целиком укрывали своей тенью приткнувшиеся под бока города земляные лачужки. Немногим больше того же Кимдже, это поселение будто само себя собрало в кулак, обрядилось в едва не парадные доспехи, готовое каждого чужака встретить ударом, а не распростертыми объятиями. Четверых беззащитных путников пустили в город не без труда.       — Где твоя именная табличка, оборванец? — стражник у ворот крепости преградил дорогу Его Высочеству.        — Потерял на войне, — сухо бросил наследник, но, тем не менее, послушно остановился.        — Может, в управе с тобой разберутся, а? Вдруг ты разбойник? — хохотнул второй стражник, с веселой угрозой тряхнул копьем. — Что тебе нужно в городе? Как звать?        — Доктора ищу, лечить тестя и жену, — мужчина отвел взгляд, подхватил с земли палочку и в жирной придорожной грязи начертил несколько иероглифов. — Звать Хон Гильдон, вот моя именная табличка, я запомнил. Отец янбан, мать кисэн.       Пак за спиной наследника неодобрительно поджал губы, но стоило стражнику перевести взгляд на него, поспешно закивал и подтвердил слова названного зятя, и даже не стал по его примеру придумывать себе документы, сославшись на неграмотность. Зато очередной хриплый болезненный чих пришелся как нельзя кстати. Четверо мокнущих под дождем скитальцев наконец-то вошли в город. Место на постоялом дворе Его Высочество добыл той же безыскусной и простой ложью, едва не все свои пожитки выменял на грязную, холодную комнату, одну на всех четверых, соломенный тюфяк и две миски жидкого супа, тем самым больным тестю и жене. За то, что выдраил весь двор и согнал в сточную канаву грязь из хлева и конюшни, мужчина получил еще и чайник горячего ячменного чая, да еще извозился так, что хозяин постоялого двора сам приказал ему вымыться — и жизнь наладилась удивительным образом. К очагу отнесли сушиться одежду, была еда, была крыша над головой, даже воду прислужник не поленился нагреть. Ласковая, как женщина, она обнимала и не стесняясь обволакивала все тело, прогоняла любые лишние мысли, смывала усталость и вонь, и наследник без зазрения совести предался совершенно невинному удовольствию вдумчивого, пристрастного мытья. Даже огрубевшим ступням досталось, мужчина в который раз безжалостно содрал все мозоли — благо сандалии убитого отца Ккот пришлись ему как раз впору. Лишь голову Его Высочество не стал трогать, посчитав, что вымытые волосы плохо вяжутся с обликом сына рабыни.       К рассвету закончился дождь. Сильный, густой и жаркий западный ветер разорвал полотно уже истощившихся туч, выглянуло солнце. Город засиял, засверкал цветными черепичными крышами и изумрудной листвой деревьев, обрядился в лучшие свои одежды. Следовало выдвигаться и продолжать путь.       И тут Его Высочество узнал, что крепость здесь вовсе не одна. Местечко под названием Ансон вобрало в себя целых две крепости, на склоне одного и другого горного хребта, и деревню между ними. Этот странный двухголовый, трехлапый город успел набраться плоти с войны, был богат и тучен. Разрушенные, брошенные дома растащили по кускам, разровняли землю, и там, где руины должны были пустыми глазницами окон таращиться на путников, уже поднимались молодые сады. Кёнги, истоптанная на сотню сотен раз и китайской, и корейской армией, и приснопамятными японцами, восстала из пепла подобно той же Красной Птице, и этот склепанный из частей, ощерившийся зубами крепостных стен, Ансон вставал с колен и готов был подняться во весь рост.       Наследник не мог отказать себе в удовольствии пройтись и по второй крепости, лишь чтобы убедиться, что и она взошла на том же пепле — да и всей его свите куда приятнее было шагать по настоящей дороге, чем по раскисшим от дождей лесным тропам. Все воспряли духом, и даже старик Пак, следуя за Его Высочеством по городу, чихал с важным, достойным видом, вполне подходящим сановнику. И когда не в деревне, а в той же крепости, среди остатков былого гарнизона устроили состязание, никто более не счел его издевкой.       Новое испытание выглядело настоящей милостью Неба — будто то, осознав прежнюю ошибку, покорно опустилось перед своим наперсником на колени.       В крепости отбирали лучших стрелков из лука.       Его Высочество не спешил. Присматривался, примеривался, ловил каждое слово осанистого степенного вельможи в синем длинном халате, по чьему указанию юркие слуги скашивали на пустыре кусты и к самому дальнему его краю таскали мишени. Большому и богатому семейству Лим предстоит переезд из Йонъина в Хансон, но на дорогах развелось чересчур много разбойников, и все имущество спустят на плотах по реке Танчхон, благо уровень ее очень споро поднялся после зимы. Слуг и носильщиков предостаточно, нужна лишь охрана, и в случае благополучной переправы каждому обещано щедрое вознаграждение. Под напором желающих испытать себя мужчин, а порой и женщин, едва не трещала веревка, отгораживающая стрельбище, тот самый вельможа поглаживал аккуратную длинную бородку и оглядывал собравшихся претендентов, как скот. Его Высочество быстро выяснил, что состязание устроил не кто иной, как господин Лим Осон, здешний судья и глава старшей ветви того самого клана Лим, а состязание проводилось уже третий день, и за это время отобрали лишь семерых лучников из необходимых десяти. Каждого претендента судья смотрел сам, едва не в зубы заглядывая, и одни не добирали умения, другие сами уходили, сочтя плату чересчур низкой, а третьи господину Лиму попросту не нравились. Перевезти требовалось семнадцать человек и пожитки из трех больших домов — сундуков сорок или пятьдесят, пока вода не сойдет, и весь путь длиной чуть более пятидесяти ли, должны были проделать за вечер и ночь, дабы почтенное семейство выспалось и обустроилось в новом доме.       Что угодно могло пойти не так — но судью знал весь город, и ни единый человек не сомневался, что он в действительности перевозит в столицу всю свою семью. Спрятать в сундуках порох не составит труда, но на плоту, без трюма и ночью его не удастся поджечь незаметно. Оно попросту не могло быть даже самой хитроумной диверсией.       Шепотом передав Паку свои измышления и в этот раз на удивление получив лишь одобрение, Его Высочество снарядил лук и начал пробираться к линии стрельбы. Мужчина даже посмеивался про себя — как же, старому несносному коту определенно стоило заболеть раньше, и тогда, быть может, удалось бы избежать многих споров.        — Эй ты, — пропустив мимо себя несколько уже знакомых лиц, господин Лим встал напротив мужчины, загораживая тому мишень, сложенным веером ткнул его в плечо, им же снизу приподнял подбородок, оглядел небритое грязное лицо и скривился. — Проваливай, нищие охотники и голытьба из крестьян мне тут не нужны.       В этот раз повторять свою ошибку и называться слугой наследник не хотел.        — Внешность бывает обманчива, а жизнь несправедлива, — холодно изрек он на китайском, кончиками пальцев отстранил от себя веер. — Отойдите от мишени, господин.       На круглом, благообразном лице вельможи отразилась усиленная работа мысли, а после его лоб благодатно разгладился, уголки губ приподнялись в улыбке. Такой же почтительной улыбкой ответил ему наследник, и вслед за этим коротким разговором судья сам с уважением отступил, плечом открывая мишень.        — Откуда вы прибыли к нам, почтенный господин, и что за лишения довелось вам пережить? — без чрезмерной угодливости, всего лишь любезно, но на чистом, хорошем китайском спросил господин Лим, и Его Высочество в мыслях довольно прикрыл глаза. Вот теперь, в кои-то веки игра началась правильно.        — Повторяю путь Чхве Пу, только без милости империи Мин, — отозвался он, прикладывая стрелу к тетиве. — Корабль сел на мель у провинции Чолла. Неужели вы ни разу не слышали о добирающемся до столицы японском шпионе?        — И кого же жестокая молва окрестила японским шпионом? — судья негромко хохотнул, оценив шутку и не найдя в ней угрозы, сложил на дородном животе руки.        — Офицер седьмого ранга, бывший управляющий дворцовой гвардией в Хансоне, Хон Сёнрён. Выкуплен из японского плена вместе с полусотней других офицеров, каллиграфами, художниками, гончарами и мастером чайной церемонии. Ни каллиграфов, ни художников не осталось, из шестидесяти человек выжили я, один гончар, да глава миссии. Если вы не служили в Хансоне ни в одном из подразделений, мое имя ничего вам не скажет. Документы пропали, и я ничем не могу подтвердить свои слова, — Его Высочество, прихватив тетиву голым пальцем, без кольца, медленным ровным движением натянул лук, тщательно прицелился, не разрывая фраз, выпустил стрелу и поразил самый центр мишени, с легкой, тонкой улыбкой развернулся к вельможе. — Вы мне верите?       Господин Лим отступил на полшага назад, его лицо так отчетливо смяла растерянность, смыла улыбку — но мужчина быстро и без чрезмерного усилия совладал с собой, уяснив для себя все, что требовалось. И его вежливая, необидная настороженность и впрямь понравилась наследнику. Верить такому человеку было еще опасно, но вот договориться — уже можно.        — Что вы, господин Хон, я вам верю, — засмеялся судья спустя пару мгновений молчания, не выдержав на себе испытующего взгляда наследника, едва не перешел с китайского на корейский, но, оглядевшись, торопливо поправился. — Для моего семейства большой честью будет помочь возвратиться на родину бывшему японскому пленнику. Только вот мы слишком бедны, чтобы нанимать в качестве охраны офицера седьмого ранга, вам стоит по меньшей мере брать на себя командование гарнизоном всей этой крепости.        — А вы выплатите мне… — наследник облизнул губы, из-под ресниц стрельнул на вельможу почти игривым взглядом, вытащил из колчана вторую стрелу, — за троих.        — О-о, японский плен испортил вас, господин Хон, — судья шутливо пригрозил мужчине пальцем. — Разве стоит брать деньги с соотечественников, вместо того, чтобы с благодарностью принять их помощь? Я же вижу, вы в крайней нужде. Давайте так. Я дам вам денег на постоялый двор и дорогу до Йонъина, выпишу бумагу, по которой вас примут в семействе Лим. Еда, одежда — все за их счет, и вы пребудете в Хансон вместе, а уж там — на все ваша воля.       Судья обманывал, не требовалось особой мудрости, чтобы понять это. Офицер, оказавшийся на одном плоту с беспомощными женщинами и детьми, будет защищать не их жизни, а свою собственную, но судьбу пронзенных стрелами разбойников это уже не изменит. Шутка господина Лима была понятной и простой, даже не слишком ловкой, не заслуживала и малейшей обиды, и это было хорошо.        — Значит, заплатите за двоих? — всадив вторую стрелу в мишень так, что едва не зацепил оперение первой, наследник всем корпусом развернулся к господину Лиму, с прилежным вниманием склонил голову набок. — Пройдет не один день, прежде чем меня примут во всех надлежащих ведомствах.        — Родная страна и без того оказывает вам неслыханные почести, — покачал головой вельможа, но наследник отчетливо видел, как тот мечется от мысли к мысли. Опытный офицер, способный не просто драться, но и командовать, стоил куда больших денег, и господин Лим не мог не понимать это.       Ничего не ответив, Его Высочество нащупал за спиной еще три стрелы, разложил их в колчане одну за другой и прикрыл глаза.       Японцы, помнилось, еще за год до войны передали с посольством португальский мушкет, но на сановников он не произвел ни малейшего впечатления. Чтобы зарядить, зажечь фитиль и перезарядить вновь при любой сноровке уходила бездна времени, пуля пробивала доспехи лишь немногим лучше стрелы, грохот выстрела был едва ли не единственным достоинством этого оружия. Лук, бесшумный и не боящийся сырости, не требующий огня и пороха, незаметный в ночи, был в десяток раз быстрее.       Хваленая быстрота корейских луков и лучников не спасла от поражения в войне — но сейчас могла помочь в дипломатии.       Не переводя дыхания, не останавливаясь ни на миг, Его Высочество выстрелил трижды, и все три стрелы попали в мишень, едва не в воздухе нагоняя друг друга. По теснящейся вокруг стрельбища толпе прокатился нестройный вздох изумления.        — Когда ваши родственники будут в Хансоне, напишите им письмо, — мужчина опустил лук, бесстрастно оглядел остальные мишени. — И спросите, кто был лучшим лучником во всей Чосон до войны.       Господин Лим поспешил нацепить на лицо угодливую улыбку. Подобное умение напугало его, судья, казалось, готов был отдать деньги просто так, лишь бы никогда не связываться с бывшим пленником, но наследник прекрасно заметил, как его прежде спокойные глаза зажглись азартом охотника.        — Я согласен, господин Хон, — закивал он. — Мы заплатим вам за двоих.

***

      Четыре дня прошло с тех пор, как оба командира лишились своих отрядов. Четыре дня в одиночестве, под дождем, по раскисшей земле, каждый сам по себе, они брели вслед за своей мишенью, и каждый шаг еще немного приближал к столице. Тут уже ни голод, ни усталость, ни в кровь стоптанные ноги не имели значения.       Миновали Ансон, разжившись там слухами о невероятном лучнике, и, не останавливаясь, двинулись по его следам дальше. Ким не спешил — со спокойной, расчетливой деловитостью он останавливался отдохнуть всякий раз, как считал нужным, шел и ночью, и днем, не боясь свернуть с тропы и потеряться. И сперва Ю это злило и едва не пугало, но в один вечер офицер и сам заметил на придорожном дереве будто невзначай надломленную ветку — и до дрожи прошиб холодный липкий пот.       Тогда Ю едва не рухнул там же в истоптанную полужидкую грязь тракта, правда, безыскусная и злая, вытянула из мужчины остатки сил. Продолжать свой путь просто не было смысла. Но прошла ночь, Ю ни слова не сказал своему спутнику, смирился — и злая, глухая досада сгладилась, той же водой просочилась в землю.       Дракона в который раз предали. Дракону скормили собственных, драконьих детей, лишь чтобы посмотреть, как остры его когти и зубы, а может быть, и чтобы лишить его тех самых зубов. И дракон понял это прежде своих неразумных, бесполезных отпрысков, без жалости вырвал любовь к ним из собственного сердца и отобедал ими, что от него и требовали. Так им и надо. За то, что не заметили прежде, что упивались бессмысленностью выбора и не могли разглядеть за ним сути, что — как же, элитные бойцы! — ни разу не глянули по сторонам.       До Йонъина оставалось не больше двух дней пути, ночь настигла воинов в перелеске меж двух полей, позади как раз остался постоялый двор, за который, впрочем, им нечем было платить. Небо прекратило рыдать, но при всей его милости сухое место для ночлега едва удалось найти, так что два командира, два бывших врага, два предателя приткнулись под одним деревом едва не в обнимку.        — Сколько часов нам осталось? — задумчиво поджав губы, спросил Ю.       Ким отвернулся от него злым, рассерженным движением, но на это Ю лишь улыбнулся. За четыре дня совместной дороги он успел приглядеться к командиру и лишь сейчас понял, какими они все в отряде Десяти Тысяч Звезд были глупцами. Человек, которого каждый ненавидел всем сердцем и презирал за одно лишь существование, на деле оказался слабым, едва не беспомощным, но храбрым и честным. Простой крестьянин, получивший милость от самого принца и ставший его личной маленькой игрушкой, боготворил Его Высочество едва не больше, чем все офицеры отряда вместе взятые, и желал спасти от самозванца не трон и всю страну, а лишь самого наследника. Он и впрямь готов был положить за него свою жизнь и жизни всех, до кого только дотянется — только вот боялся признать в том оборванце настоящего наследника едва не больше, чем Ю страшился узнать в нем Имуги.       А еще он совершенно не умел командовать. Несчастному крестьянину до физической боли неуютно давались приказы, и если бы не обожженная половина лица, пожалуй, и не дались бы вовсе. Под уродливым, пугающим и приличествующим настоящему демону ожогом прятался бесприютный, болезненно ранимый ребенок — и тот же ожог навсегда запечатал ребенка в теле взрослого сильного мужчины, просто не дал повзрослеть. Ожог жил вместо него, своей жизнью, и именно эти уродливые красные рубцы, а вовсе не прячущийся за ними человек, были ловки, изворотливы и хитры, не прощали ошибок и не имели сердца.        — Его Высочество еще должен меня убить, верно? — так и не дождавшись ответа, Ю заговорил вновь — спрашивая лишь потому, что так повернулся язык. Ответ уже не имел значения.        — Ну что, поверил? — огрызнулся Ким.        — Если бы, — Ю не сдержал усмешки. — Давай пойдем к нему вдвоем? Чтобы каждый сказал свое слово.        — Спи уж, — буркнул командир, нарочито зашуршал подстилкой, заглушая все возможные слова. И Ю смиренно дождался, когда вновь повиснет тишина.        — Но ты же должен получить от господина Пака последние наставления? Вдруг в последний момент Его Высочество признают недостойным, или и вовсе самозванцем?        — А почему бы тебе не пойти самому, а? — Ким резко развернулся, распахнул глаза так широко, что в глухой черноте ночи отчетливо блеснули белки. — Что отличное от меня ты увидишь, а?       Ю замешкался, не находя что ответить, а Ким продолжал:        — Просто послушай меня, плешивый кот. Ты трус, и по твоей трусости погибли все остальные. По твоей, и ничьей больше. Ты всю свою жизнь был тенью. Вечно второй, вечно «на всякий случай». Думаешь, я не знаю? Ты прятался за спину этого Имуги и лишь ел и спал, а он один жил за вас двоих и тянул тебя за собой. Без него ты был бы никем. И сейчас без него — ты его тень. Легко быть вечно вторым, скажи?       Ю невольно сжал зубы. Второй? Тень? Никому не нужный, почти лишний и кажущийся равным лишь потому, что первый позволил… мужчина никогда прежде не думал о подобном, боялся, да просто не знал, что так можно. И теперь, когда его ткнули лицом в столь простые слова, беспомощно и страшно было осознавать, что в них есть зерно истины. Второй. Равноценная замена первому, уходящая в тень всякий раз, как только тот возвращается на место. Так разве какая-либо замена может быть равноценной?       Несколько мгновений оба молчали.        — Уж не ревнуешь ли ты к нему Его Высочество? — усмехнулся воин, сообразив, наконец, как достойно ответить.        — И это не твои слова, — отрезал Ким, повысил голос в прежней, командирской своей манере. — Я знаю Хон Сёнрёна не хуже вас. Его, его из всех вас ставили мне в пример! И меня среди прочих учили быть таким, как он, потому как наследник ценил его выше вас всех, вместе взятых. Уж поверь, я отличу его мысли в твоей голове от твоих собственных. Второй, слышишь? Ты никогда не сможешь стать самим собой. Ты будешь просто тем, кто идет после него. Без него у тебя нет своего места. Привык быть вечно вторым, а?       Ю почти пропустил эти слова мимо ушей — только вдруг закаменели лопатки, земля под боком разом стала холодной и жесткой, и, отозвавшись на чужие слова что-то задрожало внутри. Будто струны натянулись глубоко внутри, и эти струны силились поднять колоссально тяжелый камень, звенели до кровавого эха, тянули почти физической болью. И этот камень, шаг за шагом, вдох за вдохом поднимался откуда-то из бездн и готов был все заслонить, раздавить собой.       А командир и не думал замолкать, слова лились из прежде немногословного до отчужденности мужчины как из опрокинутого кувшина.        — Будь Хон Сёнрён на твоем месте, он бы не задумываясь снес тебе-самозванцу голову, только сперва заглянул в твои глаза и убедился, как ты слаб и ничтожен по сравнению с настоящим наследником. Чья жизнь более ценна — его, или того, кто на войне поднимал с колен страну? Сёнрён, Сёнрён… будто только люди-драконы достойны стоять рядом с тем, кто облачен в драконью мантию! Ты сам разве ни на что не способен? Убить или быть убитым — это все, что ты можешь, да, плешивый кот? Тогда скажи, в конце концов, чем ты отличаешься от тех самых ненавистных японцев, которые только и делали, что убивали или сами себе вспарывали живот! Твой Имуги в двух часах ходьбы отсюда, так что, тебе не хватит кишок, чтобы пойти и спросить его самого, кто он таков?       Бывший второй командир ничего не ответил. Повисшее молчание увязло само в себе, путалось, как путаются сети, и рухнуло вниз, погребая двоих под собой. В разговорах больше не было смысла.       Ю долго пролежал без сна, варясь в собственных мыслях — но в конце концов не выдержал. Тихо, стараясь не потревожить вроде бы уснувшего Кима, он выскользнул из-под дерева, поднялся, отряхнулся, поправил висевший на поясе меч и двинулся к дороге.       Через десяток шагов сдавленный всхлип заставил его оглянуться. Ким, этот крестьянин, попавший в милость самого Неба, сжался в комок под деревом и скулил, как побитый пес, коротко вздрагивая всем телом.

***

      Покинув Ансон, Его Высочество без капли боязни двинулся в путь по проезжему тракту. Деньги, которые удалось выпросить у судьи на дорогу, ушли на охапку хороших стрел, укрепляющие отвары для Пака и Юми, да на нормальную обувь всем, так что ночевать на постоялом дворе было не на что. Теплые сухие комнаты, манившие с обочины, под вечер безжалостно оставили за спиной и вновь устроились на ночлег в рощице около очередной деревни. Не успело рассвести, как Его Высочество развел костер и, как и прежде, сам отправился за водой. Но в этот раз те четверо, кого он вел за собой, не желали молча бездумно сидеть у костра.       — Хоть бы Его Высочество меня казнил до того, как взойдет на трон, — Пак с добродушным кряхтением придвинулся ближе к огню, стянул с ног сапоги и подставил теплу босые уставшие ноги. — Если нет, пожалуй, мне придется принимать яд самому.        — Но почему? — изумился Кванмин.        — Я знаю больше, чем следует знать человеку моей должности, — улыбнулся старик. — Если я не успею умереть, новому вану придется искать мне особое место, на котором никто не сможет пользоваться моими знаниями против него самого. А мне бы не хотелось продавать свою память подобным образом.        — И вы не боитесь умереть?        — Смерть — это великое дело. Порой даже самое великое из всего, что совершает человек, — Пак со значительным видом поднял глаза к небу. — Смерть это сложное дело. Столь сложное, что мы готовы на все, лишь бы избегать его до последнего. Умирать надо уметь, только, жаль, этому никто не научит. Сколько бы смертей ты ни видел, сколькие бы ни умерли на твоих руках, в свой последний бой ты пойдешь один. Один, даже если вокруг тебя десятки потомков, друзей, верных слуг. Только они окажутся на одной стороне бытия, а ты на другой… как за стеной. Умирающий всегда в одиночестве, и это хорошая цена за то, чтобы осознать настоящую правду. За такое цена не может быть слишком высока. И как бы то ни было, ее заплатят все.        — Даже те, кому в бою отрубят голову? — Никки, прежде молча сидящая чуть в стороне, придвинулась к костру, подняла на старого корейца внимательный взгляд.        — Да. Я видел, как человеку отрубают голову. Много раз, — мягко улыбнулся он. — У одних глаза тускнеют еще за миг до того, как из шеи начинает хлестать кровь — такие проигрывают свою битву. А другие… я видел подобное лишь один раз, и этого хватило, чтобы мечтать умереть так же. Голова катилась по земле, оставляя за собой полоску крови, а глаза смотрели в небо, пронзая его насквозь до самых далеких звезд. Лишь когда голова остановилась, взгляд потух и помутнел. Я слышал, как пел дух этого человека, когда выходил из тела.        — И вам охота была всматриваться в глаза отрубленной головы? — Кванмин невольно поежился, и Никки поспешила пересесть к нему, одной рукой обхватила мальчишку за плечи.        — Я сам умираю уже несколько лет, медленно, тихо и скучно. Волей-неволей пришлось готовиться к последней битве, — усмехнулся Пак. — Но право слово, негоже говорить о смерти, когда все наши жизни в руках Его Высочества, и только он смеет распоряжаться ими.       Все дружно закивали, соглашаясь не столько из понимания, сколько из нежелания понимать, а старик-кореец начал тихим, вкрадчивым тоном рассказывать про войну; про то, как приходилось тогда совсем юному наследнику распоряжаться чужими жизнями вместо отца, и как после ван злился и распекал сына за каждую ошибку, и как летели головы тех, кто спасал страну, не успев получить высочайшее разрешение. Наконец, Его Высочество вернулся с полной флягой воды и дюжиной нанизанных на прут мелких рыбешек. Все расступились, давая мужчине проход к костру.        — Вы ловили их руками, или и правда настолько хороши в стрельбе, что неизменно попадаете в глаз, Ваше Высочество? — Пак укоряющее покачал головой, оглядев добычу наследника.        — А какое это имеет значение? — тот с бесстрастным выражением опустился на землю, достал нож и принялся потрошить рыбешек.        — Никакие деньги и никакая помощь не стоят подобного унижения, вы сами себя позорите.        — Это из-за того, что я продал себя судье? — хмыкнул Его Высочество, поднял на старика испытующий взгляд. — Или от того, что вам досталась слишком малая доля?        — Как можно говорить о подобном? — Пак даже отпрянул и согнулся в затылке, почти готовый до земли поклониться наследнику, но удержал движение на самом начале. Осуждающе сверкнул глазами на мужчину. — Разве вы не названы в честь величайшего из правителей древности, Ваше Высочество?       Наследник замер на миг, а после продолжил чистить рыбу — совершенно нечеловеческими, скупыми и ровными движениями.        — Этот великий правитель строил свое величие на костях завоеванных им братьев и умер в сорок лет. Мне не намного меньше, и я все еще не ван, — сухо бросил он, кинул на Пака холодный, тяжелый взгляд. — Вам нужно от меня еще более короткое, но такое же кровавое правление? И разве мне не стоит казнить вас за одно то, что вы желаете смерти моему отцу, господин Пак?        — Ваше Высочество! — старик все же растянулся на земле в подобострастном поклоне — а наследник, не дрогнув лицом, продолжал чистить рыбу.        — Вы читали «Путешествие на запад», господин Пак? — тем же пустым, едва не небрежным тоном протянул он, нож мелькал в ловких пальцах быстро и ровно, вспарывая брюхо одной рыбешке за другой и сдирая с их тел чешую. — Про правителя обезьян, которого изгнали даже из ада, и приставленного к нему мудреца, который читал сутры и затягивал на голове обезьяньего владыки обруч, чтобы укротить его силу. Мы движемся не на запад, господин Пак. Бросьте читать сутры, иначе обруч расколется. Вы догадываетесь, в кого при таком раскладе полетят осколки?        — Ваше Высочество! — жалко, угодливо протянул Пак, но его слова разозлили наследника еще сильнее.        — Если в первую нашу встречу, услышав об отце, я думал, что в Чосон настали тяжелые времена и требуется сила, чтобы поставить на место зарвавшихся министров, то теперь я вижу — это совсем не так. Вам нужна кукла, которую каждый сможет использовать по своему усмотрению. Что ж, я стану такой куклой. Но знайте, — мужчина понизил голос до глухого полушепота, в каждом слове гремела неподъемная тяжесть рушащихся гор — тех самых гор, изображения которых украшают ширму за спинкой трона. — Тот, кто вздумает играть мной единолично, надорвется.        — Ваше Высочество! — в третий раз Пак уже едва не скулил.       А наследник, ничего не ответив, стряхнул в костер хлопья чешуи, соорудил из веток подпорки и повесил рыбу над уже прогоревшими поленьями.       Когда зашуршали кусты поодаль, все сперва подумали, что это диких зверей привлек запах пищи, но к костру вышел человек. Воин в белом изношенном тряпье, с обнаженным мечом в руке, опустил голову и шагнул к людям. Никки вскочила, поспешила собой загородить Его Высочество, но наследник мягко отстранил ее, медленным и убийственно спокойным движением снял с головы свою неизменную шляпу, вынул из ножен Мурамасу.        — Ю Сёнхо, Пхеньян, второй командир отряда Десяти Тысяч звезд, — с равнодушием всезнающего неба протянул он, выступая вперед и отгораживая от воина своих людей. — Доложи по форме, зачем явился, иначе я откажу тебе в аудиенции.        — Убейте меня, Ваше Высочество.        — А разве не ты должен меня убить? — усмехнулся наследник, без капли страха шагнул навстречу, кончиком клинка приподнял опущенную голову мужчины. — Разве не это приказывали всем вам на протяжении тридцати дней?       Воин дернулся, вновь опуская голову, острие меча чиркнуло по небритому подбородку, красным протянулась до уголка рта глубокая длинная царапина.        — Если вы не убьете меня, я напорюсь на собственный меч! — с глухим рычанием Ю отпрянул назад, теперь уже всем корпусом отворачиваясь от наследника. — Убейте предателя, Ваше Высочество.        — Предателя, говоришь? — наследник еще на полшага приблизился к мужчине. Никки дернулась было вперед, но Пак молча и неожиданно жестко перехватил ее за плечо и потянул назад, отрицательно покачал головой. А Его Высочество принялся по кругу обходить незваного гостя, и тот разворачивался вслед за его шагами, неизменно уводя голову в сторону.        — Ты трус, — шипел Его Высочество, продолжая сжимать Мурамасу. Шаги по сырой густой траве гремели так, будто под ногой мужчины расстилались гранитные плиты, гремели как военный барабан, и четверо невольных зрителей, скованные этим неслышным барабанным боем, отступили, плечами прижались друг к другу.        — Трус, — наследник сделал полкруга, заставив воина спиной развернуться к японцам, — ничтожный, жалкий, ты болеешь лишь за себя и страдаешь лишь от того, что сам не знаешь, куда тебе деться и что счесть правдой, а что ложью. Ты не думаешь о стране. Не думаешь о благе простого народа, который будет изнемогать под гнетом тирана и чудовища, ожесточившегося и растерявшего последние добродетели! Думаешь, умерев, ты обретешь покой? Ты будешь голодным духом, и сотни, тысячи лет забвения тебе придется вспоминать собственную ошибку! Разве ты хочешь этого?       Колени воина задрожали, готовые подогнуться, но Его Высочество хлестнул по воздуху клинком, и мужчина машинально подобрался, обеими руками перехватив свой меч.        — То-то же, — холодно улыбнулся наследник, не прекращая движения, ровным неторопливым движением поднял Мурамасу. Сделав еще полкруга, он вновь загородил Пака и остальных собой, текучим движением опустился в боевую стойку. — Я приказываю тебе убить меня. Спаси страну, Ю Сёнхо, если еще хоть на что-то годен.       Воин вновь опустил голову, почти обмяк — казалось, из него вытянули разом все кости — и через миг с рычанием раненого зверя кинулся на наследника, вслепую вымахнул мечом. Его Высочество даже не пытался отбить или отвести удар, лишь уклонился. Новый неверный, бездумный выпад, новое движение корпусом — и еще одно, и еще. Наследник, оскалившись, оттеснил нападавшего в сторону от костра и своих людей, рукоятью Мурамасы ударил не защищающегося Ю в грудь.        — Бейся, а не умирай! — рыкнул он, тупой стороной катаны ударил воина пониже колена. — Кому ты показываешь свои страдания? Думаешь, ты заслужил честь погибнуть от моей руки?       Ю пошатнулся от удара, стиснул зубы и кинулся на наследника вновь, но опять получил лишь тычок рукоятью в грудь и охлест тупой стороной по ноге. Мужчина едва не рухнул на колени, рыкнул сквозь зубы и вновь сделал выпад.       Клинки скрестились, и два лица оказались вдруг непоправимо близко друг от друга. Воин дернулся было прочь, но Его Высочество сам перехватил его руку.        — Думаешь, все так просто? — прошипел он, стискивая пальцы на чужом запястье так, что побелели костяшки. — Скажи, кто я, иначе тебе никогда не видать ни смерти, ни прощения.       Ю так и не осмелился поднять головы.        — Ты не заслужил смерти, — Его Высочество разжал пальцы, брезгливо стряхнул с Мурамасы чужой клинок. — Потрудись лучше. Убей чудовище.       Воин отступил, тяжело дыша, его ноги едва не дрожали, мелко шевелились губы. Бесконечно долгое мгновение прошло прежде, чем он поднял взгляд — и тут же его глаза потухли. С звериным отчаянным воплем он поднял меч, кинулся на наследника… и замер, напоровшись на Мурамасу.        — Назови мое имя, — сквозь страшный, звериный оскал выплюнул Его Высочество, по рукоять вталкивая японский клинок в грудь бывшего командира своего отряда. — Это приказ.       Губы Ю беззвучно задвигались, но не хватало дыхания вылепить слова, широко распахнутые глаза застыли в ужасе еще до того, как жизнь покинула тело.        — Ты сделал свой выбор, — бесстрастно произнес наследник. — Глупец. И ты глупец, и те, кто приказали тебе подобное. Помнишь роспись за спинкой трона? Пять горных вершин, луна и солнце над ними. Так вот, слушай, чтобы между нами на том свете не было недомолвок. Я — это главная из тех вершин, та, на которой держится Небо. Все кончено.       В стекленеющих глазах мужчины мелькнуло даже подобие понимания, а вскоре его взгляд застыл, отяжелевшее тело потянуло меч вниз. Вздохнув, Его Высочество уложил воина на землю, аккуратно, чтобы самого не забрызгало кровью, вытянул Мурамасу из его груди, вытер лезвие о траву. Присев у трупа, он достал из-за пазухи мешочек с ушами Куроямы, перебрал кончиками пальцев взявшуюся осклизшим комом соль. Пришлось досыпать туда последние запасы, чтобы похоронить второго, и рыбу ели вприкуску с золой, несоленую, в почти полном молчании. И всего в нескольких шагах от мертвеца.        — Прав был тот японец. Истинная храбрость в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. Курояма умер в тот день и час, когда ничто другое не могло помочь, и ваш офицер начал предателем, но закончил героем, — тихо сказал Пак, кидая в костер обглоданный скелетик. — Радуйтесь тому, что не спасли ни одного из них, Ваше Высочество. Большей чести, чем позволить им погибнуть так, как они и погибли, вы все равно не могли бы оказать.       Наследник коротко фыркнул и впился зубами в свою рыбешку. Никки, опустив взгляд, робко приткнулась под его бок.        — Таро рассказывал мне про веру гайдзинов, — едва слышным шепотом начала она на японском. — Их бог творил чудеса, превращал воду в вино, а в конце концов взял на себя преступления всех людей и позволил себя казнить.        — Что, так и позволил? И людям нашлось, за что его казнить? — хмыкнул Его Высочество.        — Он знал, что так будет, и знал, что его назовут преступником, — продолжила Никки, перехватила руку мужчины и сжала его ладонь в своих. — Это была его карма. Бог-отец послал своего сына на землю, чтобы тот искупил наши ошибки своей смертью.        — Глупый варварский бог мог творить чудеса, но пожертвовал собой и пошел на казнь, потому что так сказал его отец? — переспросил Его Высочество, а после презрительно усмехнулся, вырвал руку из рук японки. — Тогда я начинаю понимать, почему варвары столь тупы.       Пак лишь молча покачал головой.