***
Поднявшееся солнце нагревало высокомерно вздернутые черепичные крыши, но под деревьями воздух был еще достаточно прохладен. На отцветших вишнях молодая зелень играла с ветром, пели птицы. Далеко в небе — чайки. Не те чайки, которых обучают носить секретную почту. — Ким, ты уверен в своих словах? — старик смотрел на выходящих из храма людей. — Да, господин. — Но что будет, если он поймает нас на лжи? — Он должен уже сейчас привыкать к тому, что у одного слова может быть много разных значений. Если он лишь похож — эти слова должны дать ощущение власти в руках, а я не знаю человека, который бы по доброй воле выпустил такую добычу. Но если же мы и правда нашли сына вана, после этих слов ничто не удержит его здесь. — Ты рискуешь, Ким. Ты рискуешь всем, что только есть у тебя и меня. Я не пойду на это. Ты слишком увлекся поиском слабых мест, чтобы думать о возможном ударе в ответ. — Воля ваша, господин. Тогда нам остается и правда ждать этой дурной вести. — Помолчи, Ким! Упаси нас от этого… — Вон он. И он… — слуга напряженно замер и тут же скользнул в тень, — идет сюда. Посол растянулся в земном поклоне у ног того, кто в этот раз сам решил сделать первый ход. Думать о причинах или радоваться переменам было некогда. — Встать, — голос холодный, властный, и… неуверенный? Старик послушно поднялся, отвел взгляд, лишь мельком оглядев мужчину. Теперь он действует по его правилам, плата даже за малейшую ошибку будет непростительно высока. Один робкий взгляд снизу вверх — этого достаточно чтобы показать свою покорность и готовность служить. — Говори, — слова наследника так правильно похожи на приказ, но… что-то в них не то. Посол поежился от звуков совершенно чужого, казалось бы, и неуловимо знакомого голоса. Если это не ошибка, а самое настоящее чудо, и если перед ним сейчас тот самый… то почему вдруг так безразлично? Словно держишь в руках подделку под старинную чашу, каких уже давно не делают, веришь, что она настоящая, что прошла через десятки рук и уцелела за сотни лет, но запах свежей краски остается на пальцах. — Что говорить, Ваше Высочество? — Что заставило тебя искать меня? Расскажи все. От меня ни у кого не должно быть секретов. И произноси слова четче, я слишком привык к японскому. Старик, сбиваясь и перемешивая различные языки, начал монотонно и без капли эмоций рассказывать все, что знал и что позволял себе рассказать, с того момента, как сын правителя покинул дворец в столице. О борьбе за власть разных политических партий, о шатком положении вана во дворце, о проблемах казны и смуте на северных границах государства. О тяжелых отношениях с Минами, практически подчинившими себе Чосон, о трудностях торговли и дипломатии с Ниххон, о том, что государству отчаянно нужна сильная рука, чтобы наконец-то подняться и залечить все раны. О том, что трон будет не устлан бархатными подушками, а усеян стальными шипами. Нищий рассеянно слушал, пытаясь сконцентрироваться и сохранить лицо, но все чаще во взгляде сквозило непонимание. Сквозь старательно вылепленную маску спокойной силы и ощущения собственной власти пробиралась пустота, и все сложнее было ее прикрывать. Хотелось уйти, убежать куда глаза глядят, но поток слов окутывал словно липкой тугой паутиной, погружал в дебри чужих судеб, сверкающих золотом и возможностью повелевать. Эта мерная речь вводила в транс, убаюкивала, рождала смазанно-яркие образы другой, роскошной и имеющей свой вес жизни, затягивала в себя, как в болото… еще шаг, и, кажется, уже никогда не выбраться, не глотнуть свежего воздуха, чуть горького от дорожной пыли. — Довольно… — мужчина повелительно махнул рукой, останавливая рассказ. В этот жест он вложил всю волю, что еще осталась, ладонью как взмахом меча разрывая убаюкивающую, усыпляющую паутину чужих слов и поступков, — вы ошиблись, господин. Я не тот человек, которого вы ищете. Я не кореец. И безразличные темные глаза на миг полыхнули тяжелой давящей злобой. Посол неспешно и плавно, с тягучей мягкостью полужидкой глины опустился в поклоне к ногам господина. Он давно ждал слов, не этих, но таких. Дождался. Горькое поражение, прячущее в себе будущую ослепительную победу. Что бы ни было, они на верном пути. И что бы ни пришлось сделать, цена не окажется слишком высока. Босяк, шепотом выругавшись, развернулся на пятках и пошел своей дорогой, привычно ссутулившись и опустив плечи.***
Как бы наемники ни ругали своего командира, свое дело он знал. И, заставляя выучивать карту, он не просил в пустоту. Собирая их в группы по пять человек, он давал каждому ощущение нужности. Да, он был жестким, не считался ни с чем, открыто противопоставил себя остальным. Да, он угрожал и даже не думал претворять в жизнь свои угрозы, проявлял вопиющую неграмотность и молчал о причинах своих поступков… но они его принимали. И подчинялись. Таковы были правила. И сейчас новая пятерка шла по следу мишени, столь необдуманно открывшейся и поставившей себя под удар. — Ли, ты правда намерен это сделать? — Да. А еще… лучше зови меня по кличке. Может хоть так эта селедка приучится не швыряться именами. — Только эта самая селедка не должна знать собственной клички. А то дворцовая кухня сразу пополнится рецептами мясных блюд. И все же… я бы не спешил делать с этим нищим то, что ты задумал. — Но если по-другому до него не доходит? А у нас всех одинаково долго не было женщин. — А ты подумал о том, что остальные будут нам завидовать? — У этого оборванца явно туго с головой, так что все могут успеть. А ведь сзади он не так уж плохо выглядит. Громкий смех за спиной нищего заставил того вздрогнуть. Не было ничего удивительного в том, что за ним снова идут по следу. Но… смех? Не злобный, искренний… преследователи показали, что тоже люди, что не механизмы, слепо исполняющие приказ. Что имеют чувства. От этого становилось страшнее. Человек может поддаться гневу, злобе, может опьянеть от крови и собственной силы. Человек может быть излишне, неоправданно жестоким. Бродяга прижался спиной к дереву, с извращенным удовлетворением жертвы отмечая, что одежда неприятно липнет к взмокшему телу. Было страшно, по-настоящему. Мужчина усвоил на собственной шкуре, страх может делать сильнее. Страх опасен в битве один на один, его надо выжигать из души, если жизнь не дает поблажек и нет права почувствовать себя слабым… но в окружении пяти профессиональных убийц, позволивших себе смех, страх принесет больше пользы, чем вреда. Хотя бы даст сил бежать быстрее. Снова широкие поля шляпы отсекают кусок пыльной дороги и пять пар стоп в веревочных сандалиях. Голодное шипение клинков, вынимаемых из ножен. — Ты упустил свой шанс… — пустые злые слова с ужасным акцентом, — ах да, жизнь — это меньшее из всего, что вы еще хоть как-то цените. Так может быть ты покажешь нам, как умирают японцы? — Я не японец, — нищий с вызовом поднял голову. Сердце стучало часто и гулко, биение крови отдавалось в ладонях, в кончиках сжатых в кулаки пальцев. Это был уже не страх, а нечто, чего и сам мужчина не знал. Нечто темное, тайное, сильное, поднимающееся изнутри подобно приливной волне в реке, когда не имеющая выхода вода борется сама с собой, и, идя против собственного течения, вздымается мутной непробиваемой стеной. Так же, должно быть, чувствует себя загнанный в ловушку заяц, когда превращается в тигра. Снова смех. Низкий, хриплый, в пять глоток. За таким легко спрятать неуверенность и волнение, равно как и разглядеть их. На один короткий миг, не признаваясь сами себе, наемники испугались своей странной мишени. — Твои игры нам надоели, — один из воинов вышел вперед. — Кем бы ты ни был и кем бы тебя ни считали другие, запомни — мы не отступим. И сейчас ты достанешь нож — не обманывай, мы следим за тобой — и напишешь на своей груди то, что так и не смог сохранить в голове — не приближайся к господину Паку, если хочешь жить. — Я не знаю нужных иероглифов… — тон бродяги обыденно-насмешлив и холоден, будто еще вчера не он убегал, а от него убегали. — Это ведь одна из твоих масок, — наемник понимающе улыбнулся, — ты не показал нам их все, но показал сундук, в котором они хранятся. И что же? — Если не боитесь… — пауза, достаточная, чтобы повергнуть каждого в недоумение, но достаточно короткая, чтобы не дождаться очередного смеха, — подойдите и напишите сами. И нищий протянул воину короткий старый нож с выщербленным лезвием и многочисленными царапинами на дешевой рукояти из бамбука. Окончательно сбитый с толку, мужчина принял оружие, и, отойдя от босяка на пару шагов, начал рассматривать нож в поисках тайников или скрытых игл с ядом. Остальные четверо не спускали глаз с жертвы. Вот его рука тянется к поясу, чтобы снять мешковатую куртку, полностью скрывающую фигуру, и… Он убегает. Опять. Брань, крики, обещания в следующий раз наказать за все ошибки… убежавшему уже все равно, он достаточно далеко и даже неизвестно, в какой стороне. А наемник на том ноже так и не нашел клейма мастера.***
Легкий осторожный ветер шевелил молодую листву на ветвях деревьев, солнце неторопливо двигалось на запад. Она сидела в своей комнате и из старой каллиграфической кисти щеточкой для ногтей вычесывала остатки туши. Через несколько часов должен будет прийти тот, кто уже который раз грозится уйти навсегда, но не уходит. Тихий шелест, словно кто-то задел стену краем одежд. — Кто бы ты ни был, выйди и прими бой, как самурай. Если ты нападешь исподтишка, как ниндзя, я и убью тебя как ниндзя, — зло выплюнула женщина в пустоту, продолжая бездумно очищать кисть, но уже внутренне подобравшись, готовясь к бою. Хриплый смешок за спиной. — На тебя уже было покушение? Твой отец все же раскрыл твою тайну, Михара Никки, вассал дома Икэда? Тревога рассеялась столь же быстро, сколь и всколыхнула сознание, оставив после себя лишь обиду на непрошеного гостя. — И ты не боишься называть меня моим именем? — рассерженно выпалила женщина. — Мама-сан и все старшие девушки знают тебя именно как Михара Никки, разве не так? И ни для кого не секрет, что ваш род служит дому Икэда после того, как старого Кобаякавы не стало. Твой отец, должно быть, мечтает стать даймё уже в этой жизни, раз так придирчиво и щепетильно отнесся к выбору… сына, — и негромкий смешок в осуждение самураю. Голос за спиной кажется равнодушным, но этим уже не обмануть. Он говорит об этом столь обыденно, словно подобное на его веку происходило тысячи раз и уже так надоело. Он… боится? — Тогда, может быть, и к тебе мне обращаться по имени, данному отцом? — Если на то будет твоя воля. Я уже называл его тебе. — И кто из нас мужчина? — Никки презрительно фыркнула. — Ты… — в его словах улыбка, шаги совсем рядом, движение воздуха мимолетно шевелит волосы на затылке, — а я всего лишь дух. — Из плоти и крови? — она томно вздыхает, закрыв глаза. — Да, из плоти и крови… — и сильные мужские руки ложатся на ее плечи и мягко массируют, а спустя мгновение он уже сидит за ее спиной, склонив голову на плечо женщины. — Интересно, чем я так понравилась ками, что они наградили меня тобой? — Никки подалась назад, плотнее касаясь тела мужчины, втянула носом воздух. Железо, масло для обработки меча, чуть горьковатый запах кожи… и нет жасмина, — а… как ты прошел? Ты не лез через окно, но от тебя не пахнет жасмином. — Я не лез через твое окно, но ведь есть и другие, — вкрадчивый шепот, теплое дыхание на коже. Никки блаженно зажмурилась, словно кошка, впитывая в себя миг умиротворения и счастья. А руки, которые она так любила разглядывать, осторожно прошлись по ее рукам и замерли, не решаясь спугнуть тихий покой неверным движением, — ты ведь сама открыла мою тайну той гэйся. Маленькая Лилия, кажется, ее зовут именно так? Хотя мне кажется странным называть азалию лилией. — Ты считаешь, что имя Сайори ей не подходит? — она чуть опустилась, расслабленно откинула голову на его грудь, не заботясь о прическе. — Да. Ей слишком мало ветвей подрезали, чтобы сделать из куста одинокий цветок. Я видел в ее глазах зависть не ко мне, а к моему мечу. Ты знаешь ее историю? — Старший брат продал ее в Дом Цветов и Ив, чтобы вернуть долги отца и самому прожить первое время. Сейчас он сам иногда подрабатывает кагэма, хоть и имеет почти самый низший ранг. — Они были самураями? — на этом вопросе Никки почувствовала напряжение в ладонях, до этого расслабленно лежащих поверх ее рук. — Да. Сейчас они оба ронины. Но они тренируются, чтобы сохранить свои боевые навыки. Девушка занимается вместе со мной. И они еще достаточно молоды. — Ты можешь назвать мне имя юноши? — Янаги Бенджиро. Но если ты хочешь взять его на службу — не советую. Он подхватил какого-то дружка, чуть ли не гайдзина, который, по рассказам Сайори, отвратительно себя ведет и думает совершенно не как японец, — женщина фыркнула, но чересчур наигранным было презрение в голосе, — а для неокрепшего духа проверка чужими мыслями слишком тяжела. — Если он поддался чужому влиянию раз, поддастся и второй… — и сухие горячие губы касаются шеи Никки, там, где за ухом струится нарочито небрежно выпущенная прядь волос, — я ведь смог приручить тигрицу… а согнуть несколько ивовых прутьев — это будет игрой. Интереснее было бы встретиться с тем самым его другом… ты знаешь, я не боюсь грязи. Ко мне, как и к другим, она липнет, но что мешает мыться каждый вечер? — То, что твоя женщина тобой командует, и то, что ей нравится запах тела, — она глухо засмеялась, поднесла руку мужчины к своему лицу, провела кончиком носа по тыльной стороне ладони, — а если ты будешь мыться каждый день, ты будешь пахнуть чистотой и жасмином. — Я уже боюсь, — он засмеялся в ответ, позволив себе ненадолго расслабиться и насладиться нежно-невинными прикосновениями, — заставишь меня бегать по потолку? Или сама вооружишься мечом, и… — И? — И после этого опять будешь ворчать и тыкать в меня своей иголкой. Я уже давно хочу узнать, ты специально так болезненно накладываешь швы, или просто не умеешь по-другому? — не дожидаясь ответа, да и не желая его получить, мужчина начал снимать оби с возлюбленной. — Эй, что ты… — Молчи, — его рука пробралась под верхнее кимоно женщины, — я знаю наперед все, что ты скажешь. Разве ты не хочешь меня? …служанка несла вычищенные кимоно своей госпоже. Осторожно, делая маленькие шаги, чтобы не поменялось положение громоздкой вешалки и не замялась ткань. Из комнаты за стеной явно слышалось тяжелое дыхание двоих. Девушки никогда не приводят клиентов сюда, значит… Служанка остановилась. Прислушалась. Ничего кроме дыхания, шумного, но ровного, и легкого шелеста ткани. Здешние девушки обучены доставлять удовольствие, а если мужчина сохраняет молчание — он не так прост. Возможно, нет, определенно он здесь не первый раз… нужно сообщить Акинори-саме. А если она знает? Девушка сделала шаг к двери. Длинный рукав кимоно на вешалке, качнувшись, задел стену. Сдавленно ойкнув, служанка поправила одежду и продолжила свой путь. Теперь только бы госпожа не узнала, что она так плохо справляется со своими обязанностями! Дробный перестук гэта за дверью комнаты затих. — Сюда могут прийти… — мужчина отстранился от Никки и потянулся к своей одежде, — у тебя мало времени. Расскажи все, что хотела, когда я только пришел. Твой отец снова отравляет тебе жизнь? — Ты самый жестокий из всех, кого я знаю, — она обиженно надула губы, прикрыла наготу нагадзюбаном. — Вместо того, чтобы довершить начатое, ты спрашиваешь о том, что портит жизнь… да и как ты уйдешь, если все еще хочешь женщину? — В другую комнату, — он едва заметно приподнимает уголки губ. — Я тебя ненавижу, — сквозь зубы проговорила женщина, уже начиная одеваться. — Ты знаешь, меня не воспитали как жену и я не могу делить свое ни с кем. Ты ведь наемный убийца? Больно хорошо умеешь бить по больным местам. — Я не виноват, что ты сама их подставляешь, — вновь тихий хриплый смех в ответ, — как и должен делать истинно храбрый воин. Но все же… твой отец уже послал сюда убийц? — А разве ты не один из них? — Нет. Быть может, я убью тебя когда-нибудь, но только если мне самому это будет нужно.***
От нагретых камней, что составляли дорожку к чайному домику, поднималось тепло. Размеренно гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок, серебряно журчала вода в ручье, где-то далеко пели птицы. Легкий ветер перемешивал запахи цветов, теплой древесной коры и травы. Чтобы не быть здесь чужим, нужно молчать и ступать бесшумно, это чувствовал каждый зашедший в сад. Естественная простота, граничащая с горьковатым безумием совершенства. Старый Курояма дорого платил за эту простоту, целых три садовника обслуживали маленький садик. Но он по праву считался одним из лучших в округе. Не лучшим — это было бы оскорбление. Один из лучших — значит, есть еще ступени вверх. Гости неторопливо шли к чайному домику, наслаждаясь внутренней тишиной и предвкушая несколько часов тонкого и долгожданного удовлетворения. Быть приглашенным на чай без повода — большая редкость. Хозяин мысленно подсчитывал убытки и прибыль. В доме с бумажными стенами сложно хранить новости долго, лучше продавать их свежими. И никому еще не вредили рассказы о превосходно заваренном чае. Если подать гостям только чай и сладости. Даже самая крохотная пылинка будет лишней. Такой пылинкой размером с добрый булыжник мог стать единственный сын старого Куроямы. Но сегодня именно он должен был провести тя-но-ю. Отец боялся не ошибок в проведении церемонии. Не невежества или излишней неловкости сына. Не незнания и неумения подавать чай и поддерживать беседу. Сын даймё, превосходно обученный, прошедший войну, имеющий прекрасную жену и детей, мог позволить себе куда более опасные ошибки. Смертельные ошибки. Здесь, в чайном домике, время умеряет свой бег, в саду под широкими листьями замерла вечность. Но законы мира остаются неизменны. Мечи в ножнах оставлены за порогом, при себе ни у кого нет оружия — одна из высших форм доверия. Но в рукавах можно спрятать не ножи, а слова, которые могут ранить, убить. Слова острее клинка. Слова, с которых капает яд. — …удивительно, сколько труда можно спрятать за кажущейся небрежностью. — Взгляд на свиток в стенной нише. Светлый прямоугольник бумаги на фоне глинобитных отштукатуренных стен, несколько неуловимо быстрых росчерков кистью — и на ветке певчая птица. — Она действительно превосходна. Стоит мне закрыть глаза, и я слышу соловьиное пение прямо с бумаги… художник очень талантлив и обладает большим мастерством. Сколько вы заплатили за картину, Курояма-сан? — Восемь кобанов, — сын даймё назвал умышленно завышенную вдвое цену, отвел взгляд от свитка, которым любовались гости. Дешевая приманка, но хоть кто-то должен на нее клюнуть и прекратить эту травлю, что длится с того момента, как первый вошедший омыл руки водой из колодца перед входом. Присутствующие лишь согласно закивали. Битва продолжается. — Да, она того стоит. — Чрезмерное восхищение режет слух сильнее открытой насмешки. — Вы могли бы назвать имя живописца? — Михара Никки. — Невероятно… вам стоило заплатить втрое дороже. Я лично знал этого юношу, он мог бы стать величайшим художником и воином, и такая нелепая смерть! Ему стоило бы совершить сэппуку, пока еще были силы. Нелепая смерть… сэппуку, что спасет от нее. Очередной укор, очередной удар по гноящейся, воспаленной ране. Они бьют снова и снова, уже который год, и будут бить до тех пор, пока не получат свое. И они били. — Ваш отец должен гордиться таким сыном, — голос вкрадчив, пестрят заискивающие нотки, но веет холодом зимнего моря, — тот досадный случай на рынке показал подлинное величие истинного даймё. Вы уже выкупили того мужчину у его прежнего хозяина? Самурай сдержал вздох. С запахом чая его ложь чувствуется слишком хорошо. Тот человек не был ничьим слугой, он был свободен. И согласился продать свою свободу за тридцать палочных ударов и возможность выжить. В тот раз пришлось лгать. Не имея твердой почвы под ногами и веры в успех и смысл своих слов. И здесь все знают об этом. — Нет, я еще не нашел его. — Жаль… он бы служил вам по-настоящему преданно. — Стыдитесь, почтенные. Вот-вот рядом окажется Великая Пустота, а мы отвлекаем хозяина разговорами о житейских мелочах. Разве же нам здесь не показывали, что истинно нужно ценить на свете? Лучше вспомните чашу. Да, конечно. Отравленные клинки нужно прятать за блеском ярких одежд. — О да, чаша была прекрасна. Даже не верится, что эти чесночники способны делать что-то по-настоящему красивое… — Не считая того, что они очень красиво убегают. Не правда ли, Курояма-сан? — и хриплый негромкий смешок. — Да, вы правы, лицезреть тысячу корейских спин — это особое удовольствие, — самурай выдавил из себя эти слова, как давят гнойник. Если он ответит иначе, кто-нибудь просто наймет убийцу. И не важно, что это не они в мясо стирали ноги, преследуя отступающую армию, не спали ночами, ожидая вылазок партизан, и молили небо о штормах, способных потопить корейский флот. Ты японец — и ты обязан быть лучше твоего противника, даже принимая поражение. — А правда, что эта чаша из самóй захваченной столицы? — уважительный взгляд на ладонь воина, на которой не хватает двух пальцев. — Да, — самурай невольно поджал руку, скрыл увечье за складками ткани, — она из крепости на реке Хан. Какое им дело, откуда чаша? Они все равно хотят сказать другое. Или, быть может, это уже пустые игры уставшего, искалеченного рассудка? Быть может, преследуют лишь тени, уже не способные навредить? Разве есть в этих словах что-то острое, режущее по старым шрамам? Разве они ранят намерено? Какое им дело до чужих ошибок? В самом деле, неужели мир без кровавых рек и дождей из стрел и свинца столь холоден и жесток? Или вся эта боль просто взята с собой? В своих мыслях мужчина устало прикрыл глаза, извиняюще улыбнулся, когда от спрятанной руки отвели взгляды. Тень может ударить, если дать ей настоящее оружие. — Даже к лучшему, что тот гончар не сделает еще несколько таких. Подобные вещи должны быть редкими. Они должны проживать свою жизнь, подобную жизни человека, должны приобретать особую горечь. На ней есть трещина — разве может найтись такая же чаша с такой же трещиной? Нет, если у вещи есть жизнь — у нее появляется судьба. Гончар не сделает еще. Человек не придаст больше куску глины форму, которой будут восхищаться. Мастер не сотворит то, что могло бы пережить и его, и его потомков, не оставит кусочек души будущему. Он был забит палками до смерти, когда отказался работать на врагов. И его похоронили с почестями, как человека, сумевшего умереть смело и с честью. — Да, вы правы. Курояма-сан, я вам завидую. Кто еще кроме человека, подобного вам, нашел бы такое сокровище? Эта трещина дороже сотен таких чаш, а вы получили ее даром. Хотел бы я быть снова приглашен сюда, чтобы увидеть ее смерть. Борьба целостной формы и разрушающего времени — что может быть прекраснее? — О да, я тоже непременно хочу это увидеть. Да что я? Перекрикиваю почтенных людей, как торговка на улице. Мы все хотели бы увидеть, как она расколется. Отец, до этого наблюдавший за сыном, улыбнулся в жесткие седые усы. Мужчина плавно протянул руку к цветочной композиции, взял раскрытый и уже начавший увядать алый цветок камелии. Холодно улыбнулся, полуприкрыв глаза, глубоко вдохнул, втягивая подрагивающими ноздрями аромат умирающего цветка. — И неужели никто из собравшихся не осмелится сказать мне это в лицо? Отец в тонкую нить сжал губы. На лицах остальных читалось непонимание. Растерянность. Даже страх. Если вся тя-но-ю и была игрой, то, должно быть, и они сами не успели продумать все правила и возможные ходы. — Вы называете себя воинами, хотя никто не посмел открыто заявить мне о моих ошибках, страшась гнева, слухов и пятен на репутации. Я прав? — мужчина с все той же улыбкой оторвал лепесток цветка и небрежно-отточенным взмахом руки спустил его с пальцев, отправляя в недолгий полет, — вы все думаете об одном и том же, но прикрываетесь этикетом, потому что не хотите пачкать себя? Тогда почему же до сих пор никто не нанял убийцу? Старый Курояма в бессильной злобе стиснул зубы. — Или я не понимаю самых простых слов? — невозмутимо продолжил самурай, отрывая второй лепесток камелии, — уже с десяток раз мне было сказано — умри, потому что недостоин жить. Докажи. Подчинись. Или мне это померещилось? Квакнула лягушка в пруду? Я не слеп и не глух. Только ответьте, чей позор я смою своей кровью. Свой? А может быть, ваш? Они молчали. Невесомой каплей крови второй лепесток скользнул с кончиков пальцев и мягко опустился рядом с пустой чашей. — Я не позволю тебе говорить подобным тоном, — с шипением готовой к удару стали в голосе произнес отец. По его виску сбегала тонкая струйка пота, край воротника кимоно врезался в шею, поверх полоски шелка дробно пульсировала артерия, — сегодня ты перешел последнюю границу. Ты оскорбил людей, которые были готовы тебе помочь. Я приказываю тебе совершить сэппуку. — Благодарю, отец, — мужчина улыбнулся, с бледных подрагивающих пальцев неловко сорвался третий оторванный лепесток камелии. Весь мир сделал шаг назад, лишь кровь военным барабаном бухала в ушах, отбивая ритм походного марша. Под грудью разлилось давящее тепло, пересохшие губы вмиг стянулись коркой. Свобода. Свобода… — вы наконец-то проявили смелость и прямо сказали то, на что после возвращения с войны мне намекает каждый. Я сейчас же исполню приказ. И я обойдусь без помощника, не утруждайте себя. Он неуклюже поднялся на не слушающиеся, дрожащие ноги, сделал шаг к низкому дверному проему. Опустился на колени, протянул руку за дверь, взял с уже похолодевших каменных плит перед входом свой меч. Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. Сейчас. Все будет кончено. Перед глазами все плывет, сквозь шум крови в голове слышится лишь собственное сбитое дыхание. Тело — легкое, как пух, как алые лепестки увядшей камелии, каплями лежащие у надтреснутой чаши. Тяжелые, ожидающие взгляды не могут перебить этой легкости от осознания своих последних мгновений. Они все молчат, замерев в напряжении, мелкими глотками пьют горькое уходящее время. С тонким звоном клинок выходит из ножен. Цветок алым мазком роняет на пол еще один лепесток. Резко, до боли остро очерчивается каждая деталь, каждый клочок мира. Взгляд цепляется за каждую неровность штукатурки на стене, за каждую морщинку на торжественно-строгих лицах гостей. За трещину на чаше. С тихим стуком о неглазурованную керамику ударяется полновесная капля крови — держа меч в вытянутой руке перед собой, свободной ладонью самурай обхватил лезвие у самого кончика, металл с готовностью прорезал грубую, но живую кожу. Лица собравшихся закаменели в гримасе немого ужаса. — Трус… — срывающимся шепотом процедил старый Курояма, — у меня больше нет сына. — У меня больше нет отца, — усилием воли воин согнал с лица широкую пустую улыбку, — я отрекаюсь от клана Курояма. Теперь вам некого стыдиться. Короткий резкий выдох, миг напряжения, холодная сталь до кости впивается в ладонь. Тонко, надрывно звенит клинок. Крик, последний раз в жизни издать боевой клич, и… В чашу тихо, мерно капает кровь, алая, как цветок камелии. Падает половина сломанного меча, задевая острием трещину. Посуда раскалывается на две половины. — Сломан меч, разбита чаша, увял цветок — им не страшна смерть… — все с той же пустой улыбкой произнес мужчина и, шатаясь словно пьяный, вышел из чайного домика. Старый Курояма с звериным воплем обхватил голову руками, до крови вонзая ногти в кожу.***
Древний, скрипящий на ветру клен раскинул над дорогой свои ветви. Заходящее солнце очерчивало золотом каждый лист, каждый побег. Широкий, из грубой материи мешок сливался с густой молодой листвой, пряча черное одеяние на одной из толстых отлогих веток. Он ждал своего врага. Сегодня нужно поставить точку, пока не стало слишком поздно. Несколько часов полной неподвижности прибавили смелости, прикосновение к дзё согревало ладони, на которых уже давно высох пот напряжения. Решение принято. Через шесть дней — совершеннолетие. Мстить будет уже поздно. Для самурая быть убитым в честном поединке с другим воином — не позор. Но вот быть заколотым собственным мечом, оказавшимся в руках ребенка… этого будет достаточно. Неровный, сбитый ритм шагов, на припорошенную пылью дорогу ложится косая лиловая тень, заметно больше других, уже появлявшихся здесь. Время пришло. Ниндзя прикрыл глаза, сосредоточился на биении собственного сердца, совпадавшем со звуком шагов. Ему нужно было всего лишь досчитать до двадцати, а затем спрыгнуть с дерева, выхватить меч противника из ножен и пронзить правый бок жертвы, оставив ее медленно умирать от кровопотери. Тень самурая составляла ровно двадцать шагов. И вот двадцатый удар сердца. Ниндзя ловко спрыгнул, оказавшись ровно за спиной самурая, потянулся к ножнам его меча. И замер, коснувшись ладонью полированного дерева. Они были пусты. Воин не обернулся, даже не вздрогнул, и продолжил идти вперед, странно похожий на призрака в этот миг. А нападавший так и остался стоять неподвижно и буравил пустым взглядом спину того, кого должен был убить его же оружием. Он учился драться с металлом, он разжег внутри себя огонь, он сам стал огнем, чтобы расплавить, сломать противника. И он встретился с пустотой, теперь сжимавшей со всех сторон. Горевшее до этого пламя на миг сжалось под ледяным дыханием, чтобы вскоре разгореться еще сильнее. Никто не имеет права отбирать у него месть! Какая разница, что самурай без оружия? Он убийца! Он виновен! Он — сын того, кто виноват в смерти отца. Он не имеет права жить. И он уже в десяти шагах впереди. С воем раненого зверя ниндзя бросился на воина, уверенной подсечкой сбил его с ног. Свист воздуха, рассекаемого оружием, звук удара, тяжелый сбитый выдох жертвы. Еще удар, и еще, не глядя, куда. Да, так даже правильнее. Отец тоже был насмерть забит палками. И уже не важно, чему учили. Забывая приемы, забывая правильную технику, даже забывая дышать, нападавший просто поднимал и опускал дзё, до тех пор, пока руки еще могли держать его. Самурай — а самурай ли? — лежал неподвижно, на животе, вытянувшись во весь рост, и прикрывал голову руками, изредка вздрагивая от особо сильных ударов. Ярость иссякла, пламя вновь дрогнуло под напором пустоты. Мужчина еще дышал, когда ниндзя опустил оружие, склонился над противником, перевернул его, безвольного, как тряпичная кукла, чтобы посмотреть в глаза. Холодный ветер пробрался под одежду, ледяными иглами вонзился в мокрую от пота спину. В этом взгляде не было ничего, даже боли. Нападавший отступил на несколько шагов, вытер о штаны вспотевшие ладони. Самурай, кряхтя и тяжело дыша, начал подниматься. Сначала на четвереньки, затем на дрожащие ноги. В пыли остался кровавый отпечаток ладони, и только сейчас ниндзя заметил, что редкие капли крови полновесными точками идут от этого отпечатка по всей дороге, расчертив пройденный воином путь. — Продолжай, — сплюнув кровь, он кинул взгляд на замершего в непонимании противника, — почему ты остановился? Добей меня. Ниндзя, повинуясь этому хриплому, почти сорванному безличному голосу, сделал шаг вперед, до боли сжимая дзё влажной чуть дрожащей ладонью, отвел глаза. Промолчал. — Продолжай, ничтожество! Убей меня, так, как поступили с твоей семьей, отомсти! Сделай наконец то, что пытаешься сделать уже десятый раз! Убей! Рваный полушепот срывается на крик, на визг смертельно раненой лошади. В свете заходящего солнца стеклом поблескивает испарина на лбу. — Убей меня, убей врага, это твой долг! Это война! Она не кончится никогда! Слышишь?! Приказываю именем твоих родителей, именем твоей родины, которую ты не помнишь, убей того, кто проливал кровь твоих соотечественников! Убей! Резкий шаг вперед, самурай, еще недавно кажущийся обессиленным, схватил нападавшего за горло и рывком подтянул к себе с такой легкостью, будто держал котенка. — Убей меня, слышишь?! — между двумя лицами не больше ладони, брызги подкрашенной кровью слюны алыми зернами оседают на маску ниндзя. Пустота, столь плотная, что почти осязаемая, вытекающая из глаз воина, смотрит в душу, заполняет ее изнутри, — Ты должен! Убей, и станешь таким, как я! С неровным вздохом подросток закрыл лицо ладонями. — Не хочешь? — самурай встряхнул его, — не хочешь мстить?! Тогда слушай! Я сделал за тебя всю работу, я отомстил убившему твоих родителей так, как ты никогда не сможешь! Я причинил ему настоящую боль! Я отрекся от него, у него теперь нет сына, слышишь? Нет сына! Он швырнул его в сторону, и, задыхаясь, неловко опустился на землю. Бросил на нападавшего безличный взгляд, беспомощно застонав, закрыл глаза. Ниндзя плакал. Сдернув маску, дрожа всем телом и беззвучно всхлипывая, прятал в ладонях искаженное ужасом и болью лицо. Крупные, сверкающие на солнце слезы скатывались по грубым, но еще по-детски аккуратным рукам, размазывались по щекам, срывались с трясущегося подбородка. Еще один плачущий ребенок, каких в жизни самурая уже был сотни. Дети не должны плакать, пусть за них это делают взрослые, виновные в их слезах. Тем более, взрослые умеют плакать без слез. — Наверное, я не должен был родиться в Ниххон… — самурай с коротким смешком подполз к несостоявшемуся убийце, поморщившись от боли в спине, помог ему сесть и осторожно обнял, — из меня вышел очень плохой японец. Подросток, сдавленно всхлипнув, уткнулся лицом в грудь мужчины. Они просидели так до заката.