***
Жаль, что не делают больше чайные наборы цвета малахита. Красота тех редких чаш и чайников, что еще остались, безнадежно пленила уже много умов. «Секрет утрачен», так говорят все. Должно быть, кто-то слишком жадный, чтобы позволять роскошь своим соседям, запретил подневольному престарелому гончару брать учеников. Так часто бывает в мире, даже слишком часто. И чай пить приходится из дешевой и новой посуды. Старик в белом ханбоке следил за уверенными движениями слуги, заваривающего здешний, горький и почти не пахнущий чай. Любоваться работой других можно долго, а если она еще и красива… руки мужчины ловки и быстры, как птицы, сила не соперничает с мягкостью, плавность не вредит точности. Словно он был рожден только для того, чтобы как сейчас красиво заваривать и подавать чай. Были бы эти руки хоть на толику сильней, были бы эти руки лишены слишком мягкой и простой естественности, были бы они хоть немного крепче — и не нужно было бы сгорать от стыда каждый раз, пытаясь заговорить с наследником. — Скажи, Ким… может ли железо обратиться в ветер, а ветер — в железо? — О чем вы, мой господин? — Мы охотимся за ветром, не мудрено, что он ускользает каждый раз, как бы мы ни пытались поймать его в кувшин с узким горлышком. Сможет ли этот ветер разрубить напополам человеческое тело? — Ветру нет нужды делать это самому, вихрю достаточно будет лишь подхватить с земли пару острых ножей. Вы снова думаете о нем? — Да. И я думаю, какое чудо должно произойти, чтобы этот вольный ветер вдруг подул в паруса нашей лохани на веслах и против течения и волн довел ее до родных берегов? — Кто знает, — слуга подал господину чашечку напитка, — но к чему слова о железе и обращении его в ветер? — Наследник был клинком. Острым, сильным клинком, рубившим во все стороны, стоило лишь к нему прикоснуться. И как любой клинок, его можно было согнуть. И сломать. Как он сломался после слов отца о том, что разочаровал его. Тот мужчина же ни разу и бровью не двинул в ответ на все мои слова о ване, а ведь когда клинок что-то рубит, даже если это стебель травы, он звенит. И когда гнется, отскакивая от слишком крепкой цели, тоже звенит. А я не слышал этого звона, Ким. Я ничего не слышал. Мы ловим ветер. А я не верю, что железо может стать воздухом, на сколько бы его кусков ни сломать. — Так вы считаете, он сын вана, или нет? — Даже если сын, мы не знаем, что произошло на самом деле. Он мог по капле выцедить из жил династическую кровь и залить вместо нее что угодно, хоть морскую воду, хоть ртуть, хоть тигровый яд. Он мог вырезать, вырвать из своей памяти все, что связано с Чосон, и даже пришить заплатку на место этой дыры. И это лишь если была кровь и была память. Я узнал его глаза, и этого мне хватает. — Я не понимаю, господин. Я уже ничего не понимаю. — Не лги, Ким. Ты просто боишься. Как и все мы. Я тоже боюсь. — Чего? Того, что мы никогда не узнаем правды? Или боитесь самой правды? — Все проще, — старик отхлебнул чай, делано поморщился, — отвратительный напиток, даже со всем твоим умением. Вернемся, я буду долго пить женьшеневый отвар с малиной. Слуга продолжал неотрывно глядеть на посла, как попавший в ловушку глядит на направленный в сердце наконечник стрелы. — Ах, прости. Все проще, — господин Пак понимающе улыбнулся, — я боюсь всего лишь его самого. Ты ведь знаешь, что в этих краях ходит легенда о ветре, погубившем монгольский флот? Его якобы наслали боги… глупости. Ветер силен сам по себе, ему не нужно руки богов, чтобы разметать по морю и кинуть на скалы сотню кораблей. И если подобный окажется рядом со мной, я ничем не смогу его укротить. — Но… разве нам что-то остается? — на лице слуги промелькнула тень ответной улыбки. — Ничего, — старик усмехнулся, сделал еще глоток чая, — мы продолжим ловить ветер в горлышко кувшина и надеяться, что он туда залезет до того, как открутит нам головы.***
— Ю, ты с ума сошел?! — Я просто хочу поговорить с ним. Лицом к лицу. Мужчина накинул на плечи черный дорожный плащ, повернул голову в сторону оставленных на подушке ножен с мечом. В полумраке трюма, освещенного лишь одной полупустой масляной лампой, от оружия осталось лишь размытое пятно. Так правильно. Так надо. Меч плохо сочетается с традиционным белым ханбоком под плащом. Небу было интересно сыграть в игру. Мужчина нашел свою цель случайно, заметив нищего в толпе. Столь же легко оказалось ухватить его за рукав, уже в харчевне, и отвести в пустой угол, тот самый, который босяк вместе с другом занимал по договоренности с трактирщиком. Никто не обратил на двоих внимания. — Мне давно нужно было просто поговорить с тобой, — Ю усадил нищего за стол, продолжая крепко удерживать за руку, — просто скажи правду. Без шуток. Кто ты такой? Глаза бродяги лихорадочно бегали по сторонам, удерживаемое наемником запястье дрожало от напряжения. — Что вам от меня нужно? Кто вы? — Я спросил тебя первым, — Ю позволил себе едва заметную улыбку, — ответь, и я отвечу. Я не злой дух, да и ты тоже. — Зачем я вам? Почему вы не пытаетесь меня убить? — Все-таки японец, — мужчина презрительно усмехнулся, — для вас жизнь стоит меньше рисового зерна. Ты умен, я вижу это по твоим глазам. Ты смел, иначе бы не делал то, что делал. Что от тебя нужно господину Паку? — Это тому усатому коту в белом? — бродяга позволил себе негромкий неуверенный смешок, — он хочет, чтобы я пошел с ним, называя меня… как же он говорил… он обращался ко мне «Ваше Величество» и называл… да, Ванседжа. Сын вана. — И ты не сын вана? — Ю стиснул запястье мужчины, кожа побелела под напряженными пальцами. Босяк мягко и снисходительно улыбнулся. Его глаза смеялись, но смеялись надменно, зло, гордо. Страх, стянувший было спину, снова разжигал в теле огонь, тот огонь, что питал крылья феникса. — Господин Пак считает, что сын. А что скажешь ты? Ю не сдержал непроизвольной дрожи в икрах. Эти глаза десять лет назад припечатывали к полу, не давая даже вдохнуть. Холодные, пронизывающие, рвущие на куски. Не злые, но лишь чересчур сильные, чтобы прощать чужие слабости. А эти ли? Наемник едва заметно махнул головой, стряхивая наваждение. — Я скажу, что кем бы ты ни был, уже рожден законный наследник. Пусть он еще слишком молод, но его кровь чиста. — Меня зовут на трон. Зачем? — нищий усмехнулся, невольно облизал губы, будто бы собственная сила и уверенность в силе имели вкус, как горькое пьяное вино. В мыслях он уже пил из пустой чашки свою победу. — Чтобы сделать куклу. Тебе все равно не дадут принимать решения. — Но меня зовут на трон. Даже будучи куклой, я возьму в свои руки куда больше власти, чем ты имеешь сейчас. — Тобой будут играть. Тебя будут пугать разоблачением и будут смеяться над твоими страхами. Твоя жизнь будет разменной монетой. — Господин Пак считает, что я наследник. — А ты наследник? — Какая разница? Мне верят. Ты — тоже. — Тогда ответь, почему предал родину и живешь в стране, с которой воевал семь лет. Нищий закрыл глаза. Умерший феникс сложил свои крылья. — Я жду ответ. С коротким резким рыком босяк вырвал свою руку из хватки наемника, рывком перевернул стол и выбежал из харчевни. В густом, пропитанном запахом еды воздухе повисла тишина, почти столь плотная, что могла остановить клинок.***
Дождевая завеса прозрачней белого шелка опустилась на город. Маленькие теплые капли воды мерно стучали по крышам домов, сбивали в жидкую глину пыль улиц. Вдоль широкого и высокого каменного забора, отгораживающего Дом Цветов и Ив от жилых кварталов, вился тонкий мутный ручеек. Высокая худая женщина куталась в дорожный плащ, прятала лицо за шляпкой и от нетерпения непрестанно оправляла складки тяжелой, медленно промокающей ткани. Ее должны заметить. Во что бы то ни стало. Тонкая девичья фигура показалась на тропинке среди деревьев. Широкая шляпка, защищающая от дождя, кимоно короче обычного, гэта на высоких подпорках. Очередная местная девушка из тех, что достаточно обучены, чтобы наслаждаться поэзией дождя. И она идет к стене, смотреть, как дождевые потоки оплетают грубые замшелые камни. — Зачем ты пришел? Неужели у вас нет ни одного дня в запасе? Тебя могут обнаружить! — злобно прошипела Сайори, вставая рядом с братом и делая вид, что рассматривает лужи под ногами. — У нас нет ни одного дня. То, что я видел сегодня, может и не повториться. Я не знаю, что произошло, но я увидел его выбегающим из ворот той харчевни, в которой мы обычно едим. Я не разглядел лица, но бежал он словно от демона. Я не стал ждать и побежал за ним. Его не преследовал — должно быть потеряли след — но бежал он долго. — Ты уверен в том, что убегал он именно от убийц? — За три дня до того он ладонью отвел от своего горла острие меча разъяренного ронина. — Почему он не пришел с тобой? Мы могли бы сейчас спрятать его, даже не спрашивая Никки. Юноша замялся. — Бенджиро, держи спину! — А-ах, как же мне это надоело! — он подобрался, чуть прогнулся в пояснице, — нужно было одевать мужское кимоно и представляться клиентом. — Так почему ты не привел его сюда? — Я… — он опустил голову, — я решил, что сейчас это еще опасно. Лучше будет отвести его сюда ночью. — Потому что его легко будет напоить и связать? — гэйся хихикнула, прикрыв рот рукавом. — Сайори! — А разве нет? Если бы его тяготило это преследование, он сам бы нашел способ от него избавиться. — Что ты хочешь сказать? — Я не знаю этого мужчину, но помню то, что ты мне о нем рассказывал. У тебя есть какой-либо долг перед ним? — Он принимает долги только если это были занятые деньги, поэтому я ему ничего не должен. — Я не была бы так спокойна, — Сайори поправила шляпку с таким видом, будто та мешала разглядеть узор мха на стене, — он уже скрыл от тебя свое умение драться. Сколько лет ты его знаешь? Разве за это время он открыл тебе свое прошлое? Разве ты знаешь, кто он? — Знаю. Он сохранил жизнь мне и тебе. Я должен был бы служить ему, если бы он позволил. — Он китаец, и он бывший крестьянин. — Ты сама говорила, что у ремесленника нижнего ранга не может быть такая спина. Почему он не мог в прошлом быть богат и знатен? Да и ты не видела вблизи его рук. Он каждый день чистит ногти. — И это важно его возможным убийцам? Почему они его преследуют? Юноша замолчал, опустил голову. Человек, имеющий одновременно сертификат ремесленника, свидетельство нищего и свиток с собственным именем в списке рабов, вечером в бараке шутил про восхождение на трон. Человек, смеющийся в лицо вооруженному воину, раздумывал о том, может ли помочь стране. Человек, не ценящий, казалось бы, ничего, запрещал вмешиваться и рисковать жизнью. Человек, живущий в трущобах, каждый день чистил и подтачивал ногти. — Бенджиро, что происходит? — девушка робко тронула рукав одежды брата, — тебя словно забрали ками. — Прости. И спасибо. Я должен сегодня же поговорить с ним. Ты помогла мне взглянуть на некоторые вещи с другой стороны. Я приду сюда вечером, и мы решим, что делать. Может быть, я приду уже с ним.***
Корабль европейцев укутался в дождь как в погребальный саван, сам себя осеняя крестами мачт. Шкипер стоял у трапа, кутаясь в старую морскую куртку и сквозь зубы кляня весь мир. Огромный рыжий пес свернулся у его ног, спрятавшись от воды среди свернутых в бухты канатов. Почти вся команда была на палубе. Там, на земле, опять суетились эти желтозадые узкоглазые дикари, о чем-то громко переговариваясь на своем собачьем языке. Не очень-то верилось, что они уже успели послать гонца с письмом к мистеру Адамсу и получить от него ответ. Разве что кому-то из знающих удалось все же объяснить, что и как, и может быть теперь удастся разобраться во всей этой каше. Хотя кого интересует один жалкий полуразваленный корабль, если торговля идет и будет идти без него? Ответ уже поднимался по трапу. На палубу поднялся молодой широкоплечий японец в черном кимоно. За все такой же личиной презрения, которое можно было вычерпывать за борт лоханями, нельзя было разглядеть ничего, но глаза как-то слишком цепко хватались за оснастку корабля. Мужчина словно силился найти, разглядеть что-то, ведомое лишь ему, но каждый раз терпел неудачу. Переводчиком при нем был тот же священник-португалец. Шкипер поприветствовал его уже как старого друга. Но этот друг принес плохие вести. — Вы не имеете права покинуть Хёго до тех пор, пока из Нагасаки не придет письменное разрешение. Кроме этого, вам запрещается выходить в город. Если нужно что-то приобрести, ищите это в гавани, — старательно перевел святой отец. Ян, с первых фраз беседы напряженно вслушивающийся в речь японца, готов был отрезать свои уши. Перевод был точен. Человек в черном кимоно произнес друг за другом «Хёго» и «Нагасаки». — И нам, разумеется, никто не объяснит причину задержки? Португалец позволил себе улыбку, даже не стал утруждать себя переводом. — Конечно нет. Они никогда и не кому не раскроют причины своих поступков, — священник спрятал руки в рукава рясы, повернулся к японцу, в ответ на вопрошающий взгляд что-то произнес — шкипер надеялся, что это не была очередная улика против него — и опустил глаза к доскам палубы. — Святой отец, я могу задать вопрос этому господину? Португалец нехотя повернулся к японцу, начал что-то лепетать на их языке, в ответ получил рычание и странное движение головой. — Вы можете спросить о том, что вас интересует, но будьте осторожны и готовьтесь к тому, что могут не ответить. Даже мне, переводчику, может оказаться запрещено услышать то, что хотите услышать вы. — Я лишь хочу узнать, где мы можем взять воду. Ее хватит едва ли на пару дней при самом умеренном расходе. Это единственная причина, по которой мы остались здесь, а не сразу отошли в Нагасаки. Мои люди уже выпили достаточно росы и мочи в открытом море. В ответ на переведенную просьбу японец едко усмехнулся, но все же ответил. — Вам дадут столько воды, сколько будет нужно, но вы должны будете ее купить. Вы согласны на это? — Можно подумать, у нас есть выбор, — недружелюбно буркнул шкипер. Гости покидали палубу, оставляя команду в сковывающем оцепенении и сомнениях. Вчера им запретили оставаться в гавани, сегодня запретили уходить из гавани. Оба приказа сопровождались документами. Обладали равной силой. И неисполнение любого каралось смертью. — Я бы хотел ошибаться, но возможно, так они ищут причину убрать нас отсюда насовсем, — равнодушно бросил Томас, сидящий под мачтой и чешущий за ухом рыжего пса, — если, конечно, священник перевел все верно. — Он португалец, — Ян облокотился на планшир, вперил недвижимый взгляд в серое море, — был бы испанец, я бы еще потрясся за свою шкуру. Он будет помогать нам только затем, чтобы насолить испанцам. Если мы проторчим здесь еще неделю, и каждый день будут приходить новые плешивые дикари, я даже могу рискнуть и показать ему каперское свидетельство. И пообещать как следует потрясти испанцев, если он поможет нам выпутаться. — Не думаю, что получится. Миссионеры слетаются сюда как мухи на тухлую тресковую голову, переводчиков развелось достаточно, чтобы каждая важная персона завела своего личного. Если бы я нашел их книги, я мог бы сам начать переводить, да только кто мне доверится… — Хах, думаешь, здесь хоть кто-то кому-то верит? Да они все дьяволу на крещение свечку держали! Ей богу, еще несколько дней, и я перестану доверять не то что тебе, а и самому себе. — И правильно сделаете. Я ловлю себя на том, что за эти несколько дней начал походить на местных. Помните, что рассказывал мистер Адамс? Японец может убить сам себя, если вдруг поймет, что просто ошибся. А здесь… я предпочту свернуть себе шею, чем узнать, где и сколько раз сел мимо стула. — Не пори чушь, Том. Выберемся. Если нам правда дадут воду, мы разнесем к черту гавань и пробьемся в открытое море, пусть эти шавки на своих корытах попробуют нас там достать. — Вы хоть верите в свои слова? — А что делать? Приходится. Уж лучше сдохнуть и жариться на вертеле в аду, чем начать с того, что тебя медленно поджарят здесь. Так что я верю и молюсь Пресвятой Деве.***
Она сидела на полу смотрела в окно, на дождь, бездумно натирая маслом лезвие маленького ножа, который носила в футляре, похожем на сложенный веер. Этот нож подарил человек, который должен был прийти еще час назад. В коридоре за стеной комнаты что-то зашуршало, словно пробежала мышь. Сердце женщины сильным ударом разогнало расслабленно текущую по венам кровь, тонкая рука перехватила кинжал, готовясь метнуть. Снова тихий шелест, как бывает, когда осторожные пальцы прикасаются к тонким рейкам двери, раздумывая, как незаметнее ее открыть. Резко выдохнув, Никки метнула нож — туда, где располагалось бы колено человека, намеревавшегося войти. Хриплый клекот ястреба заглушил звон падающего клинка, в тот же миг распахнулась дверь, впуская незваного гостя. — Ты! — сквозь зубы сплюнула женщина, шумно вздыхая и пытаясь унять тревожный стук крови в висках, — ненавижу! Я могла тебя убить! — Это было бы к лучшему, — мужчина с улыбкой присел за ее спиной, положил ладони на плечи женщины, — я уже сделал то, что не должен был делать. Смерть была бы подходящим наказанием. — Ты… — но она проглотила очередное гневное слово, когда его губы коснулись шеи. — Прости. Я не должен был тебя пугать. Но везде слякоть, я должен был где-то вытереть ноги. — Я могла ранить тебя. — Я знаю. Но нож пролетел в двух локтях от меня и застрял в рейке на противоположной стене, — его руки начали неторопливо и со знанием дела развязывать ее пояс. — Ты!.. — Тсс… у нас не так много времени, чтобы насладиться друг другом. — Что случилось? — Потом. Все потом. Она замолчала, послушно отдала ему свое тело и свои мысли. Но мысли отнюдь не о том, как хорошо. Сегодня он был другим — слишком терпеливым, слишком нежным, слишком щедрым на ласку. Не отпускал как обычно едких замечаний, когда она до крови кусала его губы или царапала плечи и спину. Не требовал ласки взамен и не отвечал болью на боль. Не смотрел в глаза. И тогда она начала бояться. Уже бережно одевая женщину в нижнее кимоно, он позволил себе негромкий вздох, усталый и полный разочарования. — Говори уже. Мне надоело ждать. — Я должен уйти. Она хрипло засмеялась в ответ. Уйти. Конечно. Он пугал ее этим все их совместные годы. Что ж… она готова. Так даже лучше. Никто не помешает убить отца и покончить с собой у ног трупа. Все так, как должно быть. Но только где-то внутри надсадно вибрировала туго натянутая струна, словно раздумывая, лопнуть или потерпеть еще. Лопнет сейчас — хлестнет, разрывая на куски, оставляя дымящиеся рваные раны. Не лопнет — натянется туже, и когда все же не выдержит, хлестнет сильнее. Все равно, что так, что так, будет очень больно. Она смахнула крохотную злую слезу, увязшую на ресницах. Он осторожно обнял, склонив голову женщины на свое плечо. — Я правда должен уйти. Прости. — Ты так и не сказал, кто ты. А ты обещал сказать правду, когда придет время. — Ёкай. Не похож? — Похож, но… — она уткнулась головой в его грудь, — их ведь не бывает. Это детские сказки. Почему ты не хочешь говорить правду? — Я не лгу. Я мононокэ. — И кому же ты мстишь? Скажешь? — Нет. Тот человек уже унес нашу тайну в могилу, и я не имею права поднять ее из земли. Слишком много костей ушло, чтобы построить для нее усыпальницу. — Но… — она провела пальцами по его виску, коснувшись серебряной прядки, кончиком ногтя очертила тонкую сеточку морщинок в уголке его глаза, — ты стареешь. Ёкаи не могут стареть так же быстро, как люди. — Ты знаешь? — он остановил ее руку. — А я знаю. У меня больше нет цели. Поэтому я должен уйти. Ты забудешь меня, как забывали другие, до тебя. — А ты… умрешь? — Да. И наконец-то отдохну. — Я все равно тебе не верю. Я слышу стук твоего сердца. Оно не холодное. — Ты не знаешь… — он отстранился, — ты не держала его в руках. Мы слишком долго прощаемся. Я должен уйти. Сейчас. — Иначе останешься? — она усмехнулась, пряча в голосе звериную ярость. Если он хочет умереть — пусть умирает тут, каково бы это ни было. Пусть хоть сам себя разрывает на клочки, лишь бы она видела, что все кончено. Пусть подожжет этот проклятый Дом Цветов и Ив, и все утонет в пламени вместе с ним. Пусть заберет в царство мертвых всю империю, лишь бы знать, что это была не ложь. — Не в этом дело. — Тогда позволь мне всего лишь тебя запомнить. — Нет. Забудь. Чтобы не болело. Поверь, так будет лучше. Я знаю, о чем говорю. — А если я скажу, что это была любовь? — Нет. Я для тебя лишь бутылка сакэ, которой ты заливаешь старую рану, не желающую зарастать. А теперь ты еще сильнее порежешься осколками этой разбитой бутылки. А я не хочу, чтобы еще и твоя кровь была на моих руках. — А если я хочу умереть от твоей руки? Он поднялся, шатающейся походкой подошел к окну, оперся о раму двумя руками. — Когда будешь перерезать себе горло — просто представь, что нож держу я. Через миг женщина осталась одна в комнате.***
— Чжоу… — Чего опять? Вот он я, жив, без короны, без царапин, голова на месте, задница тоже. Чего тебе еще? — Я хочу тебе помочь. Моя сестра может спрятать тебя в Доме Цветов и Ив. — Вы сошли с ума? — Нет. Я знаю, как это сделать. — Пронесешь меня в кармане? Бенджиро, я уже пытался вбить тебе в голову — я сам во всем разберусь! Видать, бить надо было на самом деле. — Просто согласись, тебе не надо будет делать ничего другого. — Согласен! Доволен? А теперь оставьте все меня наконец в покое! …торговец разной мелочью, едва различимый за двумя огромными тростниковыми корзинами, приплясывал от нетерпения и ожидал, пока высокая худая женщина в одеянии юдзё обо всем договорится с воинами, охраняющими ворота. Прищуренные лисьи глаза бегали из стороны в сторону, пока мужчины проверяли содержимое корзин, но в них на самом деле не было ничего, кроме косметики, украшений и прочих вещей, которые могут пригодиться женщине. Когда торговца все же пустили внутрь, сопровождающая его женщина торжествующе улыбнулась, совсем по-мужски выпрямила спину и скрестила руки на груди. — Я говорил, что все устрою? Ты в безопасности, теперь дело за малым — вернуть сестре все ее вещи и поменяться одеждой. К вечеру ты исчезнешь из этого города. Торговец поправил нелепую тростниковую шляпу, закрывающую лицо, поудобнее устроил на плече лямку, на которой висели тяжелые корзины, и поплелся вперед. — И держи спину, а то видно, что у тебя нет ни груди, ни задницы, — буркнул он вместо благодарности. — Как же вы все мне надоели с этой спиной! — юноша в одеянии юдзё топнул ногой, но все же прогнулся в пояснице, выставил ягодицы и дробно засеменил вслед за торговцем. Гэйся встретила их у порога своей комнаты, восторженно захлопала в ладоши и с причитаниями о том, что обязана скупить все, силком затащила в помещение. Бенджиро облегченно выдохнул, пригибаясь проскользнул в комнату и уселся на пол в углу, подальше от окна. Притянул к себе миску с водой и начал усердно смывать с лица румяна и белила. Сайори все что-то увлеченно щебетала, рассматривала то один товар, то другой, из заранее припасенной шкатулки горстями отсыпала торговцу деньги, не забывая иногда дуться в ответ на слишком высокую цену или пренебрежительно фыркать, рассматривая явные дешевки. Наконец она выбрала все нужное, и только тогда позволила себе постучать в одну из стен, зовя подругу. Торговец, заслышав за стеной частые звонкие шаги, сгорбился и втянул голову в плечи. С громким скрежетом фусума отъехала в сторону, Никки зашла в комнату. На пару мгновений ее лицо застыло белой маской гнева, затем женщина молча подошла к мужчине с корзинами, схватила его за шиворот и рывком вытолкнула в коридор. — Я не желаю, чтобы на моих глазах творилось подобное, — казалось, этот тихий, на грани шипения голос слышно во всем Доме, — Сайори, или ты сейчас же выбрасываешь отсюда это ничтожество, или это сделаю я — по частям и на помойку! Торговец за спиной Никки застыл со странной, кривой ухмылкой на лице. Бенджиро лишь недоуменно пожал плечами. — Никки! Я же просила, мы недавно говорили об этом! И не кричи! — Я не кричу, только пусть этот оборванец убирается отсюда! Стоящий в коридоре мужчина тихо и осторожно прикрыл дверь. — Никки! Ты сама говорила, я имею право делать то, что захочу, если мне это на самом деле нужно! — Нужно? Да эта скотина просто посыпала твои мозги и глаза пудрой и сверху лапши добавила! — Никки, послушай… — Сайори обреченно сжала ладони, перешла на едва слышный шепот, — этот человек спас жизнь мне и моему брату. Помочь ему — наш долг. — Если он умудрился вас спасти, так почему не спасет сам себя? — Сама у него спроси. — И спрошу! — и Никки выбежала вон. Юноша беспомощно привалился к стене, закрыл глаза и пожелал своему другу той же нечеловеческой храбрости, какую он являл, шутя над наемниками. — Прости… — Сайори закрыла лицо ладонями, — я не знаю, что произошло. Она сама на себя не похожа. — Не извиняйся, — Бенджиро улыбнулся, — ты просто не знаешь моего друга. Он поладит даже с осьминогом. — Ты не знаешь мою подругу, — девушка горько усмехнулась в ответ, — она свернет шею даже тому, кто подружится с осьминогом. А вязкая тишина текла водой в часах, обволакивая, не давая дышать. Уже чудился тянущий с пола запах крови, слышался чавкающий звук, с каким она толчками выливается из разрубленного тела. Невысокая девушка с маленькими белыми ладонями смогла то, что не смогли пять тренированных вооруженных мужчин… а вдруг правда смогла? Сквозь бумажную перегородку-стену пробился тяжелый вздох. Сайори дернулась, чувствуя, как холодеют кончики пальцев. На ощупь нашла в стене крохотную щелку, через которую можно было видеть часть комнаты Никки, припала к ней, напряженно пытаясь хоть что-то разглядеть. — Что там? Девушка молчала, лишь румянец проступил на щеках. — Мне нужно взять его одежду. Торговец уже должен вернуться к себе с товаром и выручкой. Гэйся нехотя вышла в коридор. В углу стояли опустевшие корзины, и сверху на них были наброшены старая выбеленная солнцем куртка и истертые грязные штаны. Юноша выбрался в коридор ползком, начал спешно переодеваться. Успокоенно улыбнулся, когда в двойной стенке корзины нащупал рукоять катаны, распустил волосы, закрыл голову тростниковой шляпой с дыркой на левом крае, скруглил спину и опустил плечи. Торговец медленно брел вдоль забора, пониже надвинув на лицо шляпу и часто поправляя давящую на плечо лямку корзин. Денег было заработано не мало, хватит чтобы всей семье прокормиться пару недель и закупить новый товар. Жаль только что мелкий несносный дождь подмочил корзины, тростник так и сгнить может. Теперь нужно было лишь добраться до барака, не встретив ни старика в белом, ни воинов в черном. Да и в самом бараке не встретить этого проклятого любимца судьбы, чьим даром явно было умение собирать на свою голову все беды, какие только возможно.***
— Да сиди ты и не дергайся! — Ты могла бы придумать менее изощренную месть, чем делать из меня мама-сан? — Твоему дружку-ронину можно, а тебе нельзя? — У меня плечи шире, да и по шее видно, что женщину из меня никак не сделать. — Сделать, еще как сделать! — Ай! Больно же! — С каких пор ты кричишь от боли? На твоем теле достаточно шрамов, чтобы считать тебя привыкшим и умеющим терпеть. — Удар ножом в бедро гораздо менее болезненный, чем выщипывание волос в носу! — Замолчи и терпи. Мне тут и так до рассвета работы. — Но тогда какой в этом смысл? — Поговори с Акинори-самой и попроси отдельную комнату. С так хорошо подвешенным языком, как у тебя, она не откажет. — А если она распознает во мне мужчину? — Не распознает. Я об этом позабочусь. В дальнем полутемном коридоре, где почти никогда не ходят люди, догорала старая масляная лампа. Женщина в потертом и забрызганном краской старом черном хаори смешивала рисовую муку с водой и маслом, старательно перетирая ее в маленькой мисочке обратным концом каллиграфической кисти. Рядом на полу сидел обнаженный мужчина. Впервые за сегодняшний день он был абсолютно спокоен. Теперь уже было все равно, будет ли еще лезть тот старик в белом или воины в черном, придется ли прятать очередную тайну или ночь сидеть под дождем, ожидая своей участи. В голову крались веселые шальные мысли, что раньше надо было выщипать волосы в носу и намазать лицо пудрой. — Так ты ёкай, или нет? — Никки закончила размешивать пасту, зачерпнула ее пальцами и оставила несколько толстых точек на лице мужчины. — Ёкай. Был им. — Был? — усмехнулась женщина, накладывая более густой слой пасты на щеки, — родился духом, пробужденным гневом и жаждой мести, а затем смирился и стал человеком? — Почти, — он усмехнулся в ответ, — просто однажды понял, что случилось то, что случилось, и ни в чем уже нет смысла. — И кому ты тогда мстил? — Себе. — За что? — она начала распределять пасту из муки и масла по его лицу, вылепливая новые черты и пытаясь скрыть острые скулы и хищный, слишком большой и грубый для женщины нос. — А за что еще можно мстить самому себе? Большая и глупая ошибка. Вроде того, что твой отец сделал с тобой, только моя совесть невовремя проснулась. — И из-за этой ошибки ты прячешься под личиной нищего? Я испугалась сегодня. И я до сих пор боюсь того, что Сайори узнает правду. Она хоть и молода, но хитра и подозрительна. Если для ее брата ты — босяк из барака, а ко мне приходишь в дорогих одеждах, поверит ли она после этого кому-либо из нас? — Разве мало в мире чудаков? — он сплюнул пасту, залезшую в рот, — я могу быть ронином, лишившимся хозяина и на своей шкуре познавшим поэтичность бедности. Да и разве Бенджиро не прячет где-то здесь свой меч и доспехи? Все мы разыгрываем одну и ту же партию в го, только с разным началом. — Замолчи, а то все пойдет морщинами. А я не хочу лепить из тебя старуху. И, пожалуй, надо найти кусочки хлопка, положить тебе за щеки, все равно видно, что лицо худое. — Мм? — Посиди тихо хотя бы чуть-чуть. Она должна подсохнуть сверху, чтобы проступили поры как на коже, и тогда можно будет наносить пудру. — Ммм? — Пожалуйста. Улыбка в ответ. Женщина зло фыркнула, поправила взявшееся складками рисовое месиво на щеках мужчины, еще раз оглядела свою работу и переместилась за его спину, делать прическу. Спустя пару часов статная дородная пожилая дама степенно вышла из жилых комнат под руку с одной из здешних девушек и направилась к дому Акинори-самы. — Вы такой смешной в этом виде, — Сайори хихикнула, прикрыв рот ладонью. Пожилая дама гордо вздернула пухлый подбородок, высокомерно подняла тонкие подведенные брови. — А вы точно хотите идти к госпоже? Она хоть и стара и видит не так зорко, как в молодости, но может разглядеть обман. — Вам следует учить правила приличия, — пренебрежительно бросила дама, едва размыкая накрашенные алым красиво очерченные губы. Голос был хриплым и слабым, как после тяжелой болезни, но не мужским. — А если говорить честно? — шепотом добавила гэйся. — Если говорить честно, меня гораздо больше тянет к отхожему месту, чем к разговору с госпожой, но выбора нет, — дама, безукоризненно одетая и с уложенными в роскошную прическу густыми волосами с редкой проседью, обреченно и слишком уж по-женски вздохнула. — Будьте осторожны. Я буду молить за вас ками. — Моли, если это поможет, — все тем же хриплым высоким голосом ответил мужчина, вытягивая шею и пряча кадык за складками налепленного из риса и присыпанного пудрой второго подбородка, — а еще лучше — отгоняй птиц и пчел, чтобы не съели мне лицо. От этого будет куда больше толку, чем от молитв. Ночью в выделенной ему комнате рядом с покоями Никки он нещадно бранясь отдирал от себя присохшее и взявшееся тугой коркой тесто.