***
Крохотная комнатка в самом дальнем конце коридора пропахла терпким мужским потом. Большое и когда-то всегда открытое окно было закрыто широкими бамбуковыми рейками. В дверном косяке торчал тонкий метательный нож, застопорив механизм и не давая открыть комнату просто так. Никки сидела в углу, поджав под себя ноги, и натирала маслом катану. Связанный наемник лежал рядом в забытье, едва слышно, но мерно дыша. На его виске и губах черной коркой запеклась кровь. В коридоре послышались торопливые звонкие шаги. Женщина шепотом выругалась и продолжила обрабатывать свое оружие. — Михара-сан ждет тебя, Никки. Иди, я заменю тебя здесь и посторожу пленника. В ответ женщина лишь сдавленно, на грани шипения засмеялась. — У тебя нет выбора. Служанку уже послали в твою комнату, не найдя тебя, она начнет искать везде. И, зайдя сюда, найдет мужчину. Она задавила рвущийся наружу смех. Отец был таким же неудачником, как и дочь. Воспитав сына из дочери, он так и не воспитал из женщины мужчину. Она пойдет к этому ненавистному человеку и вытерпит от него все что угодно, иначе подведет того, кого не должна подводить. Его жизнь и свобода, его тайна — разве это не цена ее унижению? Цена. Выбора нет. Смешно. А он оказался как всегда прав. Над жизнью надо смеяться, смеяться и захлебываться смехом, душить им и грязную брань, и слезные мольбы о помощи, и рвущиеся ввысь стихи. Ведь на свете так много всего смешного. Никки поднялась, убрала катану в ножны, вытащила метательный нож из рейки, позволяя открыть комнату. Сайори тенью проскользнула внутрь, тихо прикрыла за собой дверь. С готовностью приняла из рук подруги нож, на который запирались, как на засов. Неодобрительно покосилась на ножны в руке. — Я иду на войну, — и женщина широким шагом двинулась по коридору. Комнатка с лежащим наемником беззвучно закрылась за ее спиной. В беседке, скрытой от глаз в глубине сада, ее уже ждали двое. — Мое почтение, отец, — входя, она согласно этикету склонилась в поклоне, но не выпустила из рук меч. — Разбирайтесь друг с другом сами, я не хочу слышать ваши крики, — не дождавшись приветствия и поклона в свою сторону, Акинорми-сама вышла из беседки. После всего, что эта старая женщина сделала для своего друга, ее репутации уже ничто не могло повредить. — Меня назначают хатамото, — мужчина бросил слова на одном дыхании, силясь показать, что они ничего не значат. — Я рада за вас, отец, — Никки смиренно опустила голову, пряча искаженное злобой лицо. Этот человек мог позволить себе напомнить своей дочери о многолетнем кошмаре лишь затем, чтобы похвастаться новым назначением. — Молчи! — мужчина рассерженно дернул рукой, обрывая возможные реплики. — Я не могу им быть! Я буду опозорен, приняв это звание, надо мной будет смеяться каждый, меня будут ставить в пример худшего! Как же, почтенный старик, отец семи дочерей, несомненно, достоин стать хатамото! — Что вы от меня хотите? — женщина крепче сжала ножны катаны, уже невольно готовясь ее обнажить. — Молчи! — старый Михара уже почти кричал, с губ срывались маленькие капельки слюны, — у меня нет сил занять эту должность! Ни один из моих зятьев не достоин стать хатамото, ни один из моих приемных сыновей, ни один из внуков не достоин! А я не хочу отказывать, я не хочу оскорблять тех, кто доверил мне эту честь, даже если это и была злая шутка. Ты! Ты станешь хатамото! Никки горько засмеялась. Когда-то она мечтала об этом. — Михара Никки умер после битвы при Сэкигахара. — Он умер, оставленный раненым в монастыре, в который после слуг, отнесших больного, никто не наведался до тех пор, пока этот монастырь не погиб в пожаре. Умер ли он? — Обо мне и так рассказывают байки для детишек, — женщина хмыкнула и потянулась к оби, — хотите добавить еще одну? — Ты войдешь в доверие ко всему дому Икэда, к самому дому Токугава. Ты получишь все, что хочешь. Своей службой ты можешь заработать достаточно уважения, чтобы никто даже не смотрел на твое лицо. Разве ты не жаждешь этого? Подумай, хочешь ли ты повторения судьбы своих сестер? Сидеть в дому и пересчитывать жалование поварам и служанкам, ждать мужа со службы и попоек с друзьями? Я знаю тебя, я знаю, чего ты хочешь, я знаю, что ты мужчина! Никки молча и с ликующей улыбкой распахнула сначала верхнее, а затем и нижнее кимоно. Старый Михара задышал сквозь зубы. — Конечно, я мужчина, — она запахнула нижнее кимоно, скрывая маленькие груди с коричневыми сосками и, хоть и мускулистые, но широкие и округлые женские бедра, — я мужчина. С пещеркой вместо жезла между ног. И сколько уважения мне нужно заработать, чтобы там отросло то, что должно отрасти? Да и мой мужчина не уважает вакасюдо. — Что?! — и без того уже не сдерживающий гнев, Михара замер с открытым ртом, кровь прилила к его лицу. — У меня есть мужчина. Синоби-но моно из Ига, один из глав школы. Я даже уверена в том, что он где-то здесь и все слышал. — Я… я не верю! — отец метнулся к дочери, обнажая клинок, — ты лжешь! Никто не мог найти тебя здесь, среди этих шлюх! Ты клялась молчать, ты сама брезговала бы открыть эту свою тайну! Тебе запрещено это делать! — Я мужчина, — выплюнув на выдохе, Никки подалась в сторону, стряхнула с плеч верхнее кимоно и вынула из ножен свой меч, — и я сам могу управлять своей жизнью. — Ты поплатишься за это! — Михара перехватил меч поудобнее. Никки со злобной улыбкой сбросила с ног высокие неудобные гэта и приняла боевую стойку. — Ты надеешься победить в честном бою меня? — женщина усмехнулась, презрительно оглядела худые, с выпирающими костями и перевитые венами руки отца, — заперев меня здесь, ты дал мне больше свободы, чем хотел. Вчера я победила в поединке трех буси, не получив ни царапины. — Ты лжешь! Мне клялись, что никто не сможет прийти к тебе без моего разрешения! — Наивный, как ребенок, — Никки начала медленно, упиваясь красотой собственного движения, поднимать клинок, — а теперь — беги. Зарублю. — Ты… ты не посмеешь, — Михара беспомощно опустил меч, его глаза лихорадочно забегали по сторонам, боясь остановиться на дочери, когда-то признанной одним из лучших фехтовальщиков города. — Чего ты ждешь? — она скривила лицо в злой улыбке, — беги. Беги, если хочешь жить! Он побежал. Нелепо размахивая бесполезным мечом, спотыкаясь и путаясь в складках одежд, не смея оглянуться и за спиной слыша смех, тяжелое дыхание и топот голых ног по земле. Она провожала его до ворот. С клинком в руке, босая и в исподнем. Хохоча до хрипа и посылая вслед убегающему оскорбления и проклятия. Она не видела кипящего гневом взгляда Акинори-самы. — Даю тебе один день на то, чтобы найти хозяина или убить Ряксми. После этого — исчезни. Я не потерплю такого на территории Дома. Выпавший из руки меч звонко ударился о плоские белые камни садовой дорожки.***
Серо-зеленое неподвижное море тканью натянулось на песчаный берег, терпкий свеже-соленый запах поднимался от воды и смешивался с разноликим воздухом города. Корабль европейцев стоял на якоре, застывший, словно искусно сделанный макет или дорогая статуэтка. Даже флаг повис безжизненной тряпицей, еле различимой на флагштоке. Шкипер стоял у борта, опираясь на планшир и глядя на воду. Томас, британец, лежал под мачтой на тюках с ненужной теперь теплой одеждой и смотрел в небо. — Проклятые дикари, — мужчина сплюнул за борт, — мы тут скорее подохнем, чем они придут со своей водой. Нам теперь молиться их чертям-идолам и вызывать дождь? Почему они не приходят? — Кто знает, — британец устроился удобнее, заложил руки за голову и прикрыл глаза, — но дожди здесь бывают довольно часто, особенно летом. Если тратить воду умеренно, на одних дождях и росе мы наберем полную бочку. — Точно! — Ян со стоном хлопнул себя по лбу, добавил пару крепких словечек, а затем повернулся к помощнику, — Томас, мы чертовы кретины, а я особенно! Я додумался попросить у них воду в дождь! Британец издал короткий неуверенный смешок, поправил тюки под головой. — Да, мы будем ждать воду долго, — он скосил глаза на голландца, вновь вставшего у борта и глядевшего на безжизненное море, — где-то до осени. — Как же, до осени, — шкипер невольно поправил заткнутые за пояс пистолеты, — как бы эти щелеглазые не подумали, что мы над ними издеваемся. — Они еще не пришли и не опробовали на нас свои новые мечи, значит, все еще не так плохо. — Что ты там бурчишь? — Я как-то пытался учить что-то еще, кроме «спасибо» и «пожалуйста», и наткнулся на фразу… не помню точно, что там и как, но смысл таков: опробовать свой новый меч на первом встречном. Шкипер глухо рассмеялся, но все же его ладонь привычно легла на рукоять пистолета. — Думаете успеть надеть в этих антихристах-мечниках дырок прежде, чем они наделают дырок в нас своими ножичками? — Томас с кряхтением поднялся, отряхнул налипший на штаны мусор, — здесь надо или сидеть тихо, или быть героем, а лучше и то, и другое одновременно, да уметь вертеть мир на большом пальце. Мистер Адамс рассказывал, как сидел в яме с помоями только за то, что пытался защитить свою жизнь. — Но он-то без мыла влез в задницу к этим чертям! — голландец в сердцах ударил кулаком по планширу, сплюнул за борт. — Плюйтесь поменьше, воды у нас и так мало. — А-аргх, Томас! Если ты не прекратишь ныть, я сверну тебе шею! — Благодарите Бога за то, что я здесь один, а вся остальная команда сидит в кают-компании и не слышит этого разговора. Ян молниеносным движением выхватил из-за пояса пистолет и наставил дуло на британца. — Еще одно слово из твоего гнилого рта, и застрелю, — он взвел курок и прицелился, — ты знаешь, я каждый день их перезаряжаю и с десяти шагов попадаю в трехпенсовую монету. — Стреляйте, — Том обреченно развел руками, — но тогда они поднимутся на борт и будут спрашивать, какое происшествие привело к убийству. Вы понимаете, что это значит. Голландец беспомощно опустил руки, с надрывным вздохом запрокинул голову в небо, в это чужое белесо-синее небо, щеголяющее по ночам такими знакомыми, но все равно чужими звездами. Все правильно. Они здесь никто. Они даже не поймут, что скажут им эти демоны в несуразных одеждах. Запертые в гавани, без оружия, с трюмом, из которого вынесли все, что только можно. Среди этих проклятых испанцев, науськивающих своих местных цепных псов. Без воды, с крохами закупленной провизии, ослабленные долгим путешествием. Еретики как для католиков-испанцев, так и для местных. Остается только дождаться любого ветра, хоть штормового в лоб, протаранить с десяток здешних утлых плоскодонок, загораживающих выход из порта, и вырваться на открытую воду. И там уже уповать на милость Божью.***
Эти недоумки с бритыми макушками маринуют рыбу в рисе, а затем выбрасывают его, склизский и невыносимо смердящий. После эти отбросы не едят даже тощие бродячие псы. А рыба ведь прекрасно замаринуется без риса, с редькой и имбирем, и их не придется выкидывать. А вкус лучше. Варвары, определенно. Хорошо хоть креветки умеют готовить. Знать бы еще, куда запропастился Ким… Закончив трапезу и убедившись, что слуги убрали посуду, господин Пак поднялся на палубу, подышать воздухом. Хороший день для старых костей, теплый, светит солнце, нет ветра. Нет ветра. Некого загнать в горлышко бутылки. Ким бегает за ветром по городу, пытаясь ухватить его за хвост или запереть в тупике. Только куда же слуге, вышколенному охотничьему псу, тягаться с тем, кто искуснее любого акробата жонглирует облаками и лучше шамана пробуждает к жизни волны. А самому ветру, должно быть, нравится эта игра. Он так красиво, так тонко и мастерски подбрасывает ворох прошлогодних осенних листьев, прячась то за иссохшей черной монеткой листа вишни, то за бронзово-алой ладонью листа клена. Явил свои умения, свои маски. Просто чтобы показать, что он игрок большой силы, большого опыта. Показал, что достоин сидеть на троне. Вот только не хочет сидеть на нем. Или притворяется, что не хочет. Игра хороша, очень. Только нет времени играть. Старый ван может умереть в любой момент. Пока законный наследник еще ребенок, королева может взять власть в свои руки, что ввергнет страну в хаос. Опять будут переписаны дворцовые хроники. А ветер все будет играть с прошлогодней листвой, примерять на себя чужие маски и пугать неисполнимыми угрозами. Вряд ли он верит в судьбу и карму. Старик Пак уже давно забыл само значение этих слов. Как там карму описывают в древних трактатах мудрецов с запада? Висящая над головой чаша, опрокидывающаяся на человека всякий раз, как оказывается переполненной. Удивительно, почему весь мир до сих пор не погребен под многими локтями пролившихся человеческих поступков. Сколько лет, сколько жизней должна наполняться чаша кармы, чтобы опрокинуться, и не будет ли поздно, когда человеку воздастся за все его деяния? Посол тихо вздохнул, щурясь, взглянул на яркое желто-белое солнце. Многое, должно быть, накопилось в чаше его кармы, раз на старости лет приходится бегать за теми, у кого ноги куда покрепче. И где бегать — под носом у злейших врагов, без соответствующей бумажки запрещающих даже дышать. Если бы только удалось найти нужную бумагу и печать, чтобы повязать ей ветер, не оказавшись связанным самому. На чем бы его подловить? Не заманишь ни властью, ни славой, ни доброй памятью. Не заманишь ни словами о долге, ни призывами к совести. Приглашением сыграть в игру? Быть может, но вот только так ли он азартен, как хитер? Проклятая чиновничья служба. Неужели эти Северяне и Южане не могут воевать друг с другом сами по себе, без того, чтобы прятаться за широкими одеяниями вана? Сажали бы на трон сами, кого угодно. А так у каждого нового вана надо заручаться поддержкой, каждому надо втолковывать, кто против кого. Надоело. Скучно, нудно и бессмысленно. И уж точно ни плохая карма, ни хорошая карма тут ни при чем. Хотя пришлому наверняка показалась бы занятной борьба между Большой и Малой Северной кликами. А идти можно на сторону Западной, они сидят, обложившись подушками, и ждут своего часа. Может пора уже дать мишени понять, что вся его хитрость видна, и предложить побыть актером и зрителем в очередном театре? Лишь бы не было слишком рано, а то он получит большую фору и сделает последний, убийственный ход. Исчезнет. И тогда придется признать свое поражение. Господин Пак привык думать, а после делать. Привык ждать. И привык к тому, что лучше эти два состояния не смешивать. Думать и ждать одновременно — это могли себе позволить молодые, с горячей кровью, способные дождаться и после все изменить, чтобы вновь начать ждать и думать. А он любил думать и ждать, но не смешивать — не смешивают же чай и вино? И теперь, вынужденный ожидать — ожидать своего слуги, ожидать встречи с ветром-мишенью, ожидать новых его слов и своей ответной возможности сказать — и вынужденный думать, он сразу вспоминал, сколько лет уже пробыл на службе. У этих воспоминаний был горький вкус целебного женьшеневого настоя. Когда он начинал ждать и размышлять над ожиданием, он всякий раз возвращался к одной и той же мысли. Однажды он может не дождаться. Господин Пак взглянул на белый круг солнца над головой, блаженно щурясь, полной грудью вдохнул теплый, пахнущий морем воздух и зашагал в свою каюту.***
Никки плакала. Сидела в крохотной пустой комнате, в одном нагадзюбане, обхватив себя руками за дрожащие от холода и беззвучных рыданий плечи, и через проросшие в горле железные шипы слез глотала воздух. Соленая вода двумя ручейками текла по лицу, большие тяжелые капли срывались с подбородка на грудь и мочили одежду. Сквозь крохотное закрытое рейками оконце пробивался косой луч света, выбивая из темноты лежащий на полу кинжал-кайкэн. Сегодня она подвела своего господина, и теперь осталась лишь одна попытка показать чистоту своих намерений. Он разозлится. Он очень разозлится, когда узнает. Быть может, даже возненавидит ее. Но она не может сделать ничего другого. Лишь бы он не услышал. Он может быть даже в соседней комнате, даже в саду за окном. Нужно дышать тише, нужно быть в одиночестве. Сайори передаст ему те стихи и нарисованный опадающий пион уже после того, как все будет сделано, и до этого момента у женщины всего один союзник, которого она сама же может погубить в любой момент. Солнечный луч, отмеривая время, переместился вдоль кинжала, заблестела заклепка на рукояти. Женщина на несколько мгновений задержала дыхание, зажмурилась, выдавливая меж век последние слезы и кивком головы стряхивая их, протянула бледную холодную руку к оружию. Как же глупо было проявлять слабость. Скоро может стать слишком поздно. — Я знал, что это не было любовью. Дрожащие, холодные как лед пальцы женщины без сил опустились на рукоять кинжала. — Ты захотела избавиться от своего позора, позабыв про мой. Самонадеянная упрямая онна-бугэйся, ты даже не задумалась о том, чем можешь мне помочь, — скрип двери, шелест ткани, шаги за спиной, — я все видел. Предательская слезинка упала с уже высохших ресниц Никки. — Бенджиро уже вывел пленника за стены Дома. Тебе есть место для жилья рядом со мной. Как самурай ты умерла давно, но я смогу достать тебе сертификат эта. Так тебя точно никто не тронет. Она хотела ответить, но все слова застревали под языком, словно отяжеленным до громадной каменной глыбы. Сказать, что лучше смерть, чем такой позор, что допустила слишком много ошибок, что не заслуживает к себе снисхождения. Что когда родилась восьмая девочка, родители ее воспитали как мальчика, а затем просто избавились, когда обман скрывать было слишком сложно. Что заслуживает того, чтобы самой принимать решения. Не заслуживает. Лишь имеет право довериться. — А Ряксми? — Тигрица? И что я могу с ней сделать? — Помоги мне убить ее. Он не засмеялся в ответ, как смеялся раньше над чем угодно. Никки замерла, до боли под лопатками расправила плечи и выпрямила спину. — Веди меня к ней. Сейчас. В этот миг женщина подумала, что уже несколько лет подряд в ее окно и правда лез настоящий мононокэ. Крохотный домик в дальнем конце сада, такой же, как и любой другой домик прислуги, разве что без двери, был обнесен высоким и крепким бамбуковым забором, но ворота запирались не изнутри — снаружи. Цветущий рядом жасмин своим ароматом перебивал и прятал едко-кислый запах кошачьей мочи. Двое вооруженных людей отперли ворота, прошли во двор, неестественно большой для такой маленькой постройки. К одному из опорных столбов ворот была прибита цепь в два пальца толщиной, дальний ее конец уходил в дом. Ряксми не вышла ни на зов, ни на стук по краю врытой в землю глиняной лохани с водой. Вполголоса ругаясь, Никки подняла цепь и потянула ее на себя. Ее спутник обнажил меч. Из лачуги послышалось глухое рассерженное рычание большого зверя, Никки потянула сильнее. Мужчина стоял неподвижно, с пустым, как изображающая уныние маска, лицом, и держал катану занесенной для удара. Женщина дернула цепь на себя. Из черного зева проема с рыком выскочило стройное гибкое тело, едва ли больше волчьего, янтарно-желтое и в крупную сетку пятен. Чжоу отбросил меч, оттолкнул Никки с пути зверя, перехватил прыгнувшую большую кошку поперек туловища и прижал к себе, так что ее задние лапы впустую рассекали воздух. Зверь завизжал яростно, словно от боли, вывернулся из рук человека и вновь скрылся в доме. — Так это и есть тигр? — мужчина перевел дыхание, стер со лба выступившие капельки пота, — это ее я боялся как настоящего хозяина лесов и должен был сейчас убить? — Почему ты опустил меч? — голос Никки гремел гневом, но взгляд она отвела. — Я ждал тигра. Настоящего тигра, а не маленького худого леопарда. — Ты… — В свое время я был охотником на тигров, — его голос был пуст, но тем легче Никки было поверить в эти слова. — Все-таки кореец, — женщина негромко вздохнула, будто сама себе признаваясь в совершенной давным-давно и уже неисправимой ошибке, — и что ты будешь делать, охотник на тигров? Леопард для тебя — слишком легкая и ничтожная добыча? — Она ручная. Та же кошка, только с большую собаку ростом. Незачем ее убивать, мне есть, что еще предложить.***
Тонкая серая пыль, прибитая к земле вчерашним дождем, вновь поднималась в воздух, пачкала ноги. Ветер был свеж, но слаб, его едва хватало на то, чтобы подхватывать и развеивать ворохи пылинок вслед за шагами человека. И близость моря не делала этот легкий ветерок-ребенка сильнее, не разрешала ему большего, чем играться с пылью. Выше по склону горы Рокко или дальше в море, быть может, он был бы в силах гнуть тонкие ветви и трепать одежду, но здесь, у самой кромки воды, среди теснящихся за гаванью лачуг он был не больше того, что поднимают мушиные крылья. Бенджиро проклинал взмахи этих мушиных крыльев, как проклинают заклятого врага перед смертью. Даже такого ветра хватало, чтобы взмокшую спину словно полосовали бичом от каждого касания ткани. Он вел пленника через весь город, вел его не связанным, вел его, будучи сам вооружен лишь коротким ножом, замаскированным под веер. Вел, понадеявшись на честное слово и собственные силы. Повязка на правом плече напиталась кровью, теплые струйки то и дело чудились сбегающими по руке до кончиков пальцев. Мальчик-юдзё вел пленного наемного убийцу в дом, где его встретит еще не достигший совершеннолетия ученик воина. Кореец-наемник остановился, широко улыбнулся, как улыбался прошлым вечером, когда ему выкручивали пальцы. — Опять? — сухо бросил его спутник, усилием воли убирая ладонь с рукояти ножа и под локоть поддерживая пленника. — Ты бы полежал всю ночь связанным, я бы на тебя посмотрел, — мужчина недобро оскалился, помассировал сведенную судорогой ногу, — если после беседы с вами я не начну гнить живьем — вернусь и разобью голову астрологу, составившему мне гороскоп. Он сказал, что в середине жизни удача от меня отвернется, а сейчас она только и делает, что целует меня во все возможные места, как дорогая проститутка, ублажающая клиента. А куда вы дели два мертвых тела? — Молчи и иди, — юноша отдернул руку, несильно толкнул мужчину в спину. В крохотной лачуге с бумажными стенами их никто не ждал. Круглолицый мальчик-подросток, лишь заслышав свое имя, рассеянно и смущенно закивал, и скрылся в комнатке. Бенджиро все же вытащил нож из ножен, перехватил его поудобнее. Эти легкие тонкие стены давили сильнее каменных, воздух был тяжел и горек. Негромкие шаги за перегородкой. Юноша стиснул зубы. Он воин, сын воина, несмотря ни на что. Никто не должен знать, что он боится. В комнатку вошел по-домашнему одетый громадного роста худой самурай, казалось, еще немного, и он собьет головой потолочные балки. Лицо его показалось Бенджиро смутно знакомым. — Кто вы, и что вы здесь делаете? — Меня прислал хозяин этого дома, — юноша облизал пересохшие губы, — здесь будет жить еще один человек, должник хозяина. Пока он не выплатит долг, он не будет иметь права покинуть дом. Внезапно высокий мужчина улыбнулся, широко, по-доброму, будто встретил старого друга. Бенджиро невольно покосился на пленного воина. — Ивовая Веточка? Хотя ты вряд ли меня помнишь. Я Курояма-сан, в двенадцатом месяце прошлого года мы с тобой пили чай и смотрели на холодный дождь. Юноша почувствовал, как колет щеки от прилившей к ним крови. Этот высокий человек был одним из его клиентов, и был хорошим клиентом. В тот вечер они и правда пили чай, смотрели на холодный дождь и рассуждали о превратностях судьбы. А затем они любили друг друга, долго и нежно, и заплатил за это мужчина куда большие деньги, чем оно того заслуживало. — Прости, — Курояма отвел взгляд, — я не хотел тебя смущать. Так ты сказал, что нужно взять в заложники вот этого человека? Наемник сделал шаг вперед и опустил голову. — Да, — Бенджиро коротко кивнул, втайне благодарный пленнику за то, что тот отгородил его собой от этого высокого мужчины с улыбкой на безмятежно-спокойном лице, — я лишь посыльный, а он сам сможет вам все рассказать. Благодарю. — Не останешься вновь выпить чай? Тебе всегда рады здесь, Ивовая Веточка, — Кейтаро вновь взглянул на юношу, но тут перевел взгляд на его спутника. Улыбка слетела с его лица, над бровями собрались тяжелые складки. Наемник сделал еще шаг вперед. Исчез маленький домик, вокруг двоих, глядящих друг другу в глаза, нагромоздились высокие, острых очертаний горы, засыпанные белым снегом. — Зима года Имдин (5), северная оконечность страны. Заброшенный храм, вы повесили над воротами флаг с черным треугольником. Ты попросил молодого принца зажечь сигнальную ракету, — едва слышно, на корейском прошептал пленник. — Зима года Имдин, северная оконечность страны. Ты дал мне флакончик с маслом для меча, когда увидел нестертое пятно крови, — таким же шепотом, и тоже на корейском ответил Курояма. — Твой клинок был лучшим из всех, что я видел. Где он сейчас? — Сломан. Я больше не воин. — Очень жаль. Такое оружие следует приносить в дар богам. А ты прекрасно говоришь на нашем языке. — У меня было целых семь лет на то, чтобы выучить его, спасибо вашему адмиралу Ли. Это был человек великой доблести. — Говорят, он заставлял ваш флот бояться даже паруса маленькой рыбацкой лодки, — кореец беззлобно улыбнулся. — Нет, только больших рыбацких лодок, — японец улыбнулся в ответ. Бенджиро беззвучно покинул дом. Ему не хотелось знать, сколь много общего между захваченным наемным убийцей и тем самураем огромного роста. Ему не хотелось знать, что произойдет в следующий миг. Ему не хотелось слушать разговоры, которые он не понимает. Ему ничего не хотелось, кроме как пойти в сэнто и смыть этот предательский невысохший пот, из-за которого одежда по-прежнему липла к спине и всякое касание к коже казалось ударом, назначенным судом за трусость.***
Не замечаешь, как быстро летит время, до тех пор, пока не увидишь в своих волосах первый седой волос. Выдернешь с досадой, с гневом на самого себя, намотаешь на палец, чтобы разглядеть поближе и убедиться, что это не ошибка. И это не будет ошибкой. Белый тонкий волос, от которого кожа, поверх которой он лежит, начинает казаться темнее и грубее, испещренной морщинами и покрытой мозолями. Печально видеть свою седину и понимать, что время уходит. Тяжело видеть седину друга, когда приходит понимание, что никто не властен затормозить бег своей жизни и отсрочить последний шаг, в Великую Пустоту. Страшно, до боли страшно видеть седину врага. Когда время не щадит близких, к этому можно подготовиться, с этим можно смириться. Когда время не щадит тебя, это можно понять и принять. Когда время вместо тебя побеждает твоего злейшего врага — становится ясно, сколь беспомощен на самом деле даже сильнейший воин. Без разницы, скольких ты победил, а скольких — нет. Скоро, совсем скоро победят тебя, без права на ответный вызов. Лампа в старом красном футляре едва освещала крохотную бедную комнатку, посреди которой на дешевом столике стояли маленькая бутылочка дешевого сакэ, нехитрая еда и две чашки. Двое мужчин, воин-японец и воин-кореец, сидели друг против друга и беседовали, словно старые друзья после долгой разлуки. — Так вы ищете пропавшего наследника? Того самого, который в ту зиму спас мне жизнь? — Кейтаро поднес к губам чашечку сакэ, но не спешил делать глоток, — но что он забыл здесь? — Мы не знаем правды, — Ким устало и беспомощно вздохнул, отпил немного сакэ из своей чашки, поморщился, когда алкоголь коснулся разбитой губы, — половина считает, что да, половина, что нет. А я… я видел его глаза ближе, чем твои сейчас. Это демон. Но кем он был раньше, я сказать не в силах. Быть может, он и есть истинный сын вана, а быть может, он из тех, кто еще выше. И я боюсь его. Боюсь до сих пор. В его жилах течет скорее расплавленный свинец, чем кровь простых людей. — Говорят, если человек не закончил своих дел при жизни и не взял с должников все, что причитается, он становится демоном после смерти. Кто знает, быть может, он из таких. — Ты веришь в эти сказки? Сколько ты видел мертвых, и сколько из них поднялись после смерти? А ведь все они хотели жить. Мои друзья тоже хотели жить, у них тоже была цель. Но они не поднялись из могил, — он вновь сделал глоток и скривился, невольно прикусил губу, по которой прошлось не такое уж крепкое сакэ. Корочка на ранке разошлась, на подбородок медленно поползла темная густая капля. — Смешно, — Курояма взглянул в глаза собеседника, — мы сидим и разговариваем, словно старые друзья, хотя должны ненавидеть друг друга. Когда ты сделал глоток, я на себе почуял, как неприятно должно жечь сакэ. Не шатаются зубы? — Нет, — кореец широко улыбнулся в ответ, — та пичужка умела бить на удивление больно, но совсем не сильно, а он не захотел пачкаться. Хотя, думаю, он мог проломить мне череп ударом кулака. — Ты так и не сказал им? — Нет, — он отпил еще сакэ, — она была столь высокомерна, что я не позволил себе такой слабости. А он… не знаю. Не помню. Мне было страшно. Он подошел слишком близко, все поплыло перед глазами, и я упал. — Это от веревок, — Кейтаро сочувственно покачал головой, — я видел такое не раз. Удивительно, как ты после этого добрался оттуда до этой комнаты. — Не вы одни с детства обучаетесь отваге и стойкости, — он вытащил из-под складок рукава левую руку, уже намазанную той же мазью, какой недавно мазали спину Курояме. Костяшки пальцев были распухшими, синевато-багровыми, чуть бледнее кровоподтеки переходили на остальную кисть, — завтра уже должно стать лучше. Если у меня будет право дожить до завтра. — Будет, — самурай поставил свою опустевшую чашку на столик, — и прости за столь скромный прием. Даже рисовое вино пьем холодным, слишком дорого подогреть маленькую бутылочку. — Ничего, так даже лучше, — наемник улыбнулся, поставил свою пустую чашку рядом, — в дни поминовения павших воинов мы всегда пили вино холодным. Вдруг горячим мертвые могут обжечься? — И правда, — самурай улыбнулся в ответ, — вечер. Представляю, как ты устал за сегодня. Я постелю тебе в одной комнате со мной. Наемник с благодарностью кивнул. — Хорошо, что у тебя больше нет меча. Я не смогу тебя убить. — Кто знает, — самурай посмотрел через плечо на стену, за которой уже спал вчера ставший его учеником Хико, — но я попрошу тебя об одном. Не убивай мальчика. Он видел твое лицо, но — не убивай. Это сын гончара, которого я привез с той войны. Лучше, когда сбежишь, возьми его с собой. Наемник понимающе улыбнулся. Засыпая, Курояма думал о том, какими поступками заслужил такой подарок судьбы. Уже многие годы он был должен спасшему его юноше в красном. Сегодня он отдал пусть и малую, но часть того долга. Завтра ли, через день, через год — не важно, но, быть может, он отдаст остальное.