***
Солнце степенно вышагивало по парадно украшенному белым узором облаков синему небу, проходя свой извечный дневной путь. Теплый воздух поднимался от нагретых крыш и маревом окутывал город, пропитывал узкие улочки блаженной теплой негой. Еще не пришло лето, когда от влажного и липкого, навязчивого жара спасали лишь зонтики и холодная гладкость легких шелковых одежд, тепло весеннего дня нежно, как подогретая вода в бассейне. Она сидела в воде, опустившись в теплый бассейн по плечи, полуприкрыв глаза и улыбаясь невольно. Сэнто, несомненно, не сравнится с домашней баней, но и в общественной бане есть свои хорошие стороны. Вон, совсем рядом моется такой красивый юноша… Как же мало надо человеку, чтобы прийти в гармонию с собой — просто ласковая теплая вода. Говорят, люди научились этому у обезьян с северных островов — кто-то увидел, как звери, летом дравшиеся друг с другом за вкусный фрукт, зимой сидят по самый нос в озерцах горячих источников, сбившись тесно и лапами стряхивая с голов падающие снежинки. Какая чепуха. Бани придумали боги. Отвлек ее смех служанки и устало-грубое ворчание какого-то мужчины. Сайори невольно открыла глаза на всю ширину. — Если вы будете так сильно тереть себя мочалкой, аната-сама, вы сотрете всю кожу и останется одно мясо, — вновь звонко рассмеялась одна из девушек-банщиц, но тела других посетителей мешали рассмотреть ее клиента. — Вас это не касается. — Какой вы грозный и сердитый, аната-сама, — и вновь смех, — разве вы пришли сюда не для того, чтобы расслабиться, очистить тело и доставить удовольствие духу? Позвольте хотя бы помочь вам смыть мыло… Ответ девушка не расслышала, зато увидела, как тонкие светлые ладони банщицы скользят по загорелому, блестящему от воды телу клиента. Где-то Сайори определенно встречала эту спину. Или не эту. Мелькание чужих рук, ног, голов, и вот она видит всего мужчину целиком. Ладно скроенный, высокий и широкоплечий, с крепкими ногами и красивым задом, он, тем не менее, был худ, темная кожа обтягивала каждую мышцу, выпирали позвонки и ребра. Руки тонкие, не самые мощные из всех, что видела девушка, но свитые из одних тугих жил. Цепкие, должно быть, как крючья на плодах сорной травы. Спина костлявая, но сильная, резко очерченными треугольниками лежат плиты мышц. Локти и шея растерты грубой мочалкой до красноты, кое-где, кажется, даже выступила кровь. Явственно видно, как кровит содранный прыщ на острой лопатке. На другой лопатке то ли снова царапины от мочалки, то ли уже рассасывающийся синяк, несколько таких же косых темных пятен поперек всей спины. — Ну что же вы, аната-сама? Или я вам противна? Я стара и некрасива, у меня большой живот и хриплый голос? Или вы предпочитаете мальчиков в услужение? Почему вы не разрешаете мне вам помочь? — Оставьте меня в покое, прошу. Плеск воды и разговоры других посетителей мешали вслушиваться, но этот голос и тон показались Сайори смутно знакомым. Из череды воспоминаний выхватился образ дородной пожилой дамы, вздыхающей точно так же, печально-безнадежно. Проклятая теплая вода в бассейне расслабляла, не давала думать точно, собирать воедино все части. Она знает этого мужчину. Хорошо знает, и это наверняка. Но — не помнит, нет нужды помнить. Вновь людские тела закрыли ей обзор, послышался смех. Интересно, у кого больше терпения — у той девушки, решившей подзаработать с удовольствием для себя, вместо того, чтобы ублажать очередного старика, или у того мужчины? Да и что с ним такое? И правда же, растер кожу мочалкой так, что она может и воспалиться. Мелькнуло большое полотенце, раздалась тихая брань и шлепки босых ног по мокрому полу, кто-то из невольных зрителей всей этой сценки глухо засмеялся. — Как же вы невоспитанны, аната-сама! — оставшаяся одна, банщица обиженно сощурилась и надула губы, а затем засеменила к следующему клиенту, — эх, какая же тяжелая у меня работа! Сайори вновь прикрыла глаза. Вода была слишком приятной и ласковой, чтобы еще о чем-то думать.***
Маленькая бедная каюта недалеко от покоев господина не была слуге домом ни единого дня плаванья. Темная, пустая, так что в ней нечего делать, кроме как спать. Старые, почти черные от времени деревянные стены без отделки, низкая узкая кровать с парой подушек, да сундук, в котором кроме смены одежды отродясь ничего не было. Но сегодня, едва волоча сбитые в кровь ноги, после бессонной ночи и тяжелого дня, он возвращался в нее, как в родительский дом. Скинул сандалии, опустился на постель, растер гудящие от усталости икры. Скоро старик позовет его к себе, и надо будет отчитаться за прошедшее время, а это едва ли не тяжелее, чем измерять пешком город, силясь найти пропавшую мишень. Как слуга и ожидал, его вскоре позвали. Но ни о чем не спросили. — Я устал, Ким, — господин Пак сложил на коленях темные морщинистые руки, — очень устал. Я не хочу больше иметь дела с этим человеком, хочу отменить приказ и вернуться домой. Скажи, ты ведь тоже устал? Слуга почтительно кивнул в ответ. — Разве имеет значение, кто будет следующим ваном, если вся власть все равно в руках министров? — старик-посол устало улыбнулся. — Мы с тобой гоняем ветер и восхищаемся его умением проскальзывать сквозь решето, в то время как за морем, в столице, другие люди ворочают многопудовыми камнями и строят стены, которые не разрушит ни один тайфун. Мы бесполезны, хоть и исполняем приказ. А истинный наследник с доказанной чистотой крови уже рожден. Что с того, что ему назначат регента? Так делали уже не раз. И это будет по закону. — Но… будет смута. — А когда не было смуты, Ким? Всякое время называют смутным и тяжелым, пока не становится хуже. А лучше… лучше не становится никогда. Золотой век кончился, Ким. Давно кончился. Я не верю в то, что когда-либо станет лучше. Слуга беззвучно зашевелил губами, желая, но боясь вылепить из мыслей слова. — Хочешь сказать — говори. Ты ведь знаешь, я ценю каждую возможность побеседовать с тобой. — Господин, вы сейчас будете браниться, но мне пришла в голову одна мысль… — Если это хорошая мысль, напои ее чаем и побеседуй с ней подольше, если плохая — гони ее взашей. Так что случилось? — Помните тот разговор, когда мы только прибыли в порт? Что наследник может прятаться где угодно? — Хватит, я наелся этими рассуждениями на пару жизней вперед, — господин Пак опустил голову, но выцветшие серые глаза заблестели холодной твердой сталью. — Стойте. А что если он и не прячется? Что если он по-прежнему в Хансоне, во дворце? Что если и не было никакого изгнания, а этим он лишь набивал себе цену и покупал спокойствие? — Замолчи, Ким. Просто замолчи, — старик-посол устало улыбнулся, возвращая себе прежнее отстраненно-доброе выражение мудреца, познавшего жизнь, — то, о чем ты сказал, это единственная вещь, о которой я не хочу слышать. Дверь в каюту с тяжелым скрипом приоткрылась, заглянул один из матросов. — Прошу прощения, господин, но на воде рядом с нами лодка, в ней один человек. В бедной одежде, на голове круглая тростниковая шляпа, как у крестьян. Он хочет подняться на палубу. — Проведите его сюда, — и господин Пак махнул рукой, приказывая закрыть дверь. Слуга, до этого смиренно сидевший на подушке, невольно привстал, морщась от пробившей все тело крупной дрожи и текущего по спине холода. Ладони мгновенно стали липкими от выступившего холодного пота. — Эта мысль должна была посетить тебя раньше, Ким. Вот ты усомнился, и он пришел сам, развеять твои сомнения, — старик с улыбкой посмотрел на своего собеседника, сейчас выглядящего как облитый ледяной водой щенок, — а теперь уходи. Подальше. А я потрачу оставшееся время на дыхательные упражнения, для предстоящего разговора нужно накопить побольше хладнокровия. Слуга рассеянно кивнул и выбежал за дверь так быстро, как только мог. Спотыкаясь, болтаясь из стороны в сторону, уже у прохода в трюм он словно внутренним слухом услышал тяжелую поступь по палубе человека, возможно, бывшего его настоящим господином. Под его неспешными шагами весь корабль содрогался в попытке поклониться и изъявить свою покорность. Быть может, это только почудилось, но правда это, или иллюзия — уже не имело значения. Ветер, вольный всесильный ветер сам прилетел в бутылочное горлышко. И, зайдя в каюту и прикрыв дверь, сам себя запечатал в бутыли крепкой пробкой. Старик-посол с поклоном опустился к босым загрубевшим ногам избранного им мишенью и повелителем человека. — Я взойду на трон Чосон, — голос правильно-строг, силен, холоден, словно снег на вершинах далеких северных гор, — но вы должны выполнить мое условие. Меня не волнует, как, но сделать это вы должны. Вы ведь приплыли сюда с дарами. Так подарите — и меня не волнует, кому — живого ручного леопарда. Господин Пак опустил голову ниже, чтобы не опозориться, не дать наследнику увидеть, как он от недоумения и негодования открывает и закрывает рот, не в силах произнести ни слова. — Что же? — усмешка из уст человека, самого себя признавшего сыном вана, звучала болезненно остро, — вы признаете, что слишком слабы и приказ невыполним? Привыкайте. Я сказал свое слово. — Будет исполнено, Ваше Высочество, — старик рабски-покорно втянул голову в плечи, мысленно кляня наследника последними словами. Чжоу невольно улыбнулся. Эта фраза: «будет исполнено, Ваше Высочество» — звучала до неприличия красиво.***
— Вот, прошу, Ваше Высочество. Здесь ваша одежда, сейчас я позову слуг. — Не стоит, я переоденусь сам. — Но… — Надо же, я не знал, что у вас есть право мне перечить. — Как скажете, Ваше Высочество. …он сидел на полу в крохотной, освещенной лишь одной лампой каюте, и смотрел на лежащие перед ним одежды. Белый ханбок из плотной и гладкой, матово поблескивающей ткани, как и подобает знатному корейцу. Не сильно отличается от того тряпья, в котором приходилось жить. А рядом шелковая накидка. Алая, словно кровь, брызжущая фонтаном из перерезанного горла, и блестящая, как вода. Широкая, с неудобно длинными рукавами и странным отложным воротником. Тот кот-посол назвал ее каким-то несуразным и мудреным словом, даже более мудреным и несуразным, чем сама это накидка, его еще предстоит выучить. А пока это лишь кусок шелка. Просто большой кусок безумного дорогого, одноцветного и без узора шелка, скроенный нелепым и расточительным образом. Мужчина едва слышно усмехнулся, сжал в кулаке алую легкую ткань. Это должен был быть хлопок или рами, но почему-то это шелк, с которым так любит играться ветер. Без подклада. При быстрой ходьбе длинные рукава и широкие полы накидки будут взметаться до самого пояса. Крыльями. Крыльями феникса. Теперь он — феникс. Стало понятно, почему божественная птица так редко показывается кому-то. Ведь у нее могут быть две человеческие ноги и человеческое лицо. Только крылья алые, словно кровь. Смешно. Из сундука вытащены матерчатые короткие сапоги, расшитые настоящим золотом. Если содрать одну такую вышивку, на нее можно было бы жить несколько лет. Было. Теперь же не зазорно станет наступить таким отделанным золотом сапогом в грязь. Только бы хватило ума не разуться перед лужей и не перейти ее вброд, босиком. Если, конечно, дадут ходить своими ногами, а не будут таскать в паланкине, как немощного. В отдельном открытом ларце маленькая шапочка — одна из целой коллекции отличающихся друг от друга только деталями украшений — черная, курьезная, которую надо натягивать на голову чуть ли не по самые брови. Жаль, тогда не будет видно седины на висках, а она бы заставляла всех невольно проникнуться уважением. Рядом гребень и черная широкая лента, чтобы собрать все волосы в узел и спрятать под шапочку. Хотя до свадьбы положено носить косу, а приходить на трон с уже готовой женой чуть более рискованно, чем мужчина мог себе позволить. Может оставить на нее пару прядей на затылке? Чжоу взял в руки гребень, провел им по волосам, собирая все ближе к макушке. Закрыл глаза, вспоминая, как недавно Никки мстила ему за все свои переживания, делая прическу. Она тогда нещадно дергала, да еще и сама бранилась, жалуясь, что кругом колтуны и невозможно распутать. А он смиренно терпел и не смел возражать на ее упреки, хоть и знал, что никаких колтунов не было. Сейчас бы она расчесывала его совсем по-другому. Возможно. Волосы собраны и стянуты туго, так что больно хмурить брови, но ни одна прядь не должна выпасть из-под головного убора. Шапочка садится плотно, словно ее делали на заказ по точнейшим меркам, зеркало отражает соразмерную, строгую картину. И все же видны две серебряные седые прядки на висках. Лицо словно чужое, сама собой слетает вечная снисходительно-беззаботная улыбка. К новой голове подойдут новые одежды. Мужчина снял свое прежнее тряпье, облачился в ханбок, на редкость ладно севший по фигуре. Надел сверху этот нелепый кричаще-красный халат, завязал пояс. Махнул рукой, следя за игрой шелкового рукава. Ткань взметнулась вверх языком пламени, клинком ударила в сторону и тут же погибла, повисла безжизненным полотном. Снова взмах, слышен хлопок, словно отдаленный выстрел, и снова рвется вверх огонь, играя яркими всполохами, красуясь, разрезая глаза блеском. Резкий шаг, воздух бьет по полам накидки и кидает их вверх сплошной алой стеной. Поворот, быстрый, пока огонь не угас, и красные всполохи ложатся в кружащийся поток. Поворот в другую сторону, слышно, как стонет огонь, вынужденный изменить свой полет, вспышка — словно взрыв. Снова поворот, быстрее, как крутится зонтик в руках танцовщицы, мелькая спицами. Огонь разгорается сильнее, хлещет по стенам комнатки, уже подхватывает сам и вертит в бешеной пляске. Быстрее, еще быстрее, пока огонь не захватит все, не уничтожит все, не испепелит черноту потолка над головой и не взметнется стрелой в небо. Он смеялся. Кружась, так, что уже заплетались ноги и все плыло перед глазами, под отдающий в голове боем барабанов стук крови, смеялся. Без сил упав на пол и стуча по нему кулаками, смеялся. Он — огонь, сметающий все на своем пути. Он — феникс, божественная птица, единственная, кто стоит наравне с драконом. Он — бессмертен, всемогущ, не знает преград. Он будет ваном, ставленником богов. Обязательно будет. Иначе зачем ему крылья?***
Алая птица летела через город, наслаждаясь штормовым бушующим ветром, поддерживающим непоколебимо мощные крылья. Летела, неся за собой бурю, громогласными криками провозглашая свое торжество над всем миром. И никому не было дела до того, что одинокая фигура в красном быстрым шагом двигалась сквозь разноликую серую толпу разомлевшего от теплого дня города. Тот самый квартал с людьми для удовольствий, скрытый за высоким забором. Когда-то он специально обошел его весь кругом, чтобы найти крепкое и растущее достаточно близко дерево. Сам весной надломил толстую ветку и нанялся к хозяину сада садовником, и честно проработал все лето. Зато оставил веревку, поддерживающую слабую и больную ветвь, и целый год лазал через забор по этой веревке, пока не научился обходиться без нее. Теперь же это просто обвязанное веревкой старое дерево. Он зайдет в ворота и выйдет через них, не таясь, не обманывая и не будучи ни в чьей свите. Первый и последний раз. Знакомые постройки. Знакомый жасминовый куст, растущий так близко от окна Никки — он остался позади, сегодня путь в другую сторону. По ювелирно выложенной дорожке в тени высоких деревьев, ведущей к хозяйке этих мест. Лежащая на своей постели Акинори-сама на без предупреждения посетившего ее покои мужчину глядела с несдерживаемым гневом и недоумением. Этого хватало, чтобы не дать старой проницательной женщине задуматься о чертах лица посетителя и вспомнить его. — Кто еще кроме вас знает, что тигрица, живущая в Доме Цветов и Ив и никогда не показывавшаяся на глаза ни одному из пришедших посмотреть на нее, не тигрица? — он взглянул на нее с всепрощающей улыбкой статуи Будды, не удосужившись ни представиться, ни даже поклониться. Женщина сдержала гримасу негодования, позволила себе лишь легкую улыбку и колкий взгляд на собеседника. Одет чудно, хоть лицом и похож на японца. Китаец, должно быть, так что с него взять? — Как невоспитанна бывает нынешняя молодежь, — она приподнялась на постели, — вы ворвались в мою комнату, не послав служанок предупредить, лишь затем, чтобы узнать о правдивости байки о том, что нет никакого тигра? Что ж… я последую вашему примеру и отвечу прямо, забыв об этикете. Хотите понюхать тигриной мочи? — Там леопард. Ряксми, как зовет ее хозяйка, маленький леопард с темно-золотым мехом и длинным пушистым хвостом. Каждую ночь женщина по имени Михара Никки ходит к ней, чтобы покормить и убрать экскременты. Вчера вы выгнали ее, дав день на то, чтобы найти нового хозяина для животного. День прошел. Я забираю Ряксми. Акинори-сама готова была рассыпаться в оправданиях или разразиться пространной гневной тирадой — сама женщина не могла сказать, что в следующий миг вылетит из ее рта — но странный, взявшийся из ниоткуда гость лишь резко развернулся на пятках и шагнул вон из комнаты. Алые полы необычной, явно иноземной накидки огнем вспыхнули в дверном проеме, и после была только тишина, без звука шагов, лишь сбившееся шумное дыхание старой женщины оглашало ее покои. А алая птица летела дальше. Вновь то самое окно, в которое он столь часто лез, словно вор, закрытое деревянным щитком. Мужчина подошел к нему, провел кончиками пальцев по полированному косяку, наслаждаясь теплотой и гладкостью дерева. Сочетание шелковистости и грубости, тепла и свежести… он будет долго помнить этот темный квадрат в окружении белых стен. Когда-то вечно открытое, теперь заветное окно наглухо закрыто. Это никогда не было преградой раньше. Раньше. Очертить ладонью весь контур проема, легчайшим касанием, удерживая дрожь в кончиках пальцев, пройтись по каждой планке ставни, по каждому стыку. Прижаться щекой к раме и закрыть глаза, вдыхая едва уловимый запах. Осторожнее, нежнее, чтобы не спугнуть память и чувства. Дышать тише, не давая сердцу биться слишком часто. Мужчина горько усмехнулся, когда руки скрутило спазмом — они негодовали, злились на медлительность своего хозяина, все никак не желающего открыть окно, опереться о подоконник и рывком перебросить тело в комнату. Нет. Не в окно, а через дверь. Главную, а не дверь черного хода. Никки, сидящая в своей темной пустой комнатке и перебирающая свитки со стихами и живописью, вздрогнула от тяжелого скрипа открывающейся двери. Развернулась ко входу, лихорадочно нащупывая за поясом кинжал. Замерла, побледнев, тут же опустила голову. — Зачем ты это сделал? — в ее голосе, голосе человека, еще недавно истязавшего и убивавшего людей, отчаянье мешалось с готовыми вырваться рыданиями. — Вы сделали. Обращайся ко мне «Ваше Высочество». Она до крови закусила губы, сдерживая крик. Где-то за окном протяжно запела птица. — Ненавижу тебя, — прошептала Никки, переведя дыхание, сжала пылающими ладонями лицо, так что ногти впились в кожу. Он не ответил, лишь с легким прищуром, изучающе взглянул на любимую женщину. — Зачем Вы сделали это, Ваше Высочество? — слова застревали в ее горле, она отхаркивала их кусками, как тяжелую вязкую мокроту при легочной болезни. — Через час за Ряксми придут слуги с клеткой. Собирайся, ты должна помочь вывести ее. Она будет преподнесена в дар святилищу Нагата. — А я? — сплюнула Никки сквозь зубы, не смея поднять головы. Первый страх и отчаяние уступали свое место давящему горячему гневу. — Я тоже буду передана в дар? — Как хочешь. Я могу устроить твою судьбу так, как ты у меня попросишь. — И как же вас просить, Ваше Высочество? — она заставляла себя дышать спокойно, но туго натянувшиеся на шее мышцы изобличали сдерживаемые чувства. Сейчас она была готова его убить, и, убив, не сожалела бы об этом ни мига. Тот, кто вечерами как преступник лез через ее окно, кто после ночей близости так нежно одевал ее в дзюбан и расчесывал волосы, уже умер. Зашедшего через дверь и приказавшего обращаться к себе по титулу человека она не знала. И не хотела знать. — Не дерзи, — а голос его даже похорошел. Стал глубже, богаче. Неужели все, что было для этого нужно — обрядить его в другие одежды? А его ли? — Вы лгали мне все эти годы, Ваше Высочество? Вы не чиновник в суде, не охотник на тигров, не ремесленник и не нищий? Вы сын императора? — Вана. Император — это титул для здешнего трона. — Для меня было несказанной честью учить вас обращаться с мечом и обучаться у вас каллиграфии, — Никки склонилась в поклоне, сжавшись в комок у ног мужчины, — но женщину для удовольствий вы могли найти куда более умелую и осторожную. Моя вина велика, на вашей спине и плечах до сих пор видны следы оставленных мной царапин. Не казните меня. Позвольте совершить сэппуку. Я сделаю это сейчас, у вас на глазах, чтобы вы видели чистоту моих помыслов и намерений. Он сделал шаг назад, замер на миг, не дыша. Медленно опустил веки, спрятал ладони в рукавах. И вдруг с рычанием сорвал головной убор, сдернул с волос ленту, и, отшвырнув их в сторону, рухнул перед женщиной на колени. Никки подняла голову. — Зачем? В ответ он взглянул на ее лицо. Протянул руку к ее щеке, едва касаясь, кончиками пальцев провел по коже. Обвел большим пальцем контуры подбородка женщины, коснулся ее горла — там, где над старым серым шрамом уже зажила тонкая царапинка, оставленная клинком убийцы. Улыбнулся, чуть прищурившись, возвращая себе прежнее, живое и знакомое лицо, и бессильно, плетью уронил руку. — Ты знаешь, через что тебе предстоит пройти, чтобы стать тем, кем тебя заставят стать? — она поднесла ладонь к его лицу, смахнула упавшую на глаза прядь волос, на миг задержала пальцы на его скуле, — я… я не хочу, чтобы ты разучился смеяться. Твоя улыбка красива. Корейские женщины оценят. Но… зачем? — Теперь это уже не имеет значения, — он опустил голову. — Это ты имел в виду, когда называл себя мононокэ, мстящим самому себе? Тебя изгнали, а теперь требуют возвращения? Он молча поднялся с колен, подошел к лежащей на полу шапочке, поднял ее, стряхнул с нее несуществующие пылинки и сделал шаг к выходу из комнаты. — Трус. Ничтожество. Не боящийся ни убийц, ни диких зверей, ты не можешь сказать правды слабой беспомощной женщине, чтобы облегчить ее страдания? Он обернулся, но взгляд мужчины скользил по полу, не поднимаясь даже на ноги Никки. — Поможешь одеть? — и он протянул ей шапочку, так и не подняв головы, — у меня плохо получается. — И я… — она сглотнула ставшую вязкой и горькой слюну, — больше никогда тебя не увижу? Он закрыл глаза, перед мысленным взором пролистал воспоминания последних дней. Пыльная серая дорога, тяжелый топот за спиной, в очередной раз воины в черном загоняют его в тупик. Темный коридор, шлепки босых ног по полу и отдающийся во всем теле звон клинка о клинок, Никки сражается одна против троих. Гулко стучит по земле цепь, желтое звериное тело движется быстрее звуков испуганного рычания, маленький, обезумевший от страха леопард кидается на людей. Неестественно резко хлопает ударившая по воздуху ткань, от взмаха руки алый шелковый рукав взметается языком пламени. Где же они, крылья этой проклятой небесной птицы, что превращают страх в невиданную силу? Почему их нет тогда, когда они нужны больше всего? — Я буду молиться всем ками и Буддам, чтобы тебе даровали мудрую и терпеливую жену, — Никки, все это время сидевшая на полу, поднялась и протянула руку, чтобы принять протянутую шапочку и помочь, — садись. Сейчас я схожу к Сайори и возьму гребень. Он открыл глаза, посмотрел на свою кисть. Нелепо длинный и собравшийся на запястье складками рукав висел безжизненной тряпкой, в темной комнатке даже потерял цвет. Вот оно, крыло феникса. — Прости, — беззвучно, одними губами произнес мужчина, и выбежал вон из комнаты. Никки опустилась на пол, тихо вздохнула, беспомощно и без сил руки упали на колени. Вот и улетел ветер, столь часто насвистывающий шальные мелодии меж реек закрытого окна. Можно бы поплакать, только слишком уж часто тогда она станет лить слезы. Нужно уложить все свои картины, найти одежду попроще и попрочнее, и идти к Ряксми. Скоро прибудут слуги с клеткой, чтобы преподнести зверя в дар святилищу Нагата.***
Солнце неторопливо плыло по светлому небу на запад, отмеривая оставшееся на день время. Еще нескоро оно скроется за горой Рокко, но тени от домов уже становятся длиннее и темнее, в домах богатых повара уже готовят вечернюю трапезу, а крестьяне и ремесленники еще заняты тяжелой работой. Налепленные нестройными рядами за гаванью рыбацкие лачуги еще пусты, и только у одной открыты окна, чтобы свет падал в дом. — Твоему учителю давно следовало научить тебя письменности, Хико. Ты так хочешь сохранить себя, но наверняка даже не сможешь написать своего имени на корейском, — наемник, сидящий посреди комнатки, с родительской нежностью посмотрел на мальчика-ниндзя, устроившегося рядом и глядящего ему в глаза. — Ты помнишь свое имя? Настоящее? — Кванмин. — Красивое. У тебя найдется бумага и чернила? Если нет, пойдем на улицу, напишу на земле. — Вам нельзя, господин, — подросток покачал головой, — нельзя выходить. — Так значит, бумаги нет? — Нет, господин. Прошу прощения. — Ты же не виноват в этом, Кванмин, — наемник улыбнулся. — Прошу вас, не называйте меня так, — сын гончара отвел взгляд, посмотрел на свои руки, — это имя… оно мне чужое. Я не смогу привыкнуть к нему. — И ты называешь себя корейцем? — мужчина презрительно фыркнул, с его лица слетело покровительственно-доброе выражение, — ты носишь японскую одежду, ешь японскую еду, откликаешься на японское имя. На каком языке ты думаешь, а, кореец, сын гончара? Хико опустил голову. — Или я должен презирать тебя так же, как этих японских собак? Ты ничтожен. Ты предал свою родину. — Я… я живу в Японии, — дрожащим голосом ответил подросток, — и мне приходится быть корейцем только внутри, а снаружи — японцем. — Что ты знаешь о внутри и снаружи, ребенок? — тихим, но закаменевшим от сдерживаемых эмоций голосом ответил наемник. — Внутри мы все можем быть чем угодно, но лишь наши поступки показывают, кто мы есть. Внутри я поэт, мечтающий о покое и тихой семейной жизни, но если в моей руке меч — я воин, и я убиваю без жалости, не задумываясь. Ты видел когда-нибудь поэта, отсекающего голову самураю, а не бегущего от него в страхе? Ты видел, чтобы поэту платили деньги за то, что он убивает? — Но ведь вы сами сказали, что это внутри? — А кто кроме меня видел это «внутри?» — мужчина наклонился к Хико так близко, что его дыхание касалось щек мальчика, зашептал едва слышно, — кто кроме меня знает, что это «внутри» есть? Я могу рыдать над выпавшим из гнезда птенцом, но как это изменит то, что я протыкал человека насквозь, разрубал пополам и видел, как из него вываливаются кишки? Так какая разница, что я говорю сам себе? Самому себе можно лгать, себя можно обманывать с большей легкостью, чем кого-либо другого. Поступки, только поступки определяют истинное лицо человека! Дверь бесшумно отворилась, на пороге комнаты выросла подпирающая потолок фигура Куроямы. — Выходи, — безлично бросил он в пустоту и повисшую тишину комнатки, — время платить долги. Лицо наемника застыло маской, строгой, исполненной решимости. — Вы поведете меня на казнь? — он поднялся, вскинул голову. Все мускулы взялись сталью, тело наполнила пружинящая легкость. Мир вокруг лишился смысла. — Это решу не я и не ты. Иди. На улице его ждал тот же юноша, что и привел корейца сюда. С веревкой. Юркой крысой опустился он к ногам наемника, накинул петли на его щиколотки, деловито поправил штаны. Поднялся и быстро сделал шаг назад, опасаясь выпада. — Широкие шаги не делать. Еще не хватало того, чтобы прохожие заметили веревку, — юноша посмотрел на мужчину брезгливо и надменно, но в глубине его глаз таился страх охотника перед могучим диким зверем, — и не вздумай останавливаться, мне приказано доставить тебя так быстро, как только возможно. — Доставить? — Ким не сдержал усмешки, чуть дернул ногой, поправляя веревку, — вы настолько мне не доверяете, что решили считать вещью? — Иди уже! — и Бенджиро, отвернувшись, шагнул вперед. Думать о том, последуют ли за ним, не хотелось. Наемник зашагал следом. Бежать не было смысла. — А куда идти? — Не устанешь, — буркнул юноша в ответ, — не так далеко. — А как твое плечо? Он не ответил, лишь ускорил шаг. Наемник опустил голову, зашагал быстрее, терпя рывки врезающихся в тело веревок. Мрачная решительность японца начала перебивать легкость от осознания своих последних мгновений и конца этой игры. Не так далеко — сколько же? Какова цена одного шага? Какой шаг будет последним? Три десятка шагов, пройдены налепленные гроздьями на пыльной кривой улочке рыбацкие лачуги. Десяток шагов — и дорога поворачивает к темным низким громадам складов. Пять шагов — и за грубой деревянной стеной заблестела гладь моря. Не так много путей впереди. Холод земли потек по ступням наемника, разбавил кровь студеной морской водой, пригвоздил к месту. Кости, рассыпавшиеся в песок, уже не держали тело. Впереди стояли пятеро мужчин в белых ханбоках. Юноша замедлил шаг, взгляд его остановился на белых одеждах. — Янаги Бенджиро? Мы забираем пленника. Можете уходить. Японец облегченно перевел дыхание, поклонился и зашагал прочь. Ким опустился на подогнувшиеся колени, склонился к земле, касаясь лбом пыльной дороги. — Встать. Мужчина дернулся, повинуясь, уперся кулаками в землю, рывком поднялся. Он пошатывался, сквозь ткань штанов было видно, как дрожат мышцы бедер. — Ты осмелился пойти против нашего господина. Ты понимаешь, что это значит? — Да, — он поднял голову, — я знаю, что меня ждет. Я готов. Белая стена одежд распахнулась воротами, пропуская всполох алого пламени. Широкие рукава и полы шелковой накидки рассекли воздух, тихий, сочащийся холодом голос разрубил трепещущую в почтении тишину. — Отвести на корабль, связать. Ким чуть было вновь не рухнул на землю, к ногам наследника, поддержанный за локти двумя подоспевшими воинами. Он нужен живым. Да, конечно, из него еще есть какие слова вытянуть. Лучше бы сразу отсекли голову.***
Стройные ряды волн взялись золотой чешуей зеркального карпа, ловя на себе свет гаснущего дня. Жемчужная пена облаков окрасилась оранжевым и пронзительным желтым на фоне подернутого зеленью и лиловым неба. Солнце коснулось нижним краем вод залива, как купальщица касается воды, проверяя, не слишком ли она холодна. Ветер звенел мачтовыми канатами, готовый ударить в паруса ждущего отплытия пханоксона. Никки стояла на пирсе рядом с большим деревянным коробом-клеткой, в котором сидел ожидающий своей участи леопард, и сухими глазами глядела, как матросы таскают на судно провизию и тюки с дарами. Алое пятно било по глазам, рвало мир на кусочки — рядом с самым трапом, следя за погрузкой вещей, стоял мужчина в странной, нелепо яркой накидке с длинными несуразными рукавами. Теперь уже незнакомый мужчина. Последний матрос заносит поклажу на борт. А он все еще стоит и смотрит в никуда. Ждет. Чего? Кого? Не имеет значения. Заносит ногу, готовый шагнуть на трап. Замирает. Опускает ногу. Никки негромко вздохнула и пошла вперед. К кораблю. Деревянные подошвы гэта ударялись о доски пирса звонко, торжественно, как звучит церемониальный бронзовый гонг. Наследник медленно и рвано, как кукла в руках неопытного актера, повернул голову. Он глядел на приближающуюся женщину со слепым отчаяньем загнанного в ловушку зверя, но не смел сделать и шага. И каждый стук гэта о пирс гремел взрывом, приближая страшное и неотвратимое. — Иди уж! — она взяла его за локоть и дернула к трапу, — не стой столбом! Уходишь — так уходи! — Прости… — беззвучно, одним движением губ ответил Чжоу, и начал подниматься на корабль. Никки пошла за ним, по-прежнему держа мужчину под руку. Палуба была выдраена до блеска и украшена цветами, ветер полоскал желтые флаги с девизом династии. Все матросы и слуги попадали ниц. Чжоу обвел взглядом корабль, выдернул руку из ладоней женщины, сделал шаг к центру палубы. Никки смотрела ему вслед, вперив недвижимый взор в каменно-напряженную шею. Господин, повелитель, хозяин… как же он далек от всего этого. Держит голову гордо, как ему кажется — но выглядит так, будто у него на макушке каменная глыба, которая вот-вот раздавит. Щелкни по нему пальцем — и зазвенит, как согнутый в кольцо меч. Как же он жалок сейчас, всемогущая тряпичная кукла в смешных и ярких одеждах. Только вот… Никки втянула в себя воздух, как собака поводя носом из стороны в сторону. — Чжоу… Он обернулся. Лицо его было бледным и строгим, как у приготовленного для погребения трупа. — Что бы ты ни сказала, запомни — это будут твои последние слова мне. — Здесь пахнет порохом. — Это военное судно. Здесь должно пахнуть порохом, — его голос стал сухим и скрипящим, как мертвое дерево. Ушла даже та обжигающая льдом сила, с какой он говорил, что должен уйти. — Нет, не так. Его рассыпали. Лицо мужчины побелело, рот приоткрылся. А затем вновь, сверкая крыльями, прилетел феникс. — Обыскать корабль! Сейчас же! — прогремело на весь корабль, алая птица пронеслась по палубе. Пару недостаточно расторопных слуг мужчина сам рывком хватал за воротник и поднимал с колен, сквозь зубы рыча приказы. Пятерым — обыскать палубу. Пятнадцати — каюты, открывать любые, даже выламывать двери, таков приказ. Десяти — трюм. Даже самые нижние отсеки. Капитану — сейчас же писать прошение об увольнении. Помощнику — докладную, и предоставить опись всего груза. Среди мечущихся тел, топота ног и криков на незнакомом языке Никки все же успела схватить Чжоу за руку. Ее широко распахнутые потемневшие глаза сказали ему все быстрее слов. Они почти скатились по трапу на причал, спотыкаясь, подворачивая ноги в неудобной обуви и путаясь в одеждах, побежали прочь. Упали уже на землю, задыхаясь, как звери на четвереньках поползли вперед. И тут грянул взрыв. Красно-черный огненный шар пожрал корабль, море с ревом ударилось о берег пенной волной. Никки замерла, вытянув позвоночник струной, когда тяжелое, безвольно обмякшее тело придавило ее к земле. Годами, десятками лет отгремели несколько мгновений, и шеи коснулось, опаляя огнем, тяжелое сбитое дыхание. — Чжоу… — хрипло позвала она, слыша свой голос тонким и квакающим, чужим. — Я знал, что меня будут встречать фейерверками, но не до такой же степени. Она не сдержалась, тихо засмеялась в ответ. Начала подниматься, шатаясь, сквозь звон в ушах слыша собственное неровное дыхание и громогласный стук крови в голове. Посмотрела на мужчину, все еще сидящего на земле и улыбающегося широко, безумно. Повернула голову к морю. Разбитый взрывом надвое, горящий корабль в окружении тлеющих обломков медленно опускался в посеревшие волны. Столб черного дыма, очерченный рыжим заходящим солнцем резко, как выточенный из камня, плевался снопами искр и высотой своей бросал вызов горе Рокко. Растерявшая блики, мутная вода сверкала кое-где блеском металла — солнце выхватывало и позолачивало белые одежды. — Там еще могут быть живые люди. Поднимайся. — А? Что ты хочешь? — он, прищурившись и улыбнувшись шире, посмотрел на нее. Как же смешно сейчас звучал ее голос, да и его собственный. — Живые. Их можно спасти. Он поднялся слитным резким рывком и тут же начал оседать на землю, хватаясь за голову, удержался на ногах, лишь опершись на плечо женщины. С трудом согнал с лица улыбку, огляделся, борясь с головокружением и подкатывающей тошнотой. Увидел две пустые лодки и двинулся к ним, потянув Никки за собой. Чьи они, здесь ли хозяин, что он скажет — уже не имело значения. Оглушенный было феникс поднимался и расправлял свои крылья. Солнце опускалось в воды моря, отходя ко сну и накрывая небо темным расписным шелком. Лишь верхний край еще горел над горизонтом, по-прежнему освещая горящий корабль и черные тяжелые клубы поднимающегося над ним дыма. Серым безжизненным снегом падали на волны крупные хлопья пепла. Две лодки неуклюже и дергано метались меж еще горящих обломков по мутной черной воде, от трупа к трупу. Одна из них остановилась, покачнулась. Женщина, правящая ей, что-то вытащила из воды и подняла над головой, крича. Чжоу остановил свою лодку, взглянул на Никки. Она держала за волосы отрубленную обескровленную голову того наемника, что должен был сидеть пленником в одной из кают. Убитого наемника. Впереди, среди тлеющих кусков обшивки мелькнуло белое. Человек. Живой человек. Вскоре на дне лодки, в луже перемешанной с водой собственной крови, лежал командир пханоксона, в полубреду шевеля обескровленными губами и непрестанно твердя только два слова: «Ваше Высочество». Чжоу в который раз со злостью подкатал рукава накидки до локтя, и в который раз шелк стек по рукам вниз. Бесполезно. С глухим рыком мужчина сорвал пояс накидки, стряхнул ее с плеч и швырнул на край лодки, а сам опустился на колени перед раненым. Спасти можно, если не мешкать. Одна нога листом обшивки отсечена ровно, чуть выше колена, кое-где в черном окровавленном мясе торчат щепки и коричнево-алые осколки кости. Вторая раздроблена, когда-то бывшая белой штанина окрасилась ровным багровым цветом с обугленными пятнами черного, разорвана, висит клочьями. Из рваных уродливых ран желтыми с кровавыми прожилками плотными гроздьями выступает жир, толчками вытекает кровь. Прорвав опаленную кожу, трубкой торчит перевитый черными сосудами обломок кости, рыхлыми кусками, как клейкий переваренный рис, из него вываливается кровящий костный мозг. По разорванным, изувеченным мышцам пробегают волны судороги, заставляя кровь из разрывов бить маленькими фонтанчиками. У пояса моряка болтается в ножнах несуразно длинный парадный клинок. Нет времени раздумывать. Содрав с перевязи ножны, мужчина вынул из них меч на длину двух ладоней, коленями прижал оставшуюся в ножнах часть ко дну лодки и дернул рукоять вверх, налегая всем телом. Клинок зазвенел, согнутый пополам, но не сломался. Еще рывок. Обломок чуть не выбивается из рук, словно в попытке отомстить за свою гибель подныривает под ребра, и в тот же миг, зажатый во вспотевших ладонях, полосует по изуродованной ноге моряка. Скрипят под лезвием сухожилия, брызжет кровь, ошметками срезается мясо. Громко плещутся волны, принимая выброшенную из лодки отрезанную конечность. Пояс накидки — тугой прочный шнур — идет в дело, поверх скатанных вчетверо обрывков штанины наложен на культю и затянут так сильно, как только можно, чуть ли не разрезая плоть. На перевязку второй ноги уходит лента с головы, тонкий шелк режет ладони, когда затягиваешь узел что есть сил. А моряк даже ни разу не вскрикнул, не изменился в лице. Взгляд в глаза. Распахнутые во всю ширь, безумные глаза. Живые глаза. А тронутые синевой губы все еще шепчут «Ваше Высочество». Чжоу едва сдержался, чтобы не ударить раненого по лицу, призывая замолчать. Поднялся во весь рост в качающейся лодке, окинул взглядом гавань, показавшуюся вдруг огромней, чем вся страна. Все тело сотрясал озноб, ветер трепал тяжелые от пота рассыпавшиеся пряди волос и как плетьми бил ими по взмокшей спине, по шее, по щекам. Когда-то белый, как у всех, ханбок был забрызган кровью, перемешанной с черной от копоти и пороха водой. Рукава, багровые вместо белых, липли к рукам от запястья до локтя, красные капли срывались с них и со звоном ударялись о дно лодки. Мужчина, щурясь, повернулся к солнцу, кидающему последние алые лучи на воды залива, на разорванные, растащенные в стороны клубы дыма, на факелами горящие мачты затонувшего корабля. Опустил голову, взглянул на свои руки. Они еще попадали в полосу света, толстый слой крови под ногтями сиял рубином. Взгляд на дно лодки, на теперь уже черную, в тени, фигуру. Глаза раненого моряка остановились, непрестанно движущиеся прежде губы замерли на середине фразы. Все кончено. Наследник вновь посмотрел на свои руки, с которых капала еще жидкая кровь, алая, сверкающая драгоценными камнями в свете умирающего солнца.***
Зеленой высокой пеной раскинулся лес у самого берега моря. Днем он был светел и ясен, пели птицы. Теперь же взошедшая луна одна освещала его, деревья высились мрачными громадами, молодая листва бросала резные тени. Двое стояли под высоким кленом, смотря в одну и ту же сторону. Он — в снопе жемчужного лунного света, делающего алые одежды кроваво-черными, она — в тени за его спиной, в черном мужском кимоно, так что только лицо выделялось ярким белым пятном. Он взглянул в сторону узкой блестящей серебром полоски моря, скрытой деревьями. Все внутри вопило и корчилось в муках — обернись, обернись сейчас же! — но просто не было сил. Шаг вперед, назад, даже поворот головы — и он осколками разбитой фарфоровой маски ляжет на влажную землю. Снова смотреть на море, взглядом как цепями приковывая себя к нему, чтобы потом тянуть за них безвольное тело, заставить себя шагать, заставить уйти и не разорваться пополам. — Где вы возьмете новый корабль? — слова без единой капли смысла. Она хотела спросить отнюдь не об этом. — Наймем любой. — Не боишься? — Нет. Не имею права. — Что ж… Удачи тебе, и пусть тебя хранят тамошние боги. Хриплый, тяжелый, пустой голос. Холодный и давящий, как болотная жижа. Таким говорят «будь ты проклят», когда не остается ничего другого. Он обернулся. Так старательно, любовно выкованные цепи лопнули с почти слышимым звуком. Она вздохнула, опустила глаза, горько усмехнулась. — Слабак. Он сделал крохотный шажок в ее сторону, так ловчий сокол с путами на ногах переступает по руке хозяина. Она отступила, прижалась спиной к дереву, невольно вставая на выпирающие из земли корни. Еще шаг, и он с резким глухим рыком впечатал ее в ствол дерева. — Трус, — хрипло прошептала женщина, хватаясь за его руки, пытающиеся справиться с оби. Вместо ответа он впился в ее губы поцелуем, еще сильнее вжал в дерево. Она должна быть ближе. Сейчас. Еще ближе. Недостаточно близко. Выпить целиком, впитать в себя, не оставив даже оболочки. Захватить, всосать ее душу в свою. Всю до последней частички втиснуть внутрь себя, чтобы тепло под сердцем чувствовалось всю жизнь, чтобы об него ломались клинки убийц и яды теряли свою силу. Взять ее с собой. Всю. Навсегда. Она продолжала отталкивать его руки, воюющие с поясом, но бесполезно. Да и глупо было верить, что хватит выдержки развязать, а не разорвать. В голове гремят военные барабаны, призывая в поход. Громче, быстрее. Забыть себя, подчиниться силе, стать силой. Сейчас же. Ближе. Еще ближе! Она с беспомощным отчаянным стоном рванула пояс, вторя движению его рук. Ткань протяжно, болезненно затрещала, поддаваясь удвоенному усилию. В его вздохе — столько облегчения и надежды, что вдруг от беспросветной нежности щемит сердце. Ну же. Еще ближе. Он хватается руками за дерево, словно веса тела не хватает, чтобы достаточно крепко прижаться к женщине. Сорвана тесьма пояса, удерживающего его накидку наглухо запахнутой, шелк взметается крыльями. Подрагивающие пальцы исступленно рвут белое исподнее, ногти задевают кожу, связывая все жилы узлом. Кожа прижимается к коже, нестерпимым жаром и почти болью касание отдается во всем теле. Ее руки под накидкой скользят по его плечам и спине, прижимаются крепко, вплавляясь, стягивая раскаленным обручем и не давая дышать. Под его пальцами, хваткой мертвеца впившимися в дерево, крошится сухая кора, мускулы рук от усилия рвет на куски. Сердцу до боли тесно в груди, оно в агонии колотится по трещащим ребрам. Да, так достаточно близко. — Дурак… — она слизнула капельку пота, бежавшую по его шее, — безвольный и наглый пучок водорослей. Я же не смогу теперь отпустить тебя. — Не отпускай, — он улыбнулся, кончиком носа очертил ее скулу, — а водоросли тоже могут быть чем-то да полезны. — Ты снова шутишь, хотя только-только переоделся в чистое и смыл с тела кровь… так я скоро начну верить в то, что ты правда ёкай. — Некоторые лекари говорят, что хорошая шутка может продлить жизнь. Как видишь, со мной — это истинная правда, — он улыбнулся вновь, — да и ты сказала, что не хочешь, чтобы я разучился смеяться. Ответная улыбка, ладони невесомо скользят по телу, как от опрокинутой на голову бочки ледяной воды перехватывает дыхание, тут же нестерпимо жарко и до невозможного холодно одновременно. Дрожь в ногах, тело тяжелеет настолько, что даже упав, кажется, захочешь еще упасть. Слишком много мира вокруг, глаза закрываются сами собой. Слишком много тела, руки обмякли и безвольно ложатся на бедра, не пытаясь уже изучить, ощутить, взять. Слишком много кожи, запах кружит голову, воздух становится нестерпимо густым и тяжелым. Она едва ощутимо кончиком носа касается его шеи, за ухом, сбито дышит, как после долгого бега. Он сдавленно стонет, откидывает голову назад и тут же опускает подбородок на ее плечо, не в силах терпеть ни мгновения слишком далеко. Он принадлежит ей, вся его жизнь, прошлое и будущее, все битвы, победы и поражения, вся пролитая кровь, чужая и его собственная. Он принадлежит ей весь, без остатка, больше чем вещь, больше чем имя, больше чем память. Потому что она так же слепо, без остатка, до последнего вдоха и удара сердца принадлежит ему. Он должен уйти. Сейчас. Ради нее. Только нет сил. Нет сил. — Прости… это ошибка. Отцепи меня от себя как-нибудь. — Если и отцеплю, ты возьмешь меня силой, — она хрипло, сдавленно усмехнулась, облизывая пересохшие губы, — и будешь винить себя за это не меньше десятка лет. За тобой еще ведется охота, поэтому забудь обо всем. Сегодня ты спасся лишь чудом. — Да, и наемники долго будут вспоминать о том, как легко убили такую хитрую и неуязвимую мишень, лишь дождавшись, когда в дело вступит женщина, — он едко хмыкнул и тут же сорвался на сдавленное мычание, когда ее рука оказалась между его бедер. Хватит уж говорить, они снова недостаточно близко. Вновь его пальцы до боли, до судорог впиваются в шершавую древесную кору, чтобы сильнее прижать тело к телу женщины. Ее ладони движутся по его спине, ложатся на ягодицы, прижимают плоть к плоти еще крепче. Жарко, как в погребальном костре, нечем дышать, земля и небо начинают меняться местами. Стон, рык, вскрик. Свет померк. Тело и душу скручивает узлом и швыряет на раскаленные угли, чтобы наконец-то вытопилось все холодное, чужое, лишнее. Сгореть без остатка, дымом вознестись к облакам, с летним дождем упасть на землю и прорасти в цветах. Умереть, чтобы доказать — смерти нет. Он ничего не помнил. Ни как ее ногти расцарапывали в кровь его спину; ни как сцеловывал вместе с потом злые соленые слезы — ее? его? — с ее лица; ни как вдвоем дрожали так, что едва удерживались на ногах; ни как беспомощный, обессиленный опустился на колени, обвив руками ее бедра. Но он прекрасно помнил, что умер и начал новую жизнь. — Никуда не годится. Быстро, грубо и неосторожно. Если так будет и дальше, не быть тебе правителем, ни одну жену или наложницу не удовлетворишь, — Никки, прищурившись, поднесла к глазам руку, запачканную в семени мужчины.– А еще тебя надо наказать за такое безответственное обращение с тем, что послужило бы рождению будущих наследников. — А как же ты? — он улыбнулся в ответ, провел кончиками пальцев по ее дрожащим, влажным от пота бедрам. — Тебе просто повезло, — она опустила веки, оправила распахнутые одежды, подставляя открытое разгоряченное тело ветру. — Такому ничтожеству, как я, просто не может не везти, — он блаженно прикрыл глаза, замер на миг, упиваясь абсолютной пустотой внутри. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний, ни даже мира вокруг. И вдруг все становится ясно. — Идем со мной? — Что? — Идем. Со мной.***
Две грузные тени крались меж рядов низких портовых складов, замирая от каждого шороха. — Проклятые варвары. Я чуть не обмочился. — Тише, дурак! Если нас поймают, лучшее, на что мы можем рассчитывать — это быть сваренными живьем! — Сам не шуми! Если мы не найдем хотя бы пару кулеврин, что будет? — Да плевать уже, что будет. Я не собираюсь ни единого дня оставаться здесь, — и первая фигура начала на ощупь искать замок на двери одного из складов.