***
Уже рассвело, и тени от мачт кораблей в гавани по никому не ведомому плану разделяли город на кварталы поперек улиц, крыш домов, линий оград и крон деревьев. В одной из сотен одинаковых бедняцких лачуг, теснящихся за гаванью, на жесткой циновке заворочался юноша, когда пробившиеся сквозь сёдзи лучи солнца осветили крохотную пустую комнатку. Лежащий с ним рядом огромного роста мужчина улыбнулся, поправил одеяло. — Уже утро, Ивовая Веточка. Я все понимаю, но не останешься же ты со мной на весь день? — он осторожно тронул его за плечо. Юноша проворчал что-то, смешно причмокивая губами, и перекатился на другой бок. — Вставай, а то нам всем попадет от хозяина дома, — мужчина глухо засмеялся и вдруг замер, напряженно выпрямив спину. И через мгновение сёдзи гулко разъехались в стороны. Курояма вскочил с места и тут же сжался в церемониальном поклоне, пряча наготу и краску смущения. Бенджиро лишь закутался в одеяло по самый подбородок и сонно разглядывал незваного гостя. — Даю вам время одеться. Жду в другой комнате. Не мешкать, — и языками пламени мазнул по краям сёдзи алый дорогой шелк. Вскоре двое уже одетыми стояли перед мужчиной в алой накидке, старательно пряча глаза. Тот же глядел открыто, с вызовом, его глаза надменно и зло смеялись. — Значит вот как выглядит мальчик для постельных утех, — он медленно, любуясь собственным движением, протянул руку к лицу Бенджиро, цепкие пальцы капканом сомкнулись на подбородке юноши, — красив. Умел, должно быть, хотя это неважно. И что же, сколько тебе заплатили за эту ночь? — Прошу прощения… — начал было Кейтаро, но был остановлен властным взмахом руки. — Не хочешь отвечать? — продолжал мужчина в алой накидке, поворачивая голову юноши в разные стороны, разглядывая того придирчиво, будто оценивая лошадь, которую собрался купить, — так ты собираешь деньги на то, чтобы выкупить сестру? Слушай меня, мальчик для утех. Иди и выкупи себя, оставшиеся деньги пожертвуй в любой храм. И не мешкай. Это приказ. Бенджиро смотрел на него широко распахнутыми, непонимающими глазами, силясь сказать хоть что-то в ответ, но воздух не проходил в сжатое волнением и страхом горло. Темные по-лисьи прищуренные глаза мужчины кололи иглами, в казалось бы легонько сжимающих челюсть пальцах чувствовалась сила отнюдь не простых людей, голос, ничем не отличающийся от других голосов, ледяной водой затекал под кожу, стягивая ее до судорог. Но эти глаза, этот голос, эти пальцы были слишком знакомы, чтобы те слова о приказе были правдой. Или незнакомы, и это злые ками так шутят, сводя с ума? Мужчина отдернул руку от лица юноши, резко, будто прикосновение начало жечь, тут же повернулся к нему спиной. — Выйдешь на улицу — встретишь охрану. Они тебя знают, один из них проводит до места. Не смей пытаться обмануть или бежать. Бенджиро поклонился и покинул комнату. Вышел из дома и не смог сдержать отчаянный вздох. Перед ним стояли воины в белых одеждах, как и тот наемник, кого он сам дважды вел пленником. Все повторилось. Карма, сделавшая жизнь так похожей на игру в го. С тем только условием, что ты камень, а не игрок. А двое в маленькой темной комнатке глядели друг другу в глаза. Долговязый ронин, являвшийся когда-то сыном дайме, и нищий, признавший себя сыном вана. И ронин, бывший выше почти что на голову, снизу вверх смотрел на человека в алых одеждах и черной маленькой шапочке, надвинутой почти на самые брови. Смотрел и не смел дышать, чтобы не выпустить рвущийся наружу смех и благодарственную молитву всем ками и буддам за свершившееся чудо. Терпел ощупывающий, всевидящий взгляд, под которым даже в доспехах чувствуешь себя обнаженным, и все ниже опускал голову. Карма. Снова как на той войне, слишком много этих странных, непредсказуемых корейцев в жизни воина. — Я, Курояма Кейтаро, командир седьмого отряда асигару дивизии Кониси Юкинаги, готов исполнить любой Ваш приказ, Ваше Высочество, — первым нарушил тишину японец, склонившись в поклоне, — позвольте мне служить Вам. — Куро-яма, — по частям, словно пробуя слово на вкус, произнес наследник. Медленно протянул руку к лицу Кейтаро, взял того двумя пальцами за подбородок, поднял его голову, заставляя выпрямиться и смотреть в глаза, — черная гора. Такой же высокий и неприступный, как и горы Чосон, которые десять лет назад так и не сдались японцам. Ты ведь был на той войне? — Да, Ваше Высочество… — самурай едва заметно улыбнулся, чуть опустил веки, — я был там, Вы видели мою руку. Это не боевое ранение, но… — Боевое, — мужчина в алой накидке негромко усмехнулся, — у вас просто было слишком много противников. Так что заставило тебя служить мне, корейцу, которых вы считаете грязью под собственными ногами? — Я еще не вернул долги двум людям, когда-то встреченным мной в Чосон. — И кто же они? Я знаю этих людей? — наследник с видимым усилием согнал с лица едкую ухмылку. — Второй, может быть, уже погиб, но первый — это Вы, Ваше Высочество. Пальцы на миг стискивают подбородок Кейтаро с такой силой, словно пытаются как бумагу смять кости, и через мгновение рука исчезает. Резкий разворот на пятках, и теперь самураю придется говорить с каменно-напряженной спиной, облаченной в алый дорогой шелк. — И что же ты мне должен? — хриплый, будто сорванный от крика голос. — Пятнадцать жизней, Ваше Высочество. — И что же, у тебя столько есть? — негромкий смешок, больше похожий на кашель. — Нет, Ваше Высочество, но столько и даже больше наверняка есть у вас. Наследник медленно, неуверенно, словно борясь с ветром, обернулся. Пару мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, затем Курояма, не разрывая тишины, сложился у ног своего господина в церемониальном поклоне. — Ты не оставил мне выбора, японец. Будь благодарен своим неприлично честным глазам за то, что я не разглядел в них лжи. Я дам тебе шанс, но прежде ты должен назвать второго человека. — Тот самый мальчишка, который спас Вас от взрыва испорченной сигнальной ракеты, — Кейтаро осмелился поднять голову и посмотреть на пустое, стянутое в тупую безжизненную маску лицо наследника. — Зимой первого года войны, на северной оконечности страны, недалеко от границы с империей Мин. — И сколько же ты должен ему? — еще один хриплый смешок. — Всего одну жизнь, Ваше Высочество. Вашу. Скрипнула татами под ногой, где-то далеко тонко, жалобно вскрикнула неведомая птица, и вдруг все смолкло. Слышно было, как ветер перебирает волосы на висках мужчин, отделяя черные от седых. Тишину разорвал громкий, надорванный смех наследника, переходящий в тяжелый, мучительный кашель. Самурай лишь беспомощно улыбнулся.***
От нагретых солнцем черепичных крыш поднималось тепло. На тонких ветвях боярышника резвились певчие птицы, теплый весенний ветер гулял по галерее, играя с полами одежд двух мужчин, стоящих у дверей богатого самурайского дома. Один из них, воин в белом, стоял недвижимой каменной статуей, бесстрастный, холодный, без единой мысли в голове. Второй, в алом, улыбался едва заметно, предвкушающе. Тихо открылись двери. — Михара-сан ждет вас у себя господин, — молодая миловидная служанка почтительно поклонилась гостю и застыла у дверей, ожидая, когда он войдет. Мужчина в алом повернулся к своему спутнику, протянул руку к его поясу. — Дай мне меч, — приказал он на корейском. — Но Ваше Вы… — Дай мне меч. Воин опустил голову, робко, с сомнением положил ладони на ножны меча, но не спешил снимать его с пояса. — Как тебя зовут? — Цзян Чжиюй, прозвище Цзян Линг, Ваше Высочество. Перешел в личную охрану вана из отряда элитной гвардии генерала Ли Чжусуня по соглашению с… — Довольно. Слушай меня, Линг. Я умею обращаться с оружием, и я знаю, для чего его следует носить с собой. И я могу лично продемонстрировать это на тех, кто осмеливается меня ослушаться. Дай мне свой меч. Служанка смотрела на них, приоткрыв рот, тщетно вслушиваясь в речь и все не решаясь напомнить о том, что их ждут. Но вот наследник, убедившись, что Линг начал снимать с пояса ножны с оружием, перевел взгляд на нее. Улыбнулся улыбкой кошки, чуть склонив голову, протянул руку к лицу оцепеневшей девушки и кончиками пальцев провел по ее щеке. — Ты красива, — мягко зашептал он, улыбнулся шире, коснулся ее лба по линии роста волос, — увидел я у дороги вьюнка цветок — забыл, куда шел. Не бойся, твой господин не накажет тебя за промедление, узнав, кто я. Мы ждали — так пусть и он подождет. Она улыбнулась в ответ, опустила голову, прикрывая широким рукавом порозовевшее от смущения лицо. Он же взял протянутый воином меч в ножнах, небрежным движением сбросил с ног расшитые золотом сапоги и скорым шагом зашел в дом. Старый Михара ждал его в черном парадном хаори с вышитыми золотом гербами на груди, стоя посреди комнаты и держа ладонь на рукояти катаны, как ждут высокого, но опасного гостя. Нелепая же красная тряпка перед глазами подняла из низа живота тяжелый горячий гнев. Как к приходу самого сёгуна готовиться к разговору с каким-то ряженым… хватит уже позора на его пегую от седины голову. — Кто вы и что вам нужно? — Член официального посольства Чосон в Ниххон, прибыл с личным визитом. — Чесночник… — злобно прошипел самурай себе под нос, — член посольства… поросшая плесенью вонючая крыса, бегающая по коридорам с бумагами в зубах и визжащая как при смерти всякий раз, когда ей наступают на хвост. Что тебе нужно? — Я вызываю вас на поединок. Вы нанесли смертельное оскорбление человеку, от имени которого я буду сражаться. Но если же вы готовы признать свою вину и совершить сэппуку, я готов быть вашим кайсяку. Михара громко, каркающее засмеялся. — Плохи дела у того человека, раз он посылает вместо себя варвара-чесночника! И что же, ты не скажешь мне его имени? Я даже не вспомню, кому я столь крепко насолил, что кореец взялся быть моим кайсяку! — Скажу, но прежде вы или выслушаете меня, или дадите согласие на бой, — в глазах наследника мелькнул холодный огонь, уголки губ дернулись, удержав внутри широкую ликующую улыбку. — Конечно я согласен отделить твое мясо от костей! — Надо же, — наследник снял шелковую накидку и передал ее смиренно стоящей поодаль служанке, — я и думать не мог, что такой почтенный с виду человек на самом деле эта и работает мясником. — Первым делом надо будет подрезать тебе язык, — японец, глядя на противника, с усмешкой обнажил свой меч. В другой момент он бы позволил себе гнев, злобу, но ряженая в красное кукла не вызывала ничего, кроме смеха. — А ты одет как надо, белая простая рубаха и штаны. Уже подготовился к тому, чтобы умереть? — Нет. Поминать вас, — и тонко, благородно зазвенел дорогой клинок, плавным и отточенным движением вынутый из ножен. Пение металла оборвало смех, как птица рвет нить паутины, склевывая с нее паука. — Кто учил тебя обращаться с оружием? — Один из лучших фехтовальщиков города. Михара Никки, ваш сын. Тот, кого вы с такой заботой и любовью вылепили из младшей дочери. Старый Михара замер, не дыша и до боли в руках стиснув рукоять катаны. Капельки холодного пота выступили на лбу мужчины, ласковое тепло весеннего дня обернулось холодом сырой осенней ночи. — Вы отказались признать свою вину и дали согласие на бой. Я уважаю ваш возраст и военные заслуги. Так не стойте же именной табличкой на собственной могиле. Начните поединок. Привычные к мечу руки самурая были быстрее головы, но не оказались быстрее противника. Тот увернулся от короткого точного выпада, как веером балансируя мечом в руке. Ушел от удара и второй раз, и третий, двигаясь подобно играющей в воздухе птице, подобно легкой ткани на ветру. Скользящий удар меча отвел рукавом, даже не позволив режущей кромке коснуться тела. Дышал мерно и глубоко, в такт собственным шагам. И ни разу еще не взмахнул своим оружием. — Бейся, а не танцуй! — рыкнул Михара, в который раз безуспешно пытаясь достать противника. — Я не собираюсь калечить и уж тем более убивать отца своей жены, — с улыбкой ответил кореец, — сначала нужно будет по всем правилам устроить свадьбу. Старый самурай замешкался на миг, не веря собственным ушам, и в этот момент наследник единственным за весь короткий поединок выпадом выбил катану из его рук. — Вот и все. Я говорил, а вы меня не слушали. Ничего. Такова моя карма, говорить в пустоту, вашей вины тут нет. Но что теперь? — он убрал свой клинок в ножны, взял у служанки и набросил на плечи накидку, с усмешкой взглянул на возможного будущего тестя. Японец сквозь зубы бросил короткое ругательство. — Наслаждайтесь осознанным выбором, господин. Я забираю вашу дочь, и никто ничего не узнает. Не узнает, как вы проиграли бой жалкому вонючему поедателю чеснока, — наследник выплюнул последние слова, не сдерживая эмоций, в голосе клокотала холодная злость пополам с презрением, — на которого стоит только чихнуть, и он убежит, поджав хвост, как дворовый шелудивый пес. Как вы проиграли бой коридорной крысе, заросшей книжной плесенью. Уйдите в монастырь за считанные дни до назначения вас хатамото, дав почву для слухов. Убейте всех слуг, видевших, как я заходил в дом, подберите меч и сейчас же отрубите голову слышащей наш разговор служанке, заставляя соседей придумывать сплетни одна гаже другой. Подожгите дом, запретив кому бы то ни было выходить из него, и поставьте под удар самого Токугаву — в этом пожаре будут и его убытки. Или живите. Живите с этой тайной, с пятном на чести, которую вы носите как дорогое кимоно, не подходящее по размеру. Живите, вспоминая меня, вспоминая собственного ребенка, которого вы предали, или умрите, еще бóльшим позором покрыв весь род. Выбор за вами. Резко развернувшись на пятках, он широким летящим шагом двинулся к выходу, мечущиеся полы накидки языками пламени лизнули татами, пожаром вспыхнули в дверном проеме. Михара сжал голову руками и рухнул на колени, из глотки сам собой вырвался звериный вопль. Последним в жизни выбором мужчины оказался выбор между позором и смертью и… позором и смертью. Служанка выскочила вслед за наследником, чуть было не налетела на него в крытой галерее. Остановилась, едва не ударившись головой о его спину, пошатнулась и замерла, дрожа и сложив похолодевшие руки на груди. Он обернулся. Улыбнулся. — А, это ты, цветок вьюнка. Я уж думал, Михара-сан передумал и бежит за мной с согласием на сэппуку. Что такое? — Я… я все видела… меня убьют… — еле как выдавила из себя девушка. — Не бойся. Теперь считай меня своим хозяином, я не дам тебя в обиду. — Но… Михара-сан не отдаст… — А тебе и не нужно его согласие. Уйди в монастырь, цветок вьюнка, — Его Высочество положил свою ладонь на судорожно прижатые к груди руки девушки, — только подальше отсюда, далеко на юге или на севере. Живи тихо, в уединении, чтобы уже в глубокой старости подобно легенде поведать увиденное сегодня молодой прислужнице. Такие события набирают цену, когда проходит много времени. Сейчас это всего лишь байка, какие рассказывают пьяные буси за чашкой сакэ. Тебе не поверят. Но лет через сорок это станет легендой, наполненной отвагой, мудростью и красотой прошлого. Молчи, молчи хотя бы пару десятков лет, дай вызреть тому, что ты видела. Так и тебе, и мне будет спокойнее. А сейчас — беги на постоялый двор, найди там престарелого мужчину в белых одеждах и с седой бородкой, и скажи ему то, что сейчас я скажу тебе. Запоминай, от этого зависит твоя жизнь: Ванседжа отдавал старые долги, меня дали на сдачу. Самое главное слово — «Ванседжа». Запомнила? Повтори. — Ван… ванседжа отдавал старые долги, меня дали на сдачу. — Молодец, — он улыбнулся мягко, поправил замявшийся воротник кимоно девушки, — запомнила? А теперь беги. И она побежала, босиком, прочь от дома своего господина. — Ваше Высочество… — робко сказал Линг, прицепляя ножны с мечом обратно к поясу, когда двое оказались уже за оградой дома. Наследник кивнул, разрешая говорить. — Я вовсе не хочу ничему учить вас, Ваше Высочество, но… прикосновение ваших рук — это величайшая награда, какую может заслужить простой смертный. А вы… за один сегодняшний день вы четырежды касались этих бритоголовых варваров. — Завидуешь? Иди сюда, я тебя обниму и поцелую в лоб. Воин с чавкающим звуком захлопнул рот и застыл на месте, не зная, браниться, или смеяться. Наследник же лишь ускорил шаг, заставляя полы незапахнутой накидки крыльями развеваться за спиной.***
Солнце повисло в синем небе, ожидая, когда придет пора примерять оранжевые вечерние одежды и спускаться за длинную песчаную косу, отделяющую залив от моря. Белые цветы жасмина взволнованно раскачивались на тонких ветвях, разливая вокруг свой холодно-сладкий аромат. В траве тонко звенела одинокая цикада, ее стрекотание покоем наполняло скрытую в глубине сада беседку. Пожилая богато одетая и густо набеленная женщина в одиночестве сидела в беседке на мягкой подушке, ожидая гостей. Заслышала звуки шагов, повернулась, готовая приветствовать назначившего встречу человека, и не сдержала гримасы гнева. В беседку с поклоном зашел тот же человек, что днем ранее вломился в ее покои. — А вы набрались манер с момента нашей последней встречи, — фыркнула она, холодно склоняя голову в кивке-приветствии. — Прошу меня простить за тот раз, — он присел напротив нее, оправил взявшийся широкими складками шелк, — вы правы, нынешняя молодежь никуда не годится. Я готов понести любое наказание за вчерашнюю дерзость, даже лишиться вашего прекрасного общества. — Льстец, — Акинори-сама улыбнулась с характерным кокетством старой, но не потерявшей хватку и красоту женщины, — вы полагаете, услышав пару дешевых комплиментов, я забуду вашу бестактность и наглость? — Нет, что вы. Вы не похожи на выжившую из ума старуху, забывающую под вечер, что она ела утром. И я в самом деле со всей искренностью извиняюсь за вчерашний визит. Вы повидали жизнь и должны прекрасно понимать, что иногда обстоятельства сильнее даже самых сильных людей. — Я слишком рано сделала выводы о лести и манерах, — надменно фыркнула женщина, — сравнить меня со старухой… в каких книгах вы вычитали про те правила поведения, коими пользуетесь? — Вы прекрасно знаете, что жизнь учит лучше любых книг. Вы умны, госпожа, и вы мудры. И вы понимаете, сколь слаб может быть ум старого человека, пусть вам и далеко до настоящей старости. Я же пришел говорить о деле. — И что же вам надо? — она вздернула тонкие подведенные брови. — Я хочу купить одну из ваших девушек. — И вы… — Акионри-сама сделала паузу, заглянула в темные глаза собеседника. Этот мужчина, прошлым днем вломившийся в ее спальню подобно убийце и огорошивший новостью, которую женщина и так ждала сама, был для нее сейчас открытой книгой, написанной слишком вычурным шрифтом. Черные строки по белой бумаге, а что за ними — не скажет никто, — после всего, что было, верите, что я продам вам хоть кого-либо? — Я могу предложить высокую цену, — он улыбнулся скромно и беззлобно, но от этой улыбки повеяло холодом штормящего зимнего моря, — достаточно высокую, чтобы вы согласились на нее. — И что же? — женщина обрубала слова звонкими высокими окончаниями, но за кажущейся надменностью так легко было разглядеть спрятанное беспокойство. — Ваша репутация, госпожа. — Моя репутация чище вашей. — Но не мне, а вам ценна и нужна будет шкура тигра. А я могу ее достать. Равно как и предоставить не просто шкуру, а уже живого леопарда с бумагой и печатью, подтверждающей, что это именно леопард, но не тигр. А также сказать это нужным людям. Или же про этого леопарда никто никогда так и не узнает. — Какая девушка вам нужна? — почти не размыкая сухих губ произнесла женщина. Мягкая и удобная подушка показалась тут же твердой и неудобной, ветер — холодным. Она попала в такую простую ловушку, сделанную собственными же руками. — Онна-гэйся по прозвищу Маленькая Лилия. — Не для такого как вы мы растили этот цветок, — Акинори-сама в тонкую нить сжала губы, до стреляющей боли в пояснице выпрямила спину. Она уже знала следующий ход. Сейчас он ударит еще раз, последним и самым веским своим доводом. Чжоу поежился от сверлящего затылок тяжелого взгляда, но удержал на лице холодно-бесстрастное выражение. Конечно, первый раз выпуская ловчую птицу на добычу, соколятник будет следить за ней с усиленным вниманием. Только вот от этого взгляда подгибаются крылья. И под этой проклятой шапкой с невыговариваемым названием мучительно потеет голова. Хорошо хоть сидит она достаточно туго, чтобы не давать капелькам пота бежать по вискам. — Но ведь и вам есть куда повышать цену, — после недолгого раздумья ответил наследник, — я уже не столь молод, чтобы гордиться безрассудством и называть его удалью. Я могу предложить вам еще кое-что. — А вы умнее, чем я о вас думала, — мама-сан позволила себе улыбку, — и что же я получу еще, кроме тигриной шкуры? — Свидетельство моего позора. Описание вчерашнего происшествия, написанное моей рукой и заверенное. Для меня это наивысшая цена из всего, что я могу предложить, величайший риск и явление глубочайшего к вам доверия. За нее я мог бы просить даже вас самих, но мне нужна всего одна девушка. А теперь позвольте моему слуге принести мне тушь и бумагу. Дальнейшее слишком ценно, чтобы называть его вслух. — Как вам будет угодно, — она сжала пальцами край подушки, сосредоточившись на ощущении касания ткани, чтобы не пустить на лицо эмоции. Мужчина негромко хлопнул в ладоши, и вот перед ним уже стоял почтенного возраста седой слуга, протягивая господину бумагу и шкатулку с письменными принадлежностями. Он открыл шкатулку. Акинори-сама залюбовалась изящными узорами лака на ее крышке. Кистью с утонченно-изысканной рукоятью. Отточенными движениями, какими мужчина размешивал густую, не японскую тушь. Красотой вязи иероглифов, покрывших бумагу. А затем, заглядывая под его руку и читая перевернутые строки, замерла, чувствуя, как холодный пот течет по шее и пачкает ворот нижнего кимоно. Перед ней был сын вана Чосон. Не таким уж большим позором и мерзостью было продать себя ему вместо одной из здешних девушек. Когда он за неимением печати обмакнул в красную краску большой палец правой руки и оставил им оттиск в углу листа, она уже в мыслях возносила молитву ками и просила у них самообладания до конца разговора. — И что же? — он с кажущейся небрежностью протянул мама-сан бумагу, — вы по-прежнему несогласны? Осторожней, тушь еще может размазаться. Она молчала, читая, поджав губы и расправив худые узкие плечи. Он улыбнулся уже грустно, взял следующую бумагу и начал писать что-то еще. — Зачем вам эта девушка? — сухим от сдерживаемого волнения голосом спросила Акинори-сама, — вы платите за нее столько, что я останусь у вас в долгу навечно. — Что ж, тайна за тайну и репутация за репутацию — это было бы разумно, — он с затаенной усмешкой взглянул на старую женщину, — но здесь, в Ниххон, моя репутация дешевле вашей, а значит, и пятно как поставить, так и вывести проще. И разве не справедливо мне будет взять одну из лучших? — А вы даже слишком хороши для варвара-чесночника. Выходит, нам рассказывают сказки про то, что Чосон — лишь сборище дикарей? — Конечно. Ведь и мы рассказываем своим детям сказки о том, что Ниххон — это страна неразумных варваров. Истинно же мудрые и знающие люди понимают, что мы гораздо ближе друг к другу, чем сами себе говорим. — Маленькая Лилия будет вашей. Но где вы возьмете тигриную шкуру? — Там же, где мог бы взять живого тигра, — он поставил оттиск большого пальца на вторую бумагу и тоже передал ее женщине, — но на это уйдет время. Теперь, отделив от скопища дикарей, вы вздумали приблизить меня к ками? В вашей стране тигриная шкура стоит не одного человека, а целую деревню со всеми ее полями и лодками, так разве я, варвар, могу достать ее просто так? Цепкие глаза из-под тяжелых набрякших век мазнули по тексту второй бумаги, но почти сразу мама-сан споткнулась и остановилась. Не веря, перечитала. Тихо и горестно вздохнула. Когда ей привезут шкуру, она должна будет отдать тот бессмысленный и заверенный оттиском пальца клочок бумаги с письменным извинением, чтобы его уничтожили. — Кем бы вы ни были, я должна сказать вам спасибо. Вы были правы от первого своего слова до последнего, скоро мне грозит выжить из ума, если не буду упражняться подобно сегодняшнему дню. Благодарю вас за этот красивый, изысканный урок. — В обществе такой прекрасной мудрой женщины я не мог позволить себе быть хуже, — он улыбнулся в ответ, — так что же, вы согласны? Она достала из расписного рукава кимоно маленький черный футляр, вынула из него тонкий и короткий цилиндр из кости. С легким поклоном приняла маленькую плоскую баночку с густой как топленый китовый жир красной краской и поставила на бумаге свою инкан. — Вы совершили очень выгодную сделку, — она заставила себя улыбнуться без злобы, возвращая мужчине краску, — купили одну из лучших моих работниц за обещание доставить шкуру, извинения, которых я лишусь, и несколько оскорблений. Можете гордиться тем, как обманули старую глупую японку-дикарку. — Назвавшись тигром один раз, я останусь им независимо от высоты забора, отделяющего меня от чужого любопытства, — наследник убрал письменные принадлежности, закрыл шкатулку, поднялся, сдержанно поклонился, — благодарю вас за совершенную сделку и за приятную беседу, желаю вам, чтоб впредь ваши дела шли так же хорошо, как и раньше. И алый шелк пламенем мазнул по опорным столбам, когда наследник покинул беседку. Старый слуга дробно засеменил следом, а поймав на себе взгляд мужчины, степенно и с улыбкой, выражая одобрение, опустил голову. — Для первого раза вы были прекрасны, Ваше Высочество. Только не обрывайте сейчас листья, чтобы стереть краску с пальца, и об себя не вытирайте. Чжоу оглянулся, проводил взглядом удаляющуюся фигуру Акинори-самы, движением уставшего человека снял с головы шапочку и вытер ей собравшиеся на висках мелкие капельки пота. Господин Пак лишь безлично хмыкнул за его спиной.***
Мацудайра Иэхиса, третий сын героя Корейской войны Симадзу Есихиро, отважный тридцатидвухлетний воин и даймё Сацума-хана, ненавидел трусость. Трусливый человек не может быть честным, ведь даже признаться самому себе в трусости у него не будет сил, а тот, кто смог сознаться в этом самому себе, уже не будет трусом. Трусливый человек не может быть щедрым, ведь он будет бояться отпустить то, чего так или иначе лишится в конце пути. Трусливый человек не может стать великим, ведь не сможет пойти на риск. Но иногда проявление глубокого ума храбрейшего человека может быть так похоже на трусость. Токугава, смогший собрать сильнейшую армию под носом у множества противников, взяв власть в свои руки, первым делом позаботился о том, чтобы никто не смог повторить его путь. Было ли это трусостью или взвешенным, обдуманным и правильным решением — уже не имело значения. Мацудайра Иэхиса, в прошлом Симадзу Иэхиса, готовил свой корабль к возвращению в родные владения после года проживания в Эдо и думал о том, как же ненавидит трусость. И когда ему назначил в гостинице встречу член посольства Чосон, он удержался от отказа только из-за желания посмотреть на это жалкое создание, недостойное называться человеком. И мысли о возможности посмеяться над дикарем перевешивали возмущение от решения сёгуна, разрешившего кораблям из Чосон прибывать в страну. И когда в саду за гостиницей, где должна была состояться встреча, на светлом камне дорожки мелькнуло желтое в пятнах тело дикого зверя, Иэхиса привычным жестом вскинул лук и прицелился. Но не успел натянуть тетиву полностью и выстрелить. Кореец, трусливый и ни на что не способный дикарь-кореец в ярких и смешных, похожих на женские одеждах на тонкой веревке вел за собой большую хищную кошку. Такие кошки, в окрестностях Пхеньяна нападая на выставленных на ночь часовых, утаскивали их на деревья вместе с доспехом. Большой зверь с длинным плотным пятнистым телом на невысоких крепких ногах, с круглой широкоскулой головой, на которой нефритовыми вставками горели большие зеленовато-желтые глаза, ступал бесшумно, текуче и твердо. Тяжелый длинный хвост мерно двигался из стороны в сторону, мягкие подушечки лап на миг показывали скрытые когти при каждом касании с землей. Тонкая, непростительно тонкая простая веревка шла от скрытого густым мехом ошейника к расслабленной и спокойной руке человека. Только поклонившись и ответив на слова приветствия, Иэхиса опустил лук. — Что это за зверь? Что он здесь делает? — его голос шелестел как подхваченная ветром сухая осенняя листва. — Это подарок вам от дипломатической миссии Чосон в Ниххон, — держащий поводок мужчина в алых одеждах, высокий, статный и возмутительно хладнокровный, махнул рукой, подзывая своего слугу, принял из его рук бумагу и с поклоном протянул ее японцу, — вы один из немногих, по-настоящему достойных подобного. — Я недостоин, — Иэхиса стряхнул с себя короткий миг оцепенения, — подобный подарок вам следовало бы делать сёгуну или микадо. — Но сёгуна или микадо недостоин сам зверь, — с улыбкой возразил кореец, протянул даймё веревку, держа ее за самый кончик двумя пальцами, — это леопард, красивый, но недостаточно величественный. А тигра мы привезем в следующий раз. Мацудайра Иэхиса ненавидел трусость. И, ощущая, как трясутся жилы под коленями и дзюбан прилипает к похолодевшей спине, он взял протянутую веревку и крепко зажал в кулаке. Леопард зевнул, обнажив желтоватые клыки в мизинец длиной, дернул хвостом, взметая пыль, и улегся на землю в шаге от ног японца. Старый слуга корейца закашлялся и прикрыл рот ладонью. — Прошу прощения. Она избалована и не знает, что рядом с хозяином столь высокого ранга надо стоять, — расстроено обронил кореец, а затем топнул ногой перед самым носом у кошки. Та взвилась, дернувшись в сторону, зашипела и спряталась за спиной вмиг побледневшего Иэхисы. — Вот видите, она совсем ручная и ни на одну шерстинку своей прекрасной шкуры не злобная. Скоро она привыкнет к вам и будет позволять кормить себя с рук. — Я отказываюсь от подарка. Он слишком хорош для меня, — и даймё протянул веревку корейцу, все так же крепко зажав в кулаке, — вам и в самом деле следует доставить зверя в Эдо. — Нет, что вы, для вас он еще недостаточно хорош. Но подобный зверь все же силен и смел, чтобы сравниться с воином, подобным вам. Мы могли бы засвидетельствовать свое почтение другими дарами, но произошло несчастье… — Да, я уже знаю, — сцепив зубы, ответил Иэхиса. Он знал о взрыве корейского корабля, и уже догадывался, кто мог это сделать. — Если леопард столь неугоден вам, — на этих словах японец разглядел затаенную в уголках губ корейца презрительную улыбку, — мы заберем его, но нам нужно будет плыть через море, через неспокойное море. Между тем, как в гавани вплотную к нам стоял черный корабль, и, что удивительно, он совершенно не пострадал от взрыва. — И вы хотите плыть на корабле этих красноволосых варваров? Не боитесь задохнуться от их вони? — О нет, мы будем жевать дольки чеснока, и вонь этих дикарей не будет столь непереносимой, — кореец позволил себе легкий смешок. Слуга за его спиной снова стал кашлять, но остановился, поймав на себе взгляд господина, и опустил голову. Иэхиса удержался от смеха. Этот шут в дурацких ярких одеждах смеялся над собой, смеялся над тем, над чем в корейцах всегда смеялись японцы. Но из его уст это звучало плохой, очень плохой шуткой. Колкой, злой шуткой, прячущей в себе холодную издевку. — Так вы… — начал он после нескольких мгновений молчания, — не дождетесь, пока за вами пошлют новый корабль? Остальная миссия, насколько мне известно, сейчас в Осаке, и им не составит труда прислать вам свободное судно. — Нет, что вы, нас приняли со всем возможным гостеприимством, но ведь по ту сторону моря, да и даже в гавани Осаки никто сразу не узнает, что произошло. Нам лишь нужен быстроходный, способный противостоять волнам и ветру корабль, лишь чтобы быстро пересек разделяющие наши страны воды с просьбой прислать второй. Как раз такой, каков стоящий в гавани черный корабль. Это ведь вы наложили на него арест, Мацудайра-сан? — Это внутренние дела государства, — Иэхиса вздернул подбородок и тут почувствовал, как до сих пор бывший за его спиной леопард ложится, по-кошачьи сворачиваясь в клубок и подминая под себя длинные, волочащиеся по земле полы хакама. Несносная кошка. Несносные корейцы, не пожелавшие везти ее в столицу и дарить самому Токугаве. С ним-то они побоялись бы так зло шутить. — Но ведь любая трудность может быть улажена. И как тогда мы повезем зверя обратно в Чосон? — Вы только что его подарили, а теперь одумались и забираете, — японец позволил себе короткий презрительный смешок, — я был наслышан о скупости ваших чиновников, но не верил слухом, полагая их преувеличенными. А теперь, как оказалось, они преуменьшены. — Но вы ведь отказывались от зверя, советуя подарить его сёгуну. — Вы незнакомы еще и с правилами приличия? — Иэхиса усмехнулся вновь, — так быть может, правы наши мудрецы, называя вас варварами? — Но разве вы отказывались от подарка не в самом деле? — кореец, странный, так просто говорящий такие много значащие слова и оказавшийся вдруг таким проницательным, улыбнулся сдержанно, но колко. В своих мыслях даймё уже третий раз разрубал собеседника мечом, но когда каждое его слово так ловко и жестко поворачивали против него самого, молчание было самым лучшим ответом. — Вам нужен был корабль? — японец улыбнулся в ответ, удержав себя от более острой реплики, на два оборота намотал на кулак веревку от ошейника леопарда, — так может следует и говорить о корабле? — Но ведь это внутренние дела государства. Иэхиса мысленно разрубил повдоль эту проклятую болтливую голову. — Почему вы не поплывете на японском корабле? — даймё вгляделся в холодные, терпкого коричневого цвета глаза собеседника. Такой цвет принимает кровь, сворачиваясь на нечищеном клинке после долгого тяжелого боя. — Война кончилась, но есть еще фанатики, не признающие заключения мира. Вы можете воспользоваться моим личным кораблем, только так мы можем гарантировать вам полную безопасность. — О нет, что вы, дело не в фанатиках, мы просто везли слишком много фейерверков и пороха. Все же, наш путь лежал через свободные воды южной оконечности Ниххон, а там еще бывают встречи с вако. К счастью, одного выстрела из большой носовой пушки нам всегда хватало для того, чтобы отогнать их. Но так какие же вако осмелятся напасть на черный корабль? Хватит мне рассказывать байки про вако — хотел было ответить японец, но тут зверь за его спиной так некстати махнул своей широкой головой, задев длинный тонкий лук. Иэхиса тут же вскинулся, перехватил оружие и привычно, не отдавая себе отчета, положил пальцы на тетиву. Кореец уважительно прищелкнул языком. — Хороший лук. Я видел, как из такого выпускали стрелы на целых двести шагов. — Я видел, как из такого лука выпускали стрелы в глаз тигру, — холодно ответил японец, — в окрестностях Хансона, когда ждали сборы вашей армии, мы развлекались именно этим. — Так может быть, вы покажете мне свое искусство? — А не вы ли, корейцы, хвастаетесь своим мастерством стрельбы из лука? Не хотите ли вы мне продемонстрировать свои умения? — парировал японец. Если эта ярмарочная кукла согласится, его поражение будет достойной платой за пережитый позор и унижение. — О, что вы, я стрелял из лука разве что в детстве, уже с десяток лет его в руках не держал. А хвастаются лишь неразумные крестьяне-охотники, да слишком рьяные и кичащиеся должностями офицеры, — мужчина спрятал сложенные вместе ладони в широких алых рукавах своей смешной накидки. — Но, говорят, каждый кореец с рождения умеет стрелять из лука и сохраняет это умение до самой смерти. — Если это окажется правдой, право слово, за такое чудо вам следует отдать мне черный корабль, — он засмеялся. — Как вам будет угодно, — Иэхиса ликовал. Он будет отмщен, — я сниму арест с черного корабля, если вы победите меня в стрельбе из лука. — Тогда позвольте мне послать слугу за вещами моих охранников. Я не позволю себе прикоснуться к такому почтенному оружию, как ваше. Иэхиса согласился. И лишь уважительно покачал головой, когда старый седой слуга вынес через задние двери гостиницы небольшой, круто изогнутый лук и пять сравнительно коротких и легких стрел к нему. Корейский лук. Этими двумя словами зачастую называли самые лучшие из японских луков. Легкий, больше чем вдвое короче японского, тугой, так что при снятии тетивы сворачивается кольцом в обратную сторону. Не каждый самурай сможет натянуть такой. Даймё помнил, как в юности, на войне, они баловались, устраивая состязание, кто дольше продержит натянутым корейский лук, и в этом состязании не было победителей. Секрет был прост. Держать натянутым его можно и долго, но вот натянуть… с первого раза ни у кого на это не хватит сил. Мишень — одиноко стоящее старое дерево в восьмидесяти шагах от мужчин. Иэхиса передал леопарда корейцу, расправил плечи, медленно поднял свой лук, выцеливаясь. Натянул, легко и свободно, задержался на миг, не отпуская тетиву, хвастаясь своей силой. Выпустил стрелу. Та пролетела со свистом, красиво и ровно, войдя точно по центру ствола на высоте шеи человека. Иэхиса всеми силами сдерживал смех, когда его соперник пытался натянуть свой лук, сорвался и тихо, недостойно мужчины хихикнул, когда стрела упала с тетивы. Засмеялся уже громче, когда тетива зацепилась за длинные и широкие рукава накидки. Корейцы не рождаются превосходными стрелками. Они ими становятся. — Постойте… — соперник японца беспомощно, но без отчаянья опустил оружие, — мне стоит раздеться. — Да, пожалуй, так вам будет удобнее. Под алой накидкой оказались простые, похожие на крестьянские одежды, только яркого и чистого белого цвета. Плечи мужчины в белом вдруг стали казаться шире, спина — крепче. Он прикрыл глаза, поднял с земли короткую сухую веточку, заложил ее за сгиб последней фаланги большого пальца правой руки. Японец знал этот способ. Эти чесночники натягивают тетиву своих тугих маленьких луков большим пальцем. Взгляд даймё сам впился в этот палец с сухой веточкой на сгибе фаланги. А ведь руки ухоженные, без мозолей, но сильные. Красивые руки. Руки воина. Кореец расставил ноги шире, долго и старательно искал нужную позу. Уверен в себе, но стреляет в первый раз за долгое время, это видно. Теперь держит лук чуть косо, опасаясь падения стрелы. Плавно, без единого рывка тянет тетиву, сверху опуская лук к цели. Знает, как стрелять. Они все там знают, как стрелять. Только вот не все стреляют. Лук натянут до половины. На две трети. На три четверти. Красиво уходит вверх локоть правой руки, плотно прижимаются к спине лопатки. Тетива касается подбородка. Лук натянут. Тугой корейский превосходный лук, какой Иэхиса и сам держал в руках, но из какого не поразил ни одной мишени, натянут. Спокойно, медленно, изысканно точно. И его держат в этой их обычной, изматывающей, мучительной позе прицеливания, когда тетива касается подбородка. Теперь спасение японца было только в том, что каждый миг напряжения лишь сбивает точность, а этот шут, пусть переставший быть шутом, все еще ищет цель. Вдруг он опустил лук, ослабил до половины. И развернул левое плечо наружу, чтобы тетива, слетая с пальцев, не ударила по руке. Без накладок на эту часть даже один выстрел может оставить болезненный сине-черный кровоподтек. Без накладок стреляют лишь самые опытные мастера. Никогда не верь корейцам, с горечью подумал Мацудайра Иэхиса. Он снова поднял лук, натянул быстро и резко, пустил стрелу. Тут же взял у слуги вторую стрелу и выстрелил снова. Взял и третью, и выпустил. Четвертую. И пятую. Мацудайра Иэхиса, лучник, выигравший даже одно состязание, беспомощный подобно вытащенной из воды рыбе, смотрел на дерево, из которого плотным пучком торчали пять коротких стрел, разбивших кору в щепки и глубоко погрузившихся в древесину. Длинная японская стрела с белым оперением лежала на земле, выбитая из мишени и сломанная. — Вы солгали. Вы умеете стрелять. В ответ кореец отбросил веточку, показал японцу большой палец правой руки. На границе фаланг влажно поблескивала алая линия набитой за пять выстрелов мозоли. — Я не держал лук в руках более десяти лет. Свершилось чудо. И вы теперь должны отпустить черный корабль, как и было условлено. Господин Пак, когда наследник возвращался в свои покои, оставляя японца одного наедине с леопардом и пятью стрелами в дереве, лишь семенил за ним следом и едва слышно вздыхал. — Что я не так сделал? — Чжоу обернулся, чувствуя, как зудит шея от тяжелого взгляда. — Я разделяю вашу мысль о том, что этих бритолобых дикарей следует при каждой возможности ставить на место, — посол осуждающе покачал головой, — но помните, далеко не каждая мысль заслуживает того, чтобы обратиться в слово, и тем более, в поступок. И тем более, вам никогда не стоит… Его перебила громкая брань из сада. Мужчины обернулись. Леопард, щурясь от удовольствия, жевал левую штанину хакама Мацудайра Иэхисы, третьего сына героя корейской войны Симадзу Есихиро и даймё Сацума-хана.***
Холодный острокрылый вечерний ветер воевал с солнцем и теплом идущего к завершению дня, и побеждал его, каждым порывом, резким, бьющим, провозглашая скорое воцарение ночи. Этот ветер копьями пронизывал сёдзи, вором пробирался под одежды, забирая тепло. В лачуге около гавани, среди сотен таких же лачуг, пятеро человек в свете одного слабого, чадящего светильника, сидели плечом к плечу и ели из дешевых мисок пресный пустой рис. Перед старым, со стершимся лаком и трещинами по всей поверхности столиком, лежало оружие. Три меча — парные и одна катана, нагината, дзё и пустые ножны. — Но Курояма-сан, зачем же вы послушались? — Я просил не называть меня так, Ивовая Веточка… — Кейтаро с затаенной печалью взглянул на юношу в обносках, уличным котенком приткнувшегося под его бок, — а зачем я послушался… а что ты хотел? Он приказал мне сидеть и ждать, так разве мог я ему возразить? — Таро-сан, вы могли хотя бы потребовать с него жалование, — подросток-кореец, сын гончара, на миг отставил свою миску и взглянул на ронина веселыми, полными восхищения глазами, — вы будете служить у… — Молчи, Хико. Ты хочешь говорить о моем господине, а я сижу и ем. Какой же я после этого воин? Мне полагается встать, расправить одежды, и тогда уже позволить тебе продолжить. Но если я поднимусь на ноги, я помешаю вам. Так давайте просто не говорить о нем. — Вы хотя бы знаете, кому служите… — тихим на грани шепота, и полным печали, похожим на пение одинокого сверчка голосом ответила богато одетая девушка, — я же даже не видела лица хозяина. Поклонилась, как и подобает, а он сказал одно только слово, и кинул на циновку бумагу, а затем исчез, словно дух. Акинори-сама ведь уже не примет меня обратно. Я столько ждала этой свободы, и вот, получила. Что же мне теперь делать? — Работать, — буркнул юноша, — а вы, Таро-сан, сидите, я говорю не о вашем господине. А о том злом демоне, который заставил меня потратить все деньги на выкуп, так что пришлось заложить даже одежду, лишь бы купить поесть. И не называйте его человеком, только демон мог узнать о том, что я говорил лишь нескольким. — Если бы у меня сейчас был меч, я бы не задумываясь снес тебе голову, — с грустной улыбкой, негромко произнес Курояма, — а сейчас… я разве что могу проткнуть тебя палочками для еды. — Конечно, ведь это я теперь ронин, а не вы. А без соответствующего сертификата заниматься тем, чем… — Вы так ничего и не поняли, — громко, тяжело вздохнула сидящая поодаль от остальных женщина в старом мужском кимоно и черном хаори поверх, — все мы — рабы из рабов. Получили свободу, и теперь бежим от нее в страхе, как от огня и мора. Ту свободу, которую хотели. И все потому, что один истинно свободный человек позволил себе ошибку. Радуйтесь. Мы — цепи. — О чем ты? — Я отказалась от того, что сама же и просила, когда мне наконец это дали, — она опустила голову, — я испугалась. И все мы будем бояться делать то, что хотим, а не то, что должны. А сейчас мы все, даже вы, Таро-сан, должны делать то, что хотим. Человек, свободный, как ветер, выкупил все наши долги, продав свою свободу. — О чем ты, Никки? — Бенджиро отставил еду, развернулся к женщине. — Ты! — она вдруг бросилась на него с кулаками, — почему ты не узнал его? Почему не запретил ему? Почему? Почему мы убили его?! — Успокойся сейчас же! — Кейтаро перехватил ее руки, прижал вырывающуюся и… всхлипывающую? женщину к столику, — слушай меня, Михара Никки, самурай, убитый при Сэкигахара! Что бы ни произошло, судьба рассудит лучше кого-либо из нас, лучше мудрейшего предсказателя, лучше всех людей, живущих в Ниххон! Каждый получает то, что заслуживает, и ничья воля этого не изменит. И тем более, ничьи слезы. Запомни это. Она затихла. Выпавшие из простого узла на макушке, растрепавшиеся, разметавшиеся змеями по столу волосы скрывали ее лицо, но плечи мелко тряслись от рыданий. — Вы… мы все… — она поднялась, дыша рвано, глубоко. Туго натянулись жилы на шее, две широкие дорожки слез перечертили жесткое, злое лицо, — мы так ничего и не поняли. Гулко и резко разъехались в стороны сёдзи, пропуская в комнатку выбитый солнцем из мягких красок вечера пронзительно-алый всполох пламени. — Вы все идете со мной. Это приказ. Холодный ветер подхватил клочки содравшегося со стола лака и закружил их, оставив затем беспомощно падать. — Сэнсей, вы вернулись за мной! — и Хико метнулся к человеку в алых одеждах. Тот дернул уголком рта, как от приступа зубной боли, но положил ладонь на плечо подростка. — Я знал, что вы придете, Ваше Высочество, — Курояма поднялся, чтобы тут же склониться у ног своего господина, — мы все готовы служить вам. — Все? — наследник скривился в едкой холодной усмешке, — даже мальчики для удовольствий? Бенджиро поднялся со своего места, чувствуя, как размякают мышцы ног, превращаясь в жидкую глину. Взглянул в терпкие темные глаза, жгущие холодом, не отвел взгляда, не опустил головы. — Чжоу? — Такого человека нет и никогда не было. Но у вас будет время привыкнуть к другому моему имени. — И что это значит, сэнсей? Мужчина улыбнулся, разбивая стянувшую лицо маску, но через миг, будто обжегшись собственной улыбкой, вновь облачился в ледяные доспехи пустоты. — Это значит, что все мы отправляемся в Чосон. Они выходили по одному. Пленниками. Не способные более распоряжаться своей жизнью, связанные долгом накрепко. Выходили на свободу, на пустые улицы вечернего города, раскинувшегося меж лесистыми холмами, вздымающимися боками спящего всесильного дракона, и безграничным синим морем, ловящим волнами свет солнца. Бенджиро, ступающий последним, обернулся, взглянул на наследника, стоящего недвижимо и вперившего застывший взгляд в рыжую пелену облаков под нижним краем опускающегося светила. — Странно, я всегда думал, что выше тебя как минимум на два пальца, а теперь смотрю в твои глаза снизу вверх. Это из-за обуви, да? Или они тебе в хребет вшили копье, чтобы держался ровно? — юноша засмеялся, но тут же, оглушенный звоном собственного смеха, смолк и опустил голову. Он не отвечал. — Прошу меня простить, Ваше Высочество. Я не умею шутить так, как это делали вы. Время шуток кончилось? — юноша прикрыл глаза, холодными пальцами оправил одежду. — Шутки только начинаются, — и наследник стремительно зашагал к гостинице, так что полы и рукава накидки крыльями алой птицы метались за его спиной.***
— Я должен пройти в хондэн. — Но туда нельзя… это обитель ками… — Я сам — ками! Священнослужители в ярких просторных одеждах попадали ниц перед статным мужчиной в алой, болезненно-ярко подсвечено лучами заходящего солнца накидке. При нем не было оружия, даже простого ножа, какой позволено носить и ремесленнику, и крестьянину, и нищему, но сила его была не в клинках. Поговаривали, что это тот самый, что шел по городу с живым тигром на веревке и десять стрел с сотни шагов клал одна в одну. Поговаривали, что это тот самый, что явился в закрытый дом почтенного воина перед самым его назначением хатамото и отнял у него разум, заставив кидаться на людей и биться головой об землю. Поговаривали, что это тот самый, кто на крыльях вылетел из корабля варваров-корейцев, от взрыва обратившегося в столп пламени. Одни говорили, что теперь он мстит за потерю судна, другие же неистово убеждали, что он и взорвал корабль, иначе бы никакого пороха на такое не хватило. Но это уже не имело значения. Он сказал, что он ками, выплевывая слова в ярости, громко и резко, ветер подхватывал каждый звук и разносил его по территории святилища, дальше, чем это могло быть с человеческим голосом. Служителям не было нужды проверять, является ли этот мужчина в алой накидке всего лишь простым человеком. Огромного роста самурай стоял рядом с ним, напряженный, холодно-сосредоточенный, собранный. По первому приказу, в ответ на малейшее движение головы он бы изрубил в кровавую кашу любого обидчика своего господина… если бы только у него был меч. У него не было меча. И, удерживая себя от того, чтобы привычным жестом опустить руку к левому боку, самурай улыбался горько и смущенно. Но продолжал со всей возможной готовностью ждать любого приказа господина. — Я должен пройти в хондэн и взять оттуда то, что не принадлежит вам, — твердо, со злобой повторил мужчина в красном, — то, что вы храните свидетельством своего обмана и позора. Меч Мурамасы. Молодой служитель с обритой головой под широкими полями тростниковой шляпы, до этого степенно и сосредоточенно подметающий дорожку поодаль, на миг застыл изваянием, но затем с невозмутимостью заводной игрушки продолжил свою работу. — Как вы смеете? Кем бы вы ни были, даже посланником самой Аматэрасу, мы не можем отдать вам этот меч, — главный служитель, все так же лежащий у ног господина, пытался говорить твердо, но голос дрожал и лился злобно-испуганным лаем загнанной в угол собаки. — Вы разбирали его хоть раз, чтобы почистить полностью, или хотя бы снимали хабаки? — Да как вы можете говорить о подобном? — Вы должны были разобрать его полностью, чтобы удостовериться в его происхождении. И вы должны были видеть клеймо мастера на хвостовике. — Но… это же преступление! Как можно было осквернить подобный клинок? — И, тем не менее, вы это сделали. И увидели под хабаки две зарубки. Кто-то сражался этим мечом еще до того, как он был собран. А собран он был в тот год, когда Токугава но-Иэясу стал сёгуном. Мне продолжать, или вы отдадите меч добровольно? — Вынести ему меч, — коротко бросил главный служитель. Сэндзи Мурамаса делал лучшие клинки из всех. Злые, неукротимого духа клинки, рожденные для того, чтобы только лишь проливать кровь, способные разрубить надвое хоть подземного демона, хоть дракона. Клинки, смерть от одного из которых предсказали самому Токугаве, первому сёгуну новой эпохи. Клинки, которые уничтожались, едва будучи найденными. Клинки, за укрывание которых полагалась смертная казнь. Клинки, которые теперь никто уже не подделывал. — И вы дважды рисковали собой и всем святилищем ради этого? — наследник резким кивком хищной птицы указал на черные простые ножны с длинным, в полные три сяку мечом, покоящиеся на руках служителей, — жалкая подделка. Никто из вас даже не удосужился узнать, делал ли Мурамаса одати. Будьте благодарны мне за то, что я забираю его, и никто больше не узнает о вашем прегрешении против сёгуната и истины. И он взял оружие, без пренебрежения и почтения, просто, как берут зубочистку, и летящим шагом двинулся прочь из святилища. — Зачем вы сделали это, Ваше Высочество? — шепотом спросил Курояма, когда остались позади ворота главного входа. — Этот меч делали с одной-единственной целью, сохранить мир и положить конец противостоянию, которое до сих пор грозит погубить вашу страну. Им хотели убить Токугаву Иэясу. Его хотели преподнести ему в дар, чтобы дать уничтожить, и убить в тот самый момент, когда будут передавать лично в его руки. Кузнец поплатился за свое дело жизнью, его подмастерье пытался защищаться еще не собранным клинком, что и оставило две зарубки. Он тоже был убит. Но один из воинов, расправившихся с кузнецом, слишком любил оружие, и вместо готового меча отдал напавшим на след заговора людям заготовку подходящей формы. А готовый меч, собранный уже у другого кузнеца, передал младшему служителю этого святилища. — Но… откуда вы знаете эту историю, Ваше Высочество? — У пьяных людей язык часто бывает длиннее ума. — Вы уверены, что это правда? — Нет. Но они же отдали мне меч. А для любого оружия лучше быть использованным, чем ржаветь в сокровищнице. — Он был так нужен вам? — Не мне, — в голосе наследника слышалась скрытая улыбка, — тебе, Курояма. Перед самым постоялым двором их нагнал молодой служитель, тот самый, который подметал дорожку. Он рухнул в пыль у ног наследника, трясясь от страха и сжавшись в комок, одежда липла к взмокшей от бега спине. — Что тебе нужно? — Пощадите, ками-сама! Это я принес оружие в святилище! — на одном дыхании, не разрывая фразы на отдельные слова, выпалил он, — пощадите! — Посмотри на меня. Служитель робко, с дрожью поднял голову. Черты его молодого и красивого лица исказились оскалом скулящего от страха бездомного щенка. Так непохоже на то, какой были когда-то его безмятежная улыбка и не по годам мудрый взгляд, когда двое встречали рассвет и закат на склоне горы Рокко. — Ты… — Чжоу глухо засмеялся, — в Хёго, что, так мало людей, что я всякий раз натыкаюсь на своих знакомых? Разве ты не служитель буддийского храма? — Да, но он рядом со святилищем… и я… иногда мету у них дорожки. А вы, господин… — И всякий раз люди смотрят на эти проклятые халат и шапку. Что, убрав волосы, я поставил на свои плечи другую голову? Не помнишь, как несколько дней назад говорил мне о том, как мечтаешь посетить Четыре Горы? Лицо юноши разгладилось, он перестал вжимать голову в плечи. — Так это вы, господин, — в его голосе плескалась затаенная радость от наконец-то разрешенной, но так долго мучившей загадки, — так вы… ками? — Да, — с усмешкой бросил мужчина, — ками реки Хан. А теперь вставай уже, и идем со мной.***
Иногда приходится прятать не тайну, а мечту. Чтобы не растоптали, не посмеялись, не заставили усомниться. И если проступки и ошибки скрывают от врагов, то мечты прячут от верных друзей. Такая мечта холодным ветреным вечером пряталась за бумажными стенами гостиницы, лежа на ладони Бенджиро. Черная лакированная коробочка с незатейливым рисунком на крышке. Он принес ее из дома отца после того дня, как стал никем. И забыл о ней. Учился быть никем, учился есть, когда не голоден, и наедаться впрок, учился терпеть на теле грязь, учился быть ленивым и спать днем, учился брить щеки простым остро заточенным ножом. Но есть то, на что нужна только бритва, и никак иначе. Он всю свою новую жизнь, от момента рождения — когда сухими, без слез глазами смотрел на умирающего отца и сдерживал рыдания пополам с проклятьями — до сего дня мечтал о том, чтобы просто-напросто исполнять долг. Не нужны ни богатство, ни слава. Просто быть кому-то должным и исполнять этот долг. Служить, и служить с честью. И, быть может, умереть с честью. Он закрыл глаза. Все именно так, как должно быть. Карма. В маленькой коробочке лежала бритва. Тонкая, с длинным лезвием и белой рукоятью из кости. Она ждала своего часа долгие годы. Бенджиро Янаги, самурай, вассал династического дома Чосон, готовился первый раз в жизни сделать сакаяки. Японец, сын японца, готовился служить корейцу — «чесночнику», «трусливой собаке, сношающейся с утками». Этот кореец не обзывал его бритоголовым тупицей и не отпускал глупых шуточек по поводу пчелы, пытающейся укусить черепаху сквозь панцирь. Этот кореец когда-то был другом, лежал рядом на сыром глиняном полу и со смехом отбирал жалкую жидкую подушку. Теперь Бенджиро Янаги, самурай, вассал династического дома Чосон, должен всякий раз встать, выпрямить спину и оправить одежды, если хочет что-то сказать о своем господине. Так надо. Если Его Высочество прикажет — он забудет все формальности и нормы этикета самурайского кодекса чести, заменит их другими. Даже прическу господин наверняка потребует сменить — там, куда они направляются, никто не будет доброжелателен к японцу. Он исполнит требование и никогда больше не будет брить лоб. Но в мыслях Бенджиро Янаги, самурай, вассал династического дома Чосон, до самой смерти будет носить сакаяки. Через несколько комнат от него, Чжоу вернулся в свою пустую холодную спальню. Едва закрыв за собой двери, резким кивком сбросил головной убор, медленно, холодными слабо подрагивающими пальцами начал снимать с волос ленту, удерживающую их собранными в пучок. Закрыл глаза, запрокинул голову, позволяя прядям безвольно рассыпаться по спине. И, облокотившись о стену, дождевой водой стек на холодный пол и закрыл лицо ладонями. Да, крылья феникса были всемогущи, для них не было ни единой преграды. Но ведь никто не знал и не может знать, сколько сил требует каждый их взмах. Да и не должен знать.***
«Черный корабль» стоял в гавани, запертый полудикой необъезженной табунной лошадью, заведенной в стойло и оставленной там лишаться сил. Ветер, крепкий попутный ветер лишь впустую трепал такелаж, силясь надуть непоставленные паруса. Шкипер стоял у борта, опираясь на планшир и бездумно глядя в мутные темные воды. Вся команда — те тридцать человек из пятидесяти, что остались после тяжелого долгого плаванья — рассредоточилась по верхней палубе и реям, и только Томас, помощник капитана, сидел на своем обычном месте под мачтой и чесал за ухом рыжего пса. На палубу поднялся один из матросов. — Ну что? Нашли хоть что-нибудь? — Нет, капитан. Они словно утопили все наши пушки в море, а порох ушел на то, чтобы взорвать ту посудину. — Ну и пусть. Мочился я на этих желтозадых дикарей. Перекроют выход в море — будем с ложек швыряться в них фекалиями. — Как решили, так и решили? — Да, черти бы задрали этих местных. Как луна встанет достаточно высоко, чтобы разглядеть все эти проклятые отмели вокруг, снимаемся с якоря. Вы со мной? Стройный гул голосов подтвердил — команда, все как один, идут за своим капитаном. Идут в преисподнюю. Веселая непоколебимая решимость охватила матросов. Воды на полтора дня. Еды на неделю, но это неважно. Полный бочонок рома для поднятия духа, целый восьмигалонный бочонок рома. У каждого матроса по ножу, у многих еще и сабли. У самого шкипера — два заряженных пистолета. Две пули, цена каждой из которых теперь не ниже целого груженого серебром галеона. Шкипер сжал кулаки до хруста суставов, поднял голову к небу. Да поможет им Пресвятая Дева. — Эй, а откуда тут кардиналы? — Что? — Там на пирсе человек в кардинальской мантии! Корабль вздрогнул нервно, как собака от укуса блохи, когда все, кто мог, оказались у правого борта. Перед спущенным трапом стоял человек в алых одеждах. Вот он заносит ногу, готовый начать подниматься. Искрящееся безумие взгляда шкипера не могли не заметить другие члены команды. — Капитан, чего это вы светитесь так, будто вам целое солнце в зад засунули? — Мы спасены, сукины дети, мы спасены! Если он поднимется сюда, в этот же день мы получим и воду, и еду, и разрешение на выход, раздери нас кракен! Кем бы он ни был, мы захватим его в заложники! Томас, ты со мной? — Так точно, капитан. — Вот, мечтал же быть переводчиком, *****, так будешь им! По местам! И заприте Криля в каюте, пока он не успеет подрать этому ссаному кардиналу его не менее ссаную мантию! Одно многотелое, многорукое, многоликое существо, клыкастое, безрассудно храброе, изготовилось к броску. На всех моряков, на все выжженные, опустошенные днями ожидания и тяжелым удушающим отчаяньем головы осталась одна мысль, пьяня своей терпкой сладостью. Сначала будет битва, а потом — свобода. То, что снизу казалось кардинальской мантией, было лишь одной из разновидностей дурацких одежд местных. Вот этот узкоглазый дикарь делает шаг на палубу. Еще шаг, глухо ударяется о дерево подошва его странного сапога. Еще шаг. Голландец передернул пальцами, расслабляя стиснутую в кулак руку. Две пули. Две проклятых пули. Если одну разыграть впустую, вторую моряк потратит на себя. Только пусть бы этот в красном подошел поближе. Еще ближе. Он остановился перед самым шкипером, так что разделял двоих лишь один короткий шажок. — Томас, переводи! — рыкнул Ян, наставляя оба пистолета на мужчину, так что кончики дул касались его груди, один как раз против сердца, — я беру вас в заложники, господин! Британец успел произнести лишь одно слово, а дальше голос его был заглушен… смехом. Человек в алом смеялся. Громко и хрипло, как кричит в полете над своими владениями сильная и злобная хищная птица. Широко распахнув глаза и запрокинув голову, так что затылок лег на спину, заломив высокий стоячий воротник. Смеялся так, как смеялись бы сами моряки, наконец вырвавшись из плена и лицом к лицу встречая в открытом море свою судьбу. — Эй, да ты хоть знаешь, что у меня в руках? — голландец ткнул в него дулом пистолета, заставив покачнуться. — Знаю, — мужчина, перестав смеяться, посмотрел в глаза шкиперу. Будучи ниже намного, макушкой едва доходя до подбородка европейца, посмотрел сверху вниз. И ответил после короткого молчания на кривом, плохо понятном, но все же английском, — оно делает «бах» и дырку. А затем он засмеялся снова. Залпом всех корабельных орудий грянул дружный смех в тридцать моряцких глоток. Шкипер, хохоча в голос, заткнул оба пистолета за пояс. — Не знаю, из какого железа ты сделан, приятель, но ты мне явно нравишься, — он как старого друга похлопал мужчину в алом по плечу. Тот, как только его тела коснулась рука голландца, за миг принял невозмутимо-грозный облик, лицо его стало непроницаемым. Глаза из-под сведенных бровей с резким изломом на середине сверкнули тысячелетним льдом горных вершин. Разомкнулись сжатые в тонкую нить губы, по одному обрубая непривычные, тянущиеся клейкой патокой слова. — Вы идете с нами. — Куда? — произнося это, шкипер невольно поймал себя на подражании голосу незнакомца. — В Страну Утренней Свежести.Конец первой части