Часть вторая. Утренняя свежесть.
***
Серо-стальное холодное и неподвижное море оделось в тонкие шелка поднимающегося пара. Небо, темнеющее на западе и рассеченное жемчужно-бирюзовой бороздой на востоке, венчало воды со всех сторон, скрывая за туманной вуалью и совсем близкие песчаные косы, и дальние горы, и еще не различимый впереди берег. Берег, смотря на который, встретишь рассвет спиной. Берег, на который поднимающееся солнце отбросит твою литую черную тень. Берег, который еще так далеко. Он смотрел на бархат пустынного предрассветного неба, смотрел, как туман белыми лентами сшивает его с бесцветно-темной морской водой, смотрел, как на кривые куски режут его грубые полотнища парусов и лезвия-канаты. За спиной, должно быть, уже светлеет, и тяжелое давящее черное небо разбелено, разбито молодой яркой синевой и зеленью нарождающегося рассвета. За спиной кормовая надстройка судна с отвратительными, темными, вонючими каютами. Они закроют рассвет. Они заменят рассвет. Он крепче сжал рукоять боккэна, окинул всю палубу холодным, бездумным, ищущим взглядом. Сделал шаг вперед. — Ваше Высочество, что вы здесь делаете? Солнце еще не взошло, вам следует спать. Чжоу подавил рвущийся наружу гневный рык, через плечо взглянул на стоящего за спиной старика-посла. — Я не имею права выйти справить малую нужду? — пренебрежительно бросил он, расправив плечи. — Но зачем вам… оружие? — Кто виноват в том, что палуба качается, а на судне нет ни единого нормального посоха, чтобы можно было дойти до борта, не растеряв по пути все свои конечности? Господин Пак негромко, понимающе вздохнул, провожая взглядом напряженную, болезненно выпрямленную спину мужчины и слушая, как в такт шагам строго-величественно стучит боккэн о доски палубы. Это будет непросто — научить пса-охотника на тигров трюкам для коридорной собачки, сидящей в рукаве своего хозяина. Но непросто было и то, что уже сделано. Он здесь. Он на корабле. Во власти. Не обуздан, не укрощен, но бывший когда-то пьяно-вольным ветер пойман в бутылку, и горловина этой бутылки запечатана. Господин Пак прикрыл глаза. Сладко было вспоминать одержанные победы, до сих пор их отголоски будоражили давно охолодевшую было и замершую стариковскую кровь. Его Высочество готов был отправиться сразу, как нанял корабль, лишь взойдя на его борт и отдав приказ. Но подобно истинно мудрому правителю — и пусть пока что лишь сыну правителя — он внял советам своих преданных слуг. Целый день и целую ночь эту варварскую громадину под парусами проветривали от вони и надраивали до блеска. Целый день на своем птичьем языке бранились дикари-матросы, которых силком затащили в сэнто и заставили мыться. Целый день слуги потратили на поиск и выкуп плененных десяток лет назад корейцев, живущих в этом городе, и наем их на корабль. Целый день Его Высочество рыскал по городу, как рассерженный тигр, не в силах стерпеть ни мига ожидания и приготовлений к отплытию. И ведь смог дождаться. Не сам приказал выходить из гавани. Понял, что теперь его черед идти на уступки. Лишь бы только этого понимания хватило в нем надолго. Еще одной шутки с леопардом и стрельбой старик просто не вынесет. Между тем на палубу выбрались те четверо японцев и подросток-кореец, которых наследник взял с собой. Господин Пак, все стоявший у фальшборта и неторопливо перекладывающий с места на место мысли, негромко усмехнулся, глядя, как эта пятерка становится в один пошатывающийся от качки ряд. Как забавно, маленький личный зверинец Его Высочества. Четыре японских собаки: две мелкие пушистые шавки, сидящие в рукаве и от страха лающие на всех подряд, громадная неуклюжая охотничья псина и беспородный щенок, годный только на сторожа. Будущий костяк своры для травли медведей, кабанов и тигров? Возможно. Просто большой котел супа? Равно возможно. И сын пленного до кучи, сам уже наполовину японец, но еще годная глина, чтобы вылепить из нее что угодно. Жаль только, что так смешно и унизительно сейчас было бы почтенному дипломату встать в этот ряд шестым. Вместо этого придется сидеть в ужасной клетушке-каюте и делать обычную утреннюю гимнастику, без которой так быстро костенеешь, лишь в мыслях. И греет только надежда на то, что за десяток дней этот большой длинный корабль успеет пересечь разделяющее две страны море. Горькая красота правды — начертив прямую линию на карте, уже веришь, что можешь перешагнуть воды, не замочив ног, но после ночь за ночью тебя убаюкивает покачивание на волнах. Как же спорил тогда Его Высочество с хозяином корабля. Нелепо, безвкусно, зло, рыча и ревя как дикий зверь, но без какого-либо результата. Вместо того, чтобы идти по внутренним водам, они вынуждены сделать широкий крюк, потому что так будет быстрее. Возможно, оно и к лучшему. Этот моряк, дикарь с волосами и бородищей цвета листьев осеннего клена, определенно, выглядит знающим свое дело. А что они с Его Высочеством чуть не придушили друг друга… это хоть одному из них, да послужит хорошим уроком. Только бы хватило у него времени и прилежания изучить все требуемое до того дня, когда начнется экзамен.***
— И я должен съесть это все? Это шутка? Господин Пак покачал своей седой, ни в чем не повинной, но уже начинающей болеть головой. — Я задал вопрос, — наследник вскинул голову, глядя грозно, но так и не смог придать своему голосу твердости. Слова его разбегались по каюте крысами, прячущимися от света, — это проверка? Половину из этого мне по тем или иным причинам нельзя есть? Часть оставлена для духов предков, часть приготовлена ненадлежащим образом, часть просто-напросто может быть отравлена, и я должен это заметить? Никки, сидящая на полу каюты по правую руку от мужчины, молча и с покорно сложенными на коленях руками смотрела на черный маленький столик. Всего четыре миски на нем — вареный жидкий рис с мясом морских раковин, отдельно простой белый рис, ломти квашеной капусты, да жареный с кедровыми орехами кунжут, сформованный в маленькие квадратные пирожные. Для того, кто еще до прошлого новолуния воевал с собаками за остатки чужих трапез, это действительно много. — Ваше Высочество, это всего длишь обычный завтрак, — старик-посол беспомощно отвел взгляд, сутулясь и опуская плечи, и в просторном белом ханбоке казался теперь еще ниже и меньше. — Я лучше знаю, что для меня является «обычным завтраком», а что — нет! Мой желудок привык к легкой пище. Разве все Восемь Бессмертных не были едины во мнении касательно того, что в еде надо придерживаться умеренности? Я не могу съесть и половины того, что мне подали. Так что же, при столь большом ограничении в провизии вы выкинете остатки в море? — Ваше Высочество… — Чжоу, не надо. Просто делай, что говорят. Наследник замер, как от удара под лопатки выпрямил спину и расправил плечи. — У меня есть титул, — он искоса взглянул на японку, — этого хватает, чтобы не бросаться прозвищами. — Прошу меня простить, Ваше Высочество… — женщина опустила голову. Медленно остывал рис в небольшой простой миске, покрытой черной глазурью. — Выйдите, — сквозь зубы бросил мужчина, резким кивком ястреба повернув голову к господину Паку, — ваши наставления портят мне аппетит. Старик только пожал плечами и беззвучно, на один шаг отступил к двери каюты. — Я должен повторять свои приказы? — Ваше Высо… — Вон отсюда. Протяжно и горестно скрипнула дверь. — Что все это значит? Зачем ты это делаешь? — Никки подняла взгляд на наследника. — Никогда не называй меня так, как назвала. Это имя носил ёкай, убитый мной в тот вечер, когда был взорван корабль. Не напоминай мне о нем больше. — Ты будешь есть, или и меня тоже выгонишь? — Тихо. Не мешай, — он закрыл глаза, запрокинул голову к потолку. И глухо, как стучат рассыпавшиеся по деревянному столу сырые бобы, рассмеялся, — я… я просто слишком голоден. — Ты… боишься? Как давно ты досыта ел? — Если после завтрака меня не начнет тошнить, — он, продолжая смеяться, все же перевел взгляд на столик с нехитрой, на самом деле, трапезой, — то это будет первый раз на моей памяти за… пять лет. Но мой желудок только что сказал мне, что хочет быть очень гостеприимным и окажет гостям должные почести. И меня определенно стошнит. — Ты видел, сколько ест собака того рыжего верзилы? — Никки безучастно взглянула на четыре маленькие мисочки, — лохань для ее каши в десяток раз больше посуды человека, и она вылизывает ее дочиста, разбрасывая всюду свои слюни. Мужчина согнал с лица улыбку и снял со столика блюдо с кунжутом, отставил его в сторону. — Нужно будет проведать этого зверя и взять у него пару уроков, — а затем он начал есть, втайне радуясь тому, что блюда родной страны кажутся с непривычки вопиюще невкусными и это вынуждает жевать дольше, а не глотать сразу, захлебываясь собственной слюной.***
Корабль, укрывшийся горделивой белой пеной парусов, как нож разрезал носом спокойное море, оставляя за собой косой длинный след. Вдали за кормой еще мелькали укутанные облаками холмы, но ни один взгляд уже не был обращен в их сторону. Все паруса поставлены по ветру, часть команды скучает на палубе, вокруг безбрежное чистое море, и делать совершенно нечего. В темном душном кубрике — занятой под жилище матросов нижней палубе — утихшие было на ночь разговоры забурлили вновь. — Вы их видели? Надутые лесные мартышки, самые настоящие! Да еще и явно зубастые. — Ага. Точно придется стоять на вахте еще и тут, а то гляди — прирежут, не успеешь моргнуть. Видел же, как они глазами — зырк по сторонам, как звери какие. — Да пусть только попробуют подойти поближе, капитан быстро добавит им пару дырок. Наш капитан — ого, силища! Помните, как он этого местного кардинала заткнул? Мистер Беккер, а о чем этот узкоглазый говорил? — Бейкер, Николаас, не Беккер. Бейкер, и постарайся уже запомнить, — Томас, помощник капитана, негромко вздохнул и поудобнее устроился на крышке сундука. Он вынужден был отдать свою каюту новым пассажирам и перебраться на темную и грязную нижнюю палубу, к матросам. Молодой британец никогда не отличался хорошим здоровьем, а теперь и вовсе готовился в любой день слечь с какой-нибудь лихорадкой, поэтому его обычная педантичность и занудность обрели мрачные ноты, — а «этот узкоглазый» знает английский не хуже, чем я — японский, так что я бы советовал всем вам держать язык за зубами. Они обсуждали проложенный курс и говорили об убранстве кают. — Чем им каюты-то наши не нравятся? — Здешние привыкли спать на полу, прибитые к полу кровати, видите ли, оставляют им слишком мало места. — Ага, как же. Мы вот тоже привыкли есть сухари и солонину вместо риса и бобов, но это же ничего не значит, — проворчал кто-то. Тут же кубрик взорвался потоками брани. Тот матрос, первым заговоривший о рисе, сознательно и с наслаждением наступил на больную мозоль всей команды, а в особенности — кока. Харм ван дер Лейдермеер, опытный моряк и мастер своего дела, знающий шесть способов приготовления дохлой крысы, бранился на чем свет стоит, в красках расписывая все, что он сделал бы с каждым родственником каждого из этих свалившихся на его голову желтозадых. С особенным удовольствием он поносил второго нанятого кока и его приспешников, вытолкавших бедолагу с камбуза и устроивших там форменный погром, чтобы на восьмерых — восьмерых! Всего восьмерых! — приготовить завтрак из шести блюд. Досталось и шкиперу, согласившемуся на эту сомнительную авантюру по доставке неизвестно кого неизвестно куда, и крепко досталось. Но это ни шло ни в какое сравнение с тем, какие потоки брани обрушились на японцев, пожалевших мяса. –… да засунуть его в гальюн, чтобы одна башка торчала, и каждый день испражняться ему на голову! — Да что ему станется, они ж моются каждый день, — хмыкнул кто-то. Костерить японцев принялись по второму кругу, и на сей раз никто не отставал от кока. «Желтозадым бритолобым мартышкам» обещали все муки ада, чаны с кипятком, якоря в заднем проходе, самые разнообразные болезни, тайфуны на всю страну и годы неурожая. Томас в молчании сидел на крышке сундука, не слыша ровным счетом ни слова из окружающего гвалта. Он не тратил время на бесполезные попытки объяснить товарищам, какой опасности они себя подвергают, начиная возмущаться и спорить — уже не тратил, подобные жалкие потуги успокоить моряков успели доказать свою бесполезность. Он пытался думать. Отплытие задержали на целый день только затем, чтобы выдраить каюты и палубы до блеска. Всю команду, до самого последнего юнги, затолкали в местную баню и отмыли, чуть ли не сдирая кожу. Не пощадили даже собаку, огромному псу, по весу бывшему тяжелее среднего японца, платком завязали пасть и долго, упорно, под глухое злобное рычание терли бока и холку. Британец не избежал этой унизительной, постыдной процедуры, но и не был бит за сопротивление. А ведь многих матросов, не знавших обычаев и нравов местных, ждали неприятные встречи с маленькими, но очень умелыми кулаками здешних воинов. Одно радовало — хотя бы капитана удалось уговорить дать вымыть себя и не распускать руки, не то о побоище в бане еще долго ходили бы легенды. Но что это значит? Это значит, что судно идет в еще одну страну, где моются каждый день. Еды совсем мало. Той, которую добавили к общим запасам после принятия дополнительных матросов в команду, едва ли хватит на двенадцать принятых человек на неделю, если судить по привычным европейцу меркам. Хватит ли недели, чтобы добраться до места, если даже эти острова при самом благополучном ветре едва обойдешь за пять дней? И если порт прибытия настолько близко, то куда они попадут? Китай, громадная и загадочная страна, с которой вся Европа уже много веков пытается наладить торговлю и дипломатию, но всякий раз натыкается на изощренные в своей изысканной вежливости согласия-отказы? Непостижимая северная Татария, о которой ходит столько баек и легенд, что верить нельзя ни одной из них? Острова на северо-востоке, среди льдов и бурь, где вопреки всему может возникнуть настоящее, сильное и развитое государство? Или что-то еще, до сих пор не отмеченное на карте? Тот человек в алом назвал страну. Назвал и город, в который они должны прийти. Хансон, «крепость на реке Хан», столица Чосон — таинственной и никому не ведомой Страны Утренней Свежести. Томас закрыл глаза, откинулся спиной на переборку, делящую кубрик на части. Что же ты такое, Чосон, край, которого нет ни на одной карте? Прибудем — узнаем. Если только не повесят.***
— Какие они забавные… словно пытаются перечихать друг друга, правда? — Нет здесь ничего забавного. Замолчи. Две тонкие миниатюрные женские фигуры в тугих бледно-цветочного цвета шелках так резко отличались от грубости и черноты просмоленного дерева. Больше, чем птица отличается от ветки, на которой сидит, больше, чем бабочка от серой сухой земли. Чужие здесь, гораздо более чужие, чем были бы на том корейском крутобоком кораблике, которого уже нет. Никки стояла у борта и безучастно, зрителем в театре смотрела на перебранку посла и Его Высочества. Сайори хихикала рядом, прикрывая рот рукавом, даже не пытаясь вслушаться в речь корейцев. Изредка, бессвязными кусками из общего полотна звуков, так похожего на хриплое кудахтанье перепелок, выбивались слова, понятные и японцу, но ловить их означало слушать, внимать, сосредоточиться. А кто же, кроме переводчика или шпиона, будет вслушиваться в речь корейцев? Девушка отбросила улыбку, погружаясь в свои мысли, отвела взгляд от двух фигур, алой и белой, в каком-то странном подобии танца кружащих друг друга. Ее отец презирал корейцев, вечерами за чашечкой сакэ рассказывая байки про нацию «дикарей в исподнем». Ее клиенты презирали корейцев, отпускали про них пошлые шуточки и вспоминали, как долго смывали с себя дурной запах после встречи с «вонючими чесночниками». Ее брат с отвращением рассказывал о борделях с проститутками низшего класса, открытых для «иноземных варваров», где все те же корейцы ставились едва ли выше безродных и диких моряков с запада. А она сама была выкуплена корейцем и теперь обязана была служить ему до самой смерти. Служить трусливой подлой собаке, не способной ни на честность, ни на благородство, не знающей, как пишется слово «честь». Служить тому, кто спас ей жизнь и имя, кто снял с нее и брата вину за поступок отца, кто не дал им погибнуть бесчестно и преподносил свою помощь как нечто закономерное и правильное, в то время как все остальные отвернулись. Кто вылепил из ее брата то, что он представляет сейчас. Кто второй раз вмешался в их жизни так резко и легко, словно был рукой верховных богов. Кто одним взмахом рукава спасал и обрекал на смерть с изяществом актера и точностью фехтовальщика. Кто примерил на себя вместо прозвища не имя, а титул. Его Высочество. Вспомнился один из недавних клиентов. Жирный, обрюзгший, постаревший раньше своих лет самурай с жиденьким пегим от седины жгутом волос на макушке и не выбритым, а полысевшим лбом, разглядывал ее маленькими темными глазками свиньи и улыбался сально, глядя, как тонкие девичьи руки подливают в его чашку сакэ. И осушал эту чашку раз за разом под нестройные смешки товарищей. И пьянел, странно, рывками, на миг возвращая затуманенному взору ясность и после снова превращаясь в свинью. И пальцы его, толстые, с короткими слоящимися ногтями и мерзкими волосами, ползли к широким рукавам ее кимоно. Если бы не было в том чайном домике еще четверых его друзей, чуть более трезвых и чуть более понимающих отличие гэйся от юдзё, она бы и не знала, чем обернется для нее ее работа. А кореец, мерзкий воняющий чесноком варвар-кореец, пригласивший ее в чайный домик скоротать вечер, пока шли приготовления к отплытию, сам заваривал чай. Не японский чай, желтый, прозрачный и излишне душистый, кисло-горький на вкус. И она, позабыв о своих обязанностях и годах обучения, заворожено следила за его ловкими красивыми руками и любовалась ими. Замерев испуганной таящейся птицей, смотрела, как те же руки ведут по белой бумаге кисть, складывая затейливые линии иероглифов в стихи. Три строчки, не оторвав кисти от бумаги. А разговор с ним? Она слушала его с живым интересом и затаенным удивлением не потому, что так надо было, а потому, что не получалось иначе. Он отмеривал слова как ювелир жемчужины, плел из них драгоценный узор. Порой замолкал, но молчал виртуозно, выверяя паузы по нотам. Рассказал древнюю легенду своей страны о медведице, обратившейся человеком и давшей начало первой династии. Рассказал и о своей с Никки любви, о том, как словно вор или герой древней легенды пробирался в чужой неприступный дом. Как бы случайно бросил колкую шуточку о моряках-европейцах. Улыбался, видя, как заворожена им девушка, этой улыбкой опутывая еще больше. Не сказал ни слова о том, кто он, давая окончательно убедиться в своем происхождении. Лишь к утру, проснувшись уже посреди моря в темной, душной каюте, Сайори стряхнула с себя наваждение. Сын правителя, конечно же, что ему стоило сыграть с ней и завести в ловушку? Сын правителя страны варваров-чесночников. Жестокий, хладнокровный, сильный. Хитрый как демон. Пусть он хотя бы забавно кудахчет, пытаясь сладить с тем стариком-послом, чьи одежды и правда так сильно напоминают исподнее. А Никки пыталась слушать. Его Высочество, как же… он даже не умеет правильно повышать голос. Сейчас в гневе он почти кричит, едва сдерживая себя, но мягкие кроткие возражения господина Пака, похожие на мурлыканье старого кота, слышатся тверже и четче. И спину не держит, наклоняя голову как хищная птица, готовая клюнуть. Срывается. Злится. Боится проиграть. То, о чем они спорят, ему действительно нужно. Дурак. Слабый, беспомощный, он умеет показывать лишь ту силу, которой у него нет. А когда открывает взору то, что есть на самом деле, путается сам в себе, как в полах слишком длинных одежд, мечется из крайности в крайность, и в итоге вязнет, не в силах больше ничего поделать. Жалкий. Одно радует — сейчас он выглядел не слабее, чем в тот день, когда пришел проститься. Кутался в свеженадетый титул как в одеяло, сорви его — и предстанет совершенно голым. Пытался быть холодным, важным, пытался быть не человеком. И что в итоге? Бежал от нее, бежал от себя, спотыкаясь и падая. Тогда женщина искренне радовалась тому, что при ней нет меча и желание отрубить руку, в ожидании протянутую с сорванной с головы нелепой маленькой шапкой, осталось только желанием. Тогда он вымаливал у нее подачку с ядом как совершенно неумелый и в самом деле нуждающийся нищий, и неловкостью своей, нелепыми страданиями — вымолил. И бежал от этой подачки, получив ее и осознав всю свою ничтожность. Его Высочество. Конечно. В самый раз для куклы, умеющей жалостливым взглядом клянчить мелочь у прохожих и разыгрывать тупые никому не нужные представления на рыночной площади. Но вот только… о чем они спорят? — Это мое последнее слово, Ваше Высочество. Нельзя. Пожаром взметнулись полы накидки, и тут же застыли скалой. Наследник развернулся спиной к послу, гневно выдохнул, раздувая ноздри, и замер статуей, спрятав сложенные на груди руки в широких длинных рукавах. Улыбнулся. — Нехорошо ревновать правителя к его любимому занятию, — голос его, вдруг такой тихий и мягкий, сочился ликованием. Искрой мелькнувшая догадка вновь распахивала за спиной крылья, — тем более я не ожидал это от вас, человека несомненно мудрого. — Нехорошо называть попытку следовать правилам ревностью, — господин Пак приблизился к наследнику, вытягивая шею и будто силясь заглянуть ему за плечо, чтобы лучше расслышать. Обходить мужчину кругом и вновь вставать лицом к лицу не хотелось, это означало нарушить волю монаршей особы, и не столь важно сейчас, настоящей, или поддельной. — Но разве не за этим же вы покинули свою каюту задолго до рассвета уже одетым? Я прекрасно вас понимаю, заниматься цигун в вашем возрасте необходимо, но вряд ли возможно делать это на корабле. Палуба качается, сбивая концентрацию, к тому же самая подходящая ее часть уже занята другими тренирующимися людьми. Мне же нужно не так уж и много. Можно на корабле стрелять из лука, нельзя на корабле делать гимнастику. Так что же, лишившись своих упражнений и отказывая мне в этом же, разве вы проявляете не ревность? А ведь я мог просить разрешения и на занятия с мечом, что куда меньше подходит сыну вана. По взмаху руки старика слуга скрылся в каюте и вынес оттуда легкий короткий лук и десяток стрел к нему. Тот самый лук, который выиграл черный корабль у посрамленного Иэхисы. С мачты, где возились с такелажем матросы, послышался смех: как же, эти желтозадые до сих пор стреляют из луков. Курояма, бродящий по палубе в странном подобии сна и пересчитывающий облака, с первым звоном тетивы очнулся и потянулся к мечу. Отошел к двум японкам, почему-то улыбаясь странно и грустно, и взгляд его оказался намертво прикован к луку. — Не дострелит, — скривилась Никки, наблюдая, как слуга бежит с крохотной подушкой для сидения к самому бушприту, — или засадит в палубу до мишени, или заденет оснастку, или потеряет стрелу в море. — Я на втрое большем расстоянии молился о том, чтобы корейские лучники недострелили или промазали, — с доброй усмешкой, негромко произнес Курояма. — И что же? Самурай подкатал рукав кимоно, показав круглый темный шрам на правом предплечье. — Лучник целился в руку с мечом, когда я стоял на стене захваченной крепости, которую осаждали китайцы. В стык между пластинами перчатки, — и он опустил рукав. — Вам попался мастер, Таро-сан, но это не значит, что все корейцы так стреляют, — Никки с сомнением покачала головой. — Не все, — самурай тихо усмехнулся, — но вы спросите у Его Высочества, какого размера был его первый лук. Если окажется больше, чем в четыре ладони — ответьте, что уж очень поздно он начал учиться стрелять. Разрывая воздух свистом, под самыми парусами пролетела стрела и пригвоздила подушку к палубе. Кто-то из работающих на реях матросов удивленно присвистнул.***
Корабль европейцев лишился всего своего груза и всех пушек, но это не значит, что трюм его был пуст. С погибшего пханоксона перенесли весь уцелевший груз, даже подняли со дна гавани и отчистили корейские пушки, исправные и немногим уступающие по мощи европейским. Багаж вез хоть и один из новых пассажиров, но и этого хватило с лихвой на заполнение любой пригодной и безопасной емкости на юте. Истосковавшийся по поклаже корабль привычно осел до ватерлинии, плотно садясь на воду. За большим, окованным железом сундуком с ценными книгами зашуршало. Должно быть, крыса — решил матрос, присаживаясь рядом с сундуком и вытягивая ноги в проход. Матрос этот был из тех, кого шкипер-голландец вынужден был принять на борт по приказу своих новых пассажиров. Лишние рабочие руки, на деле он был лишним ртом, который надо кормить, да лишними глазами, которые так и норовили подсмотреть что-нибудь и где-нибудь. Было таких двенадцать человек, и все — бывшие пленные корейцы, когда-то воины, ремесленники, скоротавшие десяток лет в положении бесправных рабов и выкупленные у прежних хозяев — кого еще мог нанять дипломат из Чосон на европейский корабль, когда неизвестно было, вернется ли он? Кубрик невольно разделили на две части — для прежней команды и для новой, и никто не горел желанием ступать на чужую территорию. Крыса продолжала шуршать. Моряки-европейцы не придали значения ни этому, ни последующей болтовне азиатов, да и не было среди них человека, способного понять ее. — Теперь я знаю, что чувствует кимчхи, когда ее запихивают в бочку для квашения. Посыпьте меня чесноком и имбирем, и тогда я обрету счастье. — Ничего, завтра с кем-нибудь поменяешься. И, право слово, спать в сундуке куда удобнее, чем всю ночь простоять между двумя бочками с водой. — Ничего, завтра и с тобой кто-нибудь поменяется. Могу даже я, тогда и решим, чем быть удобнее — кимчхи, или подпоркой для бочки. Негромкие смешки с разных сторон. — Эх, знал бы я, что, сидя в трюме среди пороха и мешков с рисом, в темноте и на голых досках, живу как настоящий янбан — не жаловался бы на нашего командира. — Зато не будь того фейерверка — так бы мы и не помылись. — Не будь того фейерверка — эти мохнатые обезьяны не помылись бы до самой смерти. — Узнать бы, какими словами они бранились, когда их заталкивали в воду… — Поставь подножку любому из них — и узнаешь. Вновь негромкие глухие смешки с разных сторон. А затем сквозь продолжающееся тихие разговоры снова начали шуршать крысы. — Всем рис достался? — Если ты эту ложку без ручки называешь рисом, то мне достался, если нет, то кто-то явно пожадничал, — и опять тихий, но дружный смех. Чуткий слух уловил бы, что смеются больше двенадцати человек, но никому не было дела до матросов, никто не собирался вслушиваться в их разговоры. — Всегда знал, что вы, медведи, звери неблагодарные. Да если бы я поваром не назвался, мы бы все сейчас в трюме сидели и пили морскую воду. — Мы оценили твой подвиг, карасик, только как ты будешь оправдываться, когда следующее блюдо не сможешь приготовить? — Не сможет? Да наш карасик даже всемирную черепаху в стеблях лотоса запечь сумеет. Правда же? — Если у меня не отберут ту поваренную книгу — запеку. Но с корнем имбиря и ягодами омиджа она вкуснее будет. — Давай, запеки, как раз хватит накормить этих красноволосых. И кто придумал такие несуразные корабли делать? Я не могу спать, не подумав о том, что эта громадина вот-вот расколется надвое. — Да, это тебе не речные кораблики реки Хан. Но почему нельзя было взять один из посольства, вместо того, чтобы нанимать это гигантское воняющее серой и смолой корыто? — И к лучшему, что не взяли. Тут мы смогли стать выкупленными пленниками, но что будет, если мы столкнемся с настоящими выкупленными пленниками? Радуйтесь, что здесь больше половины плывет законно. — А мой отец наверняка не дождался посольства с выкупом… — тихо вздохнул кто-то. Повисло неловкое молчание. — Зато если мы доберемся до Хансона, мы, быть может, вновь станем Драконовым отрядом, — безлично обронил Ю, — Тигровый отряд, и тем более Собачий отряд только и годятся на то, чтобы пытаться отличить самозванца от наследника. — О чем ты? — Кто-нибудь еще помнит Хон Сёнрёна? В густом тягучем полумраке кубрика не было видно, как каждый едва заметно опустил голову. Стыд отдавался тупой тянущей болью под сердцем. Конечно, десять лет прошло. За десять лет можно не успеть забыть мертвого, но так легко забыть живого. Ты не видел его смерти, не смывал с рук его кровь, не искал на поле сражения его меч — он не погиб в бою, он просто ушел. Ушел туда, откуда всего одному из десяти тысяч можно вернуться. Ю, бывший командир отряда Тигра, закрыл глаза, пытаясь перед мысленным взором вызвать образ Дракона, образ соперника и друга, образ первого командира отряда, в те времена еще звавшегося драконовым. Вот один из дальних павильонов дворца, закончена смена, они — еще мальчишки, только взятые на службу — у старика-наставника берут вино, краснея и отводя глаза. Вот его руки, тогда еще изящные и светлые, как у девушки, неуверенно сжимают чашечку с крепким сладким вином. Вот те же руки, уже окрепшие, смуглые, сухопарые и жилистые, поднимают и натягивают тяжелый тугой экзаменационный лук. Вот та же рука безвольно и бессильно лежит на плече Ю, и скрюченные от боли пальцы скребут по залитому кровью наплечнику. Вот краснеет и берется осклизлой коркой белая повязка на груди, рядом на постели сырым комком чернеет тряпица, в которую раненый отхаркивает сгустки крови из пробитого пулей легкого. Вот высокая статная фигура в дорогом черном доспехе, рука в тяжелой боевой перчатке с небрежным видом лежит на рукояти длинного, почти генеральского парадного клинка. Вот стремительная черная тень вьется вокруг недвижимой алой скалы, и немым серым кольцом стоят воины, наблюдая за спором командира отряда и сына вана. Вот задорно и храбро звенит стрела, выпущенная его рукой, и попадает в центр мишени, уже занятый другой стрелой. Вот его смех, густой, чуть хриплый, самодовольный. Вот его спина, в резком холодном свете полной луны прикрытые одним тонким плащом, без привычного доспеха, плечи кажутся костлявыми, узкими, стеклом блестит стекающий по напряженной шее холодный пот. Его голос, хриплый и неровный, как у пьяного. — Если будет убит командующий, мы захватим лагерь почти без потерь. А чтобы расправиться с десятком мечников, хватит и одного лучника. Не удивляйтесь, если завтра они сдадутся без боя, причитая о покаравших их небожителях. — Ты безумец, Хон. — Ыйбен тоже безумцы, но их японские псы боятся больше, чем нашей конницы и знамен Минов. — Тебя будут пытать, казнят, а растерзанное тело на копьях выставят над лагерем, чтобы другим смельчакам неповадно было. — Эти звери помешаны на чести и воинской доблести. Не посмеют надругаться над воином, наплевавшим на тысячекратное численное превосходство противника. Сделаю свое дело и вернусь. — Ты умрешь. — Не умру. Притворюсь принцем и попрошусь в плен, но вернусь. И не смейте в поминальные дни ставить мне тарелки с пищей. — А мы? — Не переживай, тигренок, — глухой дребезжащий смешок, крупная капля пота сползает по шее и пропитывает ворот плаща, — я уже подготовил бумагу с твоим назначением. Если не вернусь через две луны, ставь печать и вступай в права командира. Только поминать меня не вздумайте, слышишь? Не вздумайте. Жди меня, тигренок, жди. Вот он уходит на свой ночной бой. И не возвращается. Ю зажмурился сильнее, будто это могло помочь вспомнить. Вот точеные длинные пальцы держат каллиграфическую кисть, пляшущую словно саму по себе и так изысканно-небрежно выводящую стихи. Вот тяжелый, кислый запах целебной мази, которым пропиталась его одежда. Вот жаркий и душный летний вечер после учебного боя, не стыдясь, гуляют под теплым дождем обнаженные мужчины, и так ясно и резко на груди одного из них, повыше правого соска, виднеется выпуклый коричневый шрам от пули. Вот громкая грубая брань, начавшийся ни с чего и закончившийся дракой спор, тот постыдный пинок в грудь, заставивший элитного бойца плюхнуться задом на землю, как только учащегося ходить ребенка. И снова его руки, снова смех, снова маленький круглый шрам на смуглой гладкой коже. И нет лица. Дракон потерял свою голову, будто ее и не было. Какая ловкая и злая шутка богов — сохранить все, сохранить даже звук шагов, но стереть лицо, оставив на его месте размытое пустое пятно. Дракон умер, не умерев, стал голодным духом, не становясь мертвецом. Дракон забыт. Дракона нет. Десяти жалких лет мирной жизни хватило на то, чтобы убить его безо всякого оружия, убить легко и свободно, убить без усилий. Дракона предали. Мужчина закусил губу. Тонкая нить крови неспешно поползла по подбородку. — Ю, а если Хон вернется, вы с ним вновь станете каждый день готовить и подавать всем желающим лунхудоу? — Не знаю, — стиснув зубы, ответил мужчина, — я ничего не знаю. Алая капелька крови в тишине упала на белые одежды.