***
Восемь пассажиров черного корабля заняли семь из восьми имеющихся кают. Семь тесных и темных, душных кают с низкими потолками, толстыми стенами и несуразной мебелью. Семь кают с подвесными, бесконечно нелепыми и неудобными кроватями были заняты так, что шестеро из восьми пассажиров спали в них по двое, и, залезая на второй ярус, боялись того, как бы во сне не рухнуть на соседа. Три каюты были отданы под нужды наследника. Каюта, в которой Его Высочество спал, каюта, в которой Его Высочество ел, и каюта, в которой Его Высочество занимался государственными делами. Этого было ничтожно, возмутительно мало — но это было самое большее из того, что могли ему предоставить. Господин Пак, ворча себе под нос и обзывая волнующееся и качающее судно море, должно быть, очень обидными для моря словами, пробирался к каюте, в которой находились ожидавшие указаний женщины. Курояма сидел на палубе перед входом в спальню Его Высочества, бледный как полотно — воин доблестно сражался с морской болезнью — и стерег покой наследника. Хико, уже в настоящем, сделанном в Чосон светлом ханбоке, сидел на палубе и завороженно слушал матроса-корейца, рассказывавшего подростку о горах и лесах родной, но такой незнакомой страны. Чжоу лежал на кровати, заложив руки под голову и бездумно глядя в низкий дощатый потолок. Ведь наследнику нет нужды просыпаться с рассветом. Стук в дверь. Мужчина поднялся, по-стариковски покряхтывая и потягиваясь, подошел к двери. — Вы запирались на ночь изнутри, Ваше Высочество? — послышалось обеспокоенно с той стороны дверного полотна, — но зачем? На всю ночь перед вашими покоями выставляют караул, мимо которого не проберется никто. Чжоу засмеялся беззвучным смехом. — О, впредь я не буду позволять себе такой ошибки, — и наследник отпер дверь, а затем вернулся на кровать. В обязанности господина Пака никогда не входило даже присутствие на завтраке монаршей особы, не говоря уже о том, чтобы следить за одевающими и причесывающими вана или членов его семьи служанками, но пришло время наверстывать упущенное. И сейчас он бы смеялся над самим собой — надо же, какое повышение по службе, — если бы не пришлось в тусклом неровном свете масляной лампы разглядывать тело того, кто сам назвал себя сыном вана. Разглядывать и видеть то, чего быть не должно. — Откуда у вас шрам на груди, Ваше Высочество? — Должно быть, вам показалось, — наследник тут же спешно запахнул надетую, но незавязанную чогори, не дожидаясь, пока это сделает кто-то из японок. — О, вы несомненно правы, Ваше Высочество. Я стар стал, мои глаза уже не те, что раньше, — посол низко опустил голову, каясь, но голос его сверкал заточенной острогой рыболова, — распахните кофту, чтобы я смог убедиться, что и правда нет никаких шрамов, и мне привиделось. — Я не обязан убеждать или разубеждать вас в слабости ваших глаз, — наследник оттолкнул руки Никки и сам быстро завязал пояс. — Как скажете, Ваше Высочество, во дворце вас все равно будут осматривать медики, ведь нужно будет проверить, не напала ли на вас какая дурная болезнь от этого варварского корабля, и тогда я смогу убедиться, что ваша кожа чиста. Наследник прикрыл глаза, незаметно коренными зубами прикусил кончик языка. И начал медленно развязывать пояс. — Я солгал вам, чтобы не давать повода для волнений, — он распахнул чогори, открывая взору посла тело. По правой стороне груди, чуть повыше соска, тянулся бледный, уже почти невидимый, широкий иззубренный шрам, — ваши глаза вас не подвели. Я получил его при прогулке по лесу, упав и неудачно напоровшись на колючий куст. Еще несколько подобных шрамов после того случая есть у меня на спине, еще один на бедре, и один на левой руке. — Вы позволите увидеть их? — Конечно, — наследник сцепил зубы. Не самое приятное занятие — давать себя осмотреть, особенно если утром, в полутьме и не врачу. К телу любого из семьи вана запрещено прикасаться кому бы то ни было, кроме супругов и редких особых слуг, и каждый знал это. И мужчина лишь сильнее стискивал челюсти, едва не давая зубам крошиться, чувствуя, как над его кожей вдоль шрамов не касаясь — но только почти не касаясь — скользят трепещущие пальцы старика. Щупает воздух. И ощущает, должно быть, то, что ему нужно. Смешно. И стыдно. А господин Пак жалел о том, что никогда прежде не был допущен в покои к сыну Его Величества. Говорят, еще в юности он неудачно упал с лошади, и где-то то ли на локте, то ли на колене есть шрам, и по этому шраму его было бы так легко узнать. Но старик даже не знает, правда это, или очередная байка. Все, что есть теперь — это с десяток маленьких и больших шрамов, по которым жены и служанки будущего вана отличат его даже от самого похожего двойника. Наверное, это скорее хорошо, нежели плохо. Не стоит слишком часто превращать трон в театральную ширму. А еще у Его Высочества тело воина. Очень хорошего воина. Понятна его горячая тяжелая злоба в ответ на запрет утренней гимнастики и стрельбы. Не годится такое тело для человека, чьим главным делом до старости будет неподвижно восседать на троне. Такое тело требует не думать, а делать, такие руки принимают решения быстрее головы. Такой ван будет сатанеть и сходить с ума от безделья, стоит только покою и благоденствию прийти в страну. Такой ван не сможет сидеть недвижимой статуей. Такой ван будет силен, будет велик на войне. И такой ван непременно устроит войну. Пусть даже лишь в одном дворце, а не по всей стране. Чосон, до сих пор разоренная, преклонившая голову перед Минами, при таком ване расцветет и поднимется с колен. И десятками, сотнями, тысячами полетят в канаву отрубленные головы. — Здесь холодно. Мне уже можно одеться? — слова бесстрастные, без усмешки, обиды или гнева, даже странно. Или же все прежние мысли были ошибкой. — О да, конечно, прошу меня простить, — господин Пак отшатнулся к дальнему углу каюты. Наследник хмыкнул и с равнодушным видом уселся на кровать, как на трон. Снова за дело взялись японки, — Ваше Высочество, а почему вы бреете усы и бороду? Следовало бы отпустить бородку, как подобает почтенному государственному мужу. — По-вашему, будучи странником, не имеющим дома и прислуги, так легко было ухаживать за пристойного вида бородой? — в прищуренных холодных глазах мужчины сверкнула злоба. — Не волнуйтесь, я с сегодняшнего дня перестану бриться. Да, и разве ваша должность относится к министерству Церемоний и в ваши обязанности входит контроль моих слуг? — Прошу меня простить за дерзость. Вы не позволите мне остаться? — Позволю, если вы в этом нуждаетесь. Так уж и быть, — наследник едва заметно, пренебрежительно махнул рукой. Старик-кореец не отводил глаз. Эти две женщины, две собачки, так резво и без возражений выскочившие из рукава наследника и предоставленные как данность, никогда не были служанками. Вчера перед рассветом они выходили упражняться с оружием. Сегодня перед рассветом они выходили упражняться с оружием. И завтра выйдут. А сейчас их светлые тонкие руки так самоуверенно и неумело управляются с незнакомой им прежде тканью и одеждой. Вот они закончили одевать мужчину. Та, что покрасивей, в сложном пышном парике — или это только кажется, что парик? — опускается перед наследником на колени, держа щеточку для чистки и полировки ногтей. Другая, на чьей голове простой пучок, берет гребень, шепчет что-то на ухо Его Высочеству. Он прикрывает глаза и улыбается. Она улыбается в ответ. Гребень мерно и нежно проходится по густым тяжелым волосам. И человек, в котором недавно плескалась сила, способная сокрушить гору, оборачивается ленивым мурлыкающим котом, сидящим на коленях хозяйки. Как же это было просто. Никакие не две служанки. Две наложницы. И одна красива и изысканна, как цветущая азалия, а вторая горячо любит и готова отдать за господина жизнь. — Ваше Высочество, — старик добродушно ухмыльнулся, глядя на наследника, — если вы и впредь будете так улыбаться, когда вам будут расчесывать и убирать волосы, в Хансоне этим будут заниматься мужчины-слуги, не доверяя вам своих жен, опасаясь за их честь. Это было шуткой — ни одна из служанок во дворце не была замужем. Но шутку эту Его Высочество отбросил от себя, как муху отгоняют взмахом руки. — Разве я не имею права получать удовольствие от общества прекрасных женщин? — мужчина с ехидным прищуром взглянул на посла, затем медленно закрыл глаза и растянул губы в блаженной улыбке, словно намеренно показывая глубину своего удовлетворения и полное нежелание продолжать разговор. Господин Пак лишь покачал головой и вышел из каюты. Закончив и оказав помощь с прической, покинула помещение и Сайори. Никки пару мгновений подержала в руках небольшую черную шапочку с прилагающейся странной, с навершием в виде головы дракона, золотой шпилькой для фиксирования волос, и все же покрыла ей голову мужчины, закрепив собранный на темени пучок маленьким золотым драконом. Наследник поднялся, запер дверь. — Ты все еще боишься, да? — Никки встала за спиной мужчины и положила ладони на его плечи, взглянула на разверзшуюся пасть дракона, удерживающего вместе головной убор и прическу наследника, и, казалось, сейчас кричащего о надвигающейся беде, — думаешь, что в любой следующий миг фейерверки разорвут всех нас на маленькие кусочки? — С чего ты взяла? — мужчина стряхнул с себя одну ее руку, но задержал пальцы на второй, — здесь же пахнет этими немытыми варварами, а не порохом. — Не лги, — она до боли сжала его ладонь в своих, но он не сделал ни единого движения, застыл бездушной красивой куклой в ярких одеждах, — ты боишься. — А ты бы на моем месте не боялась? Этот громадный рыжебородый наверняка ненавидит меня и не послушает ни одного моего слова, я даже не могу приказать проверить груз в трюме. — Раньше ты не дорожил так своей жизнью. — Раньше она столько не стоила. Да и вообще ничего не стоила. — Чжоу… Молчание в ответ. — Прости. Я не могу отвыкнуть от этого имени… но ведь ты сам говорил, имя это звуки ветра, которые не взять в ладони и не положить в шкатулку. — Это говорил человек, которого больше нет. — Но как мне тогда тебя называть? — У меня еще нет имени. Прибудем в Хансон — я получу его там, при встрече с ваном. А сейчас зови меня как хочешь, только не тем мертвым. — А был ли он вообще? Сколько масок ты носишь? И какую из масок я полюбила? — Я не знаю. Я даже не знаю, есть ли у меня лицо. Я не человек, пойми это. Я дух. Неупокоенный дух, когда-то жаждавший мести, а теперь даже не знающий, что делать, — и он все же сбросил с плеча ее ладонь. — Править страной, — она склонила голову на его плечо, прижалась грудью к спине мужчины, к холодному скользкому шелку, за которым не слышно стука сердца и тепла тела, — этого ведь хотел убитый тобой мононокэ. — Заплети мне косичку, — вдруг сказал он, пряча в голосе смех. — Зачем? Какую? — Просто так. Вытащи три прядки на затылке, и заплети самую обычную косичку. Чтобы была чуть тоньше, чем однолетний имбирный корешок. — Но… я не умею. — Справилась с санътху — осилишь и косичку. Я научу, не бойся. И еще. Когда на нас будет смотреть этот усатый кот — трогай меня почаще. Ему это явно должно… понравиться, — и Чжоу засмеялся, глухо, почти неслышно, но с так хорошо ощутимым злорадством. И женщине показалось, что с ним смеется, широко раскрыв пасть, держащий прическу маленький золотой дракон.***
— Он человек, или небожитель? Свист стрелы, глухо хлопает ткань, принявшая в себя наконечник. — Человек, Ивовая Веточка, всего лишь человек. — Я же просил не называть меня так, Курояма-сан. Вновь летит стрела, неизменно попадая в маленькую подушку, похожую теперь на куртину сухой высокой травы, чьи стебли зимой торчат из-под снега. — И я просил не называть меня так, Бенджиро. Разве не должны мы следовать примеру нашего господина? Никто ведь не может обратиться к нему иначе, как по титулу, словно у него нет имени. А ведь у нас нет титулов. И до тех пор, пока мы не прибудем в Хансон, нет у нас ни имен, ни званий, ни семей. Еще звон, еще один стебель травы возвышается среди белого пустого поля. Курояма, стоящий у борта корабля вместе с остальными японцами и полудюжиной матросов-корейцев, отвел взгляд от мишени для стрельбы. Он единственный из всех смотрел на утыканную стрелами подушку, а не на расположившегося у противоположного борта, у самого фальшборта, лучника. Но это не имело ровным счетом никакого значения. Одна стрела в колчане, девять стрел в подушке. Палуба качается. Так трудно уже найти место для десятой, так трудно держать правильную стойку, так трудно рассчитывать движение корпуса корабля из-за волн, чтобы не опустилась или поднялась мишень, пока стрела еще в полете. Но вот хвостовик стрелы кладется на тетиву. Скрипнула тяжелая дверь каюты, на палубу выбрался посол. Наследник обернулся резко, рывком, невольно целясь в корейца. — Вы опять стреляете? — господин Пак подошел к нему вплотную, и только тогда начал разговор. — А чем еще вы предлагаете мне заняться? Разве не вы сами сказали, что от завтрака до полудня у меня свободное время? — Ваше Высочество, вам не следует столь много времени тратить на стрельбу из лука. Вы занимались вчера, занимаетесь сегодня… ваши руки… может начаться болезнь. — Болезнь? Болезнь начнется у нищего охотника, зиму за зимой спящего в лесу в шалаше, на голой земле, и питающегося одними съедобными кореньями. Болезнь начнется у хозяина винокурни, который не делает ничего, кроме как пересчитывает прибыль и убытки, что первые, что вторые одинаково запивая самой крепкой байцзю. А мои руки — какая болезнь может случиться с ними, когда мне придется схватиться ими за страну, от края до края? — Ваше Высочество, разве не встречали вы множество лучников, которые в старости не могли даже держать палочки? — Знаете… ни одного, — наследник снял пальцы с тетивы, медленно поднял правую руку на уровень груди. Легкий гладкий шелк стек по запястью вниз, цепляя за собой рукав нижней кофты, открывая кисть и предплечье до середины, — вы видите мою ладонь? Господин Пак против своей воли кивнул. Наследник усмехнулся. — Видите? Я сжимаю руку в кулак. Вот так, — пальцы движутся ровно, неторопливо, красиво, как идеально сработанный механизм. Натягиваются поверх костяшек сухожилия, до самых запястных выпирающих косточек проступает развилка вен, — эта рука больна? Эта рука слаба? Эта рука устала? Нет? Смотрите, я разжимаю ладонь. И тут же — быстрый, острый, громкий удар ребром ладони по планширу. Старик вздрогнул, едва сдерживая кривую гримасу страха. По просоленному морем дереву поползла трещина, а рука наследника вновь поднята к груди и сжата в кулак, и даже самый искушенный наблюдатель не нашел бы на ней следа удара. Матрос-кореец, до этого бесстрастно и даже лениво наблюдающий за наследником, слабо дрожащими пальцами поправил закрывающий лицо платок. «Я сжимаю руку в кулак» — эти слова много лет назад говорил другой человек другому человеку. Говорил этот же человек — или этому же человеку. — Ваше Высочество, не стоит вам столь часто стрелять из лука. Вы испортите себе пальцы, суставы начнут болеть, — мягко катится столь резкий прежде голос, начальник охраны так издевательски-заискивающе смотрит на второго сына вана. — Видишь мою руку? Смотри, я сжимаю ее в кулак. Вот так, — и стекает водой алый шелк, открывая сухое запястье и крепкую узкую светлую ладонь, сгибаются тонкие сильные пальцы, — эта рука больна? — Нет. А эта? — светлый день разрезает черное, слетает тяжелая боевая перчатка с такой же сухой точеной ладони, разве что чуть более смуглой. Пальцы резко сжимаются в кулак, хрустя, и хруст этот эхом отлетает от каменных стен. Та же игра, что и уже… матрос даже не вспомнит, сколько лет назад. И так похоже, что ведет ее один из тех же двоих, что и в прошлый раз. — О, Ваше Высочество, мне нравится ваше умение вкладывать так много смысла в каждый жест, — с подобострастной улыбкой, тихо проговорил господин Пак, глядя, как играют поверх костяшек пальцев тонкие, скульптурно вылепленные сухожилия, — но не может ли случиться так, что смысла будет слишком много? Это ведь угроза? Наследник резко разжал кулак. Тихо хрустнули суставы. Тот матрос камнем застыл на пару мгновений, но никому не было нужды заметить это. — Нет, что вы, — на лице Его Высочества добрая, извиняющая улыбка, — я лишь хотел показать, что вам рано еще беспокоиться о моем здоровье. — А… — посол мазнул взглядом по вновь взявшейся за тетиву кисти с намотанной на большой палец тонкой лентой, — где ваш перстень? — Какой перстень? — Перстень для большого пальца, с личной печатью, целиком выточенный из нефрита. Вы заказали его ювелиру после того, как было смято прошлое, серебряное кольцо для стрельбы из лука. Новый перстень вы не снимали никогда, а когда занимались каллиграфией, им же ставили на бумагу свою подпись. Разве вы не помните? — Он сломался, — бросил мужчина, вновь разворачиваясь к мишени и натягивая лук, — нефрит крепок, но даже он ломается. — Хмм… Ваше Высочество? Слабо тренькнула освобожденная от пальцев тетива, наследник убрал стрелу обратно в колчан и повернулся к послу лицом. — Вы снова будете запрещать мне стрелять? — Да. Это может испортить вашу осанку. — О, неужели? Тогда почему великий адмирал Ли, чьи воины отличались не только доблестью и умом, но и статью, так часто в своих записках упоминал стрельбу из лука? — Осанка воина и осанка вана — вещи похожие, но разные. Из-за частой стрельбы вы будете сутулиться. Даже сейчас вы держите спину не так прямо, как следовало бы. — Да? Надо же, а я не знал… взгляните еще раз, прошу, — мужчина снял с плеча колчан, уложил его и лук на палубу. Развязал пояс накидки, снял ее, небрежно кинул послу. Снял чогори и так же невозмутимо-непринужденно бросил в руки старика. Взял стрелу и лук. Тряхнул головой. По голой спине хлыстом щелкнул кончик тонкой косы. Господин Пак неслышным шепотом выругался и поудобнее перехватил норовящую выпасть из рук одежду. Курояма, знающий корейский и умеющий читать по губам, прикрыл рот рукой, чтобы не было видно широкой улыбки, такой непочтительной и глупой. В наступившей тишине наследник неторопливо, красуясь, начал поднимать и натягивать лук. Расставил ноги пошире, выпрямил спину, надменно вскинул голову, заставив кончик косы еще раз со звоном хлестнуть кожу. Медленно вытянул руку с оружием в сторону мишени, подчеркнуто явно опустил и выдвинул вперед плечо, так что рельефно выделилась ямка над плечевым суставом. Пошевелил пальцами, беря лук поудобнее и точнее кладя стрелу, и после вся рука застыла в напряжении литой бронзовой статуи. Размеренно и ровно начал натягивать тетиву. Вот лук натянут почти полностью, уходит вверх и застывает локоть правой руки, плотно прижаты лопатки, резко выведена глубокая ложбинка вдоль позвоночника. В этот раз он и не собирался стрелять, а лишь ожидал следующего вопроса. — Ваше Высочество… вы… — жалко пролепетал посол, не отрывая взгляда от тонкой косички, лежащей меж лопаток мужчины. — Что? — и он в который раз опустил лук. — Вы хотите… дать своей жене развод? — С чего вы взяли? — он усмехнулся, прицелился и выстрелил так быстро, словно стрела ринулась к мишени сама по себе. В этот раз она едва зацепила угол подушки и глубоко вошла в палубу. — Вы… вы заплели косу. Косу носят только неженатые юноши. Неужели вам не жалко вашего сына? Мальчик в десять лет еще слишком мал, чтобы прожить без матери, но уже слишком взрослый, чтобы не возненавидеть своего отца после такого. Разве вы хотите искалечить жизнь еще одному будущему наследнику, и это после того, как ваша мать умерла, когда вы были еще младенцем? — Но здесь, на корабле нет ни моей жены, ни моего сына, — наследник взял из рук посла накидку, надел ее и ловко, в два быстрых движения завязал пояс, оставив чогори на руках недоумевающего господина Пака, — и меня еще не признал мой отец. А значит, раз я никто, то я и не женат. Разве есть в моих словах ошибка? Я не жив — и я не мертв. Я наследник — и я самозванец. Что у вас есть, кроме моих слов и собственной веры, раз на моем пальце нет перстня с печатью? — Ваше Высочество, вы… — Да, Ваше Высочество. Вы даже не можете проверить, знаю ли я свое имя. Не то, под которым я уже записан в хрониках, а то, что дали при рождении — ведь вам запрещено его произносить, — мужчина поднял с палубы лук и повесил на плечо колчан, сделал шаг к другому борту корабля. — Но даже притом, что весь я лишь пустой звук, я по-прежнему самый завидный жених Чосон, не так ли? Еще шаг, широкий и резкий. Господин Пак невольно скатал чогори наследника подобно муфте, пряча за тканью руки. — Какая разница, сколько у меня жен, наложниц и отпрысков от них? Будь их хоть сотня и тысяча, я не утрачу право носить косу. Разве не каждая мать считает, что дочь ее достойна стать женой правителя? — снова шаг, и снова, и старик вынужден семенить за Его Высочеством, по-прежнему пряча в муфте-чогори бессильно и беспомощно стискивающие друг друга ладони. — Ваше Вы… — Пусть есть мудрые женщины, понимающие, что нужно искать себе ровню, перестаю ли я от этого быть завидной партией? — в голосе мужчины все явнее слышались сдерживаемый смех и густая тяжелая злоба. — Статен, а с вашими наставлениями определенно научусь держать подобающую осанку. Пусть и не так красив, как цзинский Пань Ань, которого девушки забрасывали апельсинами, лишь бы он обратил на них внимание, но взглядом повергать царства — удел лесных фей. Умен — вы же не будете отрицать этого, господин Пак? Пусть не мудр, подобно вам, но ведь мудрость приходит с годами, разве не так? Щедр, вы ведь согласны со мной? Образован, если не верите — просто назовите, какую часть какого сочинения Чжу Си мне следует процитировать. А можно ли сказать, что я терпелив, господин? Бесспорно, вам виднее, и столь часто я проявляю горячность и несдержанность юнца, но разве дошел я до тех пределов, когда это станет опасным? Добр? О, с добротой следует быть осторожнее, она опаснее коварства и гнева. Если в человеке слишком много доброты — он непременно заболевает и чахнет, как дерево на излишне тяжелой почве, человек же добрый и деятельный может причинить больше вреда, чем самый хитроумный злодей. А что мои манеры просто вопиюще отвратительны — разве не привлекает женщин в мужчине некая варварская дикость? Курояма стоял у борта, облокотившись о планшир и закусив палец так, что остался яркий красный след. Неприлично смеяться над другими подданными своего господина, но как же не смеяться, когда почтеннейший человек с вечно самодовольно-мудрым ликом старца-даоса теперь раскраснелся от гнева и только шлепает губами, пытаясь облечь свое возмущение в слова, но не находя тех самых слов даже на десятую его часть? Как хорошо, что ни Бенджиро, ни тот послушник, ни женщины не знают корейского, им наверняка сдерживать смех было бы куда труднее. — Вы несомненно правы во всем, Ваше Высочество, — голос старика-корейца, щепками разбиваясь о спину Его Высочества, искрил негодованием, обидой и злостью, — я совершил ошибку, смея вам перечить, и обещаю, что это больше не повторится. — То-то же, — и наследник взмахом руки послал одного из слуг за стрелами, — больше нет ко мне претензий? — Ваша походка, Ваше Высочество… вы делаете слишком широкие шаги. Чжоу искренне порадовался тому, что стрелять ему больше нечем. — Это корабль, — он медленно, растягивая движение плавящейся сталью, повернулся вполоборота к господину Паку, — и он качается. — Но я не заметил, чтобы как-либо изменилась ваша походка, Ваше Высочество. Вы ходите быстрее, чем нужно, так что слишком высоко взлетают рукава, и это только от широких шагов. Вам нужно как-то ограничить ширину шага. — И что вы можете мне посоветовать? — Тонкую тесьму, которую стоит закрепить на лодыжках. — Как кандалы? — наследник выплюнул ехидный смешок. — Скорее это будет похоже на узкие и тесные полы японских халатов, — посол колко усмехнулся в ответ, — а чтобы тренировать правильную походку — почему бы вам самому не ходить за выпущенными стрелами? Ответная улыбка наследника была похожа на оскал тигра. — Вы являете собой образец идеального подданного, господин Пак, — спустя пару мгновений молчания произнес он, — мне следует попросить у вас прощение за мое отвратительное поведение, а вы же проявили великую мудрость и смогли выбрать наилучшее решение. Да, все правильно, сейчас же идите за тесьмой нужной длины и толщины. Старик с поклоном попятился, чтобы вскоре скрыться в своей каюте. Наследник же взял у подошедшего слуги стрелы, вновь, наполнил колчан. Положил первую стрелу на тетиву лука, прицелился, выстрелил. И с шипением схватился за руку чуть повыше локтя, куда хлестко ударила отпущенная тетива. — Он сейчас что-нибудь сказал? — Никки искоса взглянула на широко, по-дурацки и чуть грустно улыбающегося Курояму. — Да, — японец посмотрел на свой изжеванный и покрасневший указательный палец, — Его Высочество сказал, что как только мы прибудем в Хансон, господин Пак немедля подаст в отставку и уедет на остров Сайсю. — Так и сказал? — женщина недоверчиво прищурилась. — Ну, разве что по-корейски.***
Протяжно, жалобно скрипело дерево, звон ветра по натянутым струнами канатам иглами пронизывал весь корабль до самого трюма, тяжелые удары крутых высоких боков волов-волн боем огромного барабана отдавались по всей нижней палубе. Или это оттого, что так темно и лежишь с закрытыми глазами, вслушиваясь в каждый звук — решил молодой британец, подбирая под себя вытянутые в проход ноги. А слушать-то больше нечего, кроме тоскливого скрипа дерева да плеска воды за бортом. И… смеха матросов-корейцев. Они смеялись громко, никого не стыдясь и не размышляя, что о них подумают и сумеют ли их сосчитать по голосам. Смеялись долго, то затихая, то вновь взрываясь хохотом, успевая бросать друг другу только короткие, хрипяще-задушенные реплики. — Ухх, ничего я теперь не боюсь и никому не верю! Вы видели это? Да что теперь говорить о верности происхождения наследника, если нами будет править небожитель? — Да, я думал, что сжую себе все щеки. Если доживу до седин и пойду в учителя для нового отряда — не забудьте мне напомнить ввести в полный курс искусство фехтования языками. — И что же, преподавать его будет сам ван? Смотри, а то победит тебя в этом фехтовании, да признает негодным для обучения молодежи. — Не признает. — Эй, не тебя спрашивали, а меня! Разумеется, не признает, за дни плаванья я так натренируюсь, что любой министр станет меня бояться! — Нет. Не признает, потому что не будет править. Это самозванец. Опасный самозванец. Гибельный для страны самозванец. — Ты с ума сошел, Ю? Я, что, зря дал тебе свою одежду, чтобы ты мог пробраться наверх и посмотреть? Разве ты не помнишь обычные слова сына вана? Это настоящий наследник! И ни один самозванец не стал бы сам себя называть самозванцем! — Вот именно. Я помню сына вана, и помню его слишком хорошо. Он похож на себя того как картина, написанная самым искусным живописцем. Похож на себя в молодости. Похож на второго принца перед концом войны. Но не после ее. Словно… словно ему не пришлось больше страдать. Словно вор проник в покои второго принца, срезал с черепа его лицо и надел на себя. Надел целиком, до последней черты, так что каждая деталь проступила еще явнее и ярче, чем на хозяине. Но не смог взять то, что эти черты создало. Это актер. Актер, играющий наследника лучше, чем играл бы его сам наследник. Того наследника, который был просто отпрыском наложницы и вместе с нами глотал пыль из-под конских копыт на полях сражений. Не того наследника, который прожил года среди этих проклятых японцев. — И кто же он по-твоему? Сын какой-нибудь из служанок Его Величества? Молодой служащий, что составляли свиту принца в одной из провинций? Или вовсе один из нас, убитый и вернувшийся из преисподней? — Эта рука больна? — Нет. А эта? Две руки. Руки искусных лучников. Руки, в которых кипит деятельная, пусть и ядовитая, кровь. Ю поднялся, шире расставив ноги на качающейся палубе, запрокинул голову, готовую уже лопнуть от мыслей. — Кто-нибудь, идите наверх и найдите Линга. Он единственный, кто сейчас не связан. — Что ты задумал, хитрый котяра? Мужчина улыбнулся, но эта улыбка скорее была гримасой мучений. — Среди тигров нет хитрых. Есть коварные, злобные, мудрые, но нет хитрых. Притворяться мертвым, чтобы приманить к себе добычу и после разделаться с ней неожиданным броском, равно как и спрятаться среди пышных цветов, маскируя шкуру — удел драконов. — Думаешь, Линг и без тебя не сообразит следить за Его Высочеством? — Сообразит, но, не зная, что увидеть, он и не увидит. — А что собираешься увидеть ты? — То, что даст мне назвать самозванца по имени. И еще. Когда впредь будем смотреть на эти его балаганы — следите за собой. — Что ты хочешь сказать? — Смейтесь. За десять лет бывшие пленные не забыли корейский, а нюх у драконов всегда был остер. А то воспоминание все крепче и громче вызванивает колоколом в голове наемника. Две руки. Облаченная в легкий летящий алый шелк, и закрытая тяжелым черным доспехом. Два голоса. Похожие тембром, оба с затаенным хриплым рычанием, пробивающимся лишь в крике. Одинаковые слова, хлесткие, звенящие и отскакивающие от стен, заставляющие неметь. И серое неподвижно-холодное кольцо охраны, каждый из которых готов убить дерзкого выскочку, но с новой репликой меняет свою сторону, не зная уже, против кого поднять меч; каждый задерживает дыхание настолько, насколько это возможно, потому что стоит только вдохнуть — и уже не разогнешься от непочтительного, гнусного, запретного смеха. Нельзя смеяться над своим командиром. Нельзя смеяться над сыном правителя. Но когда они ушат за ушатом друг на друга выливают помои, сверху изысканно украшая лепестками цветов… Стряхнуть бы только с себя разлетевшиеся лепестки, разбудить голос, поднять голову, и закончить эту игру. Пусть сначала вскроется правда, прежде чем польется кровь.***
Ники сидела в своей каюте и как четки перебирала воспоминания — и, оставляя позади одно за одним, как у тех же четок силилась прощупать снизавшую их нить. Нить, которая сейчас, посреди моря, на варварском корабле, могла привести и к дворцовым воротам, и в пропасть. В том помощнике торговца, который притащил в пансион целый короб всякой утвари и молча глядел, как распинается перед обступившими его женщинами толстый лысеющий галантерейщик, не было и крупинки божественного. Усталый, разбитый и слабый человек с худым изможденным лицом и пробивающейся в накоротко обстриженных волосах сединой, он был лишь сотой частью себя нынешнего. Да и сама Ники едва ли была тогда собой. Самая младшая, последняя дочь своего отца, его безумие и позор, она сидела взаперти в пансионе, как спрятанная от чужих глаз вещь. Никто не признавал в некрасивой, неряшливой и никому не попадающейся на глаза служанке молодого воина, умершего в битве при Сэкигахара. Тогда Ники еще не разделалась со своей любовью. Еще помнила того юношу, одного из самураев Кобаякавы, раскрывшего ее тайну. Его не смутил ни шрам на горле, призванный скрыть отсутствующий кадык, ни умелое фехтование Ники, в котором девушка превзошла многих мужчин, ни речь, из которой вытравили все, что только может напоминать о женщинах. Они провели вместе всего несколько ночей, а затем он умер. Умер не на поле битвы, а в монастыре, спустя десять дней тяжелой болезни, куда она, отделавшаяся лишь парой царапин, едва не сама приволокла его. Тело его, красное, словно обваренное кипятком, было сплошь покрыто гнойниками. Самый крупный в паху, около незакрывшейся, смердящей раны на бедре, лопнул на четвертый день — и она, глупая, сочла это хорошим знаком. От таких ран не умирают. Умирают от слабой, больной, грязной крови. Мягкие тоже могут бороться. Бороться ожесточенно, яростно, всем своим существом. Мягкие могут бороться, потому что нет сил принять. Мягкие борются и проигрывают, и умирают. Твердые ломаются, уступают и принимают. И умирают. Тоже. Отец всем сказал тогда, что умерли они оба, от дурной воды и гноя. Вместо тогдашнего самурая Михара Ники нашли и зарубили болевшего оспой крестьянина, и никто не захотел всматриваться в обезображенное язвами лицо. Ники приняла волю отца. Научилась говорить о себе, как о женщине. Научилась подчиняться местным безмозглым пичугам. И когда вместе с торговцем явился его слуга, просто хотела забыться — веря, что этот несчастный просто не посмеет ей отказать. Тогда в худом остроскулом лице она не разглядела ничего красивого, не смела даже подумать о том, что с мужчины можно стянуть его жалкую, дешевую одежду, они просто заперлись в ее комнате, пока торговец расхваливал свой товар и считал деньги. Торговец приходил еще множество раз за тот год, и за следующий, и слуга был непременно с ним. Он отрастил волосы, похорошел, стал, в конце концов, пробираться в ее комнату сам, через сад, под конец и вовсе явился в кимоно с гербами, при мечах. Затем было другое кимоно, с другими гербами, но Ники ничего не спрашивала. Никогда и ничего. Они проводили время вместе, фехтовали, она учила его и смеялась над немного неуклюжим стилем, он писал ей стихи… По-прежнему не было в этом ничего божественного. Но и сёгун, и микадо — не боги. Мог ли наследник корейского трона попасть в Японию рабом? Отец сказал бы, что такая участь достойна корейца, с горечью подумала Ники. По его рассказам с той войны она помнила о двух принцах, попавших в плен — но вот что случилось с ними дальше, старый Михара не знал. Этого хватило. Осталась лишь одна деталь. Настоящее имя наследника, которого Ники никогда от него самого не слышала — да и не желала услышать. Просто чтобы знать, за кого молиться. Без капли страха японка зашла в каюту к господину Паку. — Прошу прощения… — Вам что-то нужно, госпожа? — старик-кореец закрыл книгу и поднялся со своего места, с участливой улыбкой поклонился и сложил за спиной руки. Ники отвела взгляд от сгорбленной белой фигуры, такой неуместной среди грубых и темных деревянных стен тесной каютки. За спиной старика вдруг щелкнул сложенный веер — или кинжал в виде сложенного веера. — Я только хотела узнать, как звучит по-корейски одно слово… — она сделала крохотный шажок вперед. — Спросите у Его Высочества, ему полезно будет попрактиковаться в корейском. Или у того высокого воина, он определенно знает наш язык, — по лицу господина Пака пробежала тень то ли улыбки, то ли гневного собачьего оскала. — Его Высочество не скажет. Старик усмехнулся, и эта усмешка розгами прошлась по телу женщины. Он словно уже знал, какое слово она хочет перевести. — И? Вновь щелкнул веер за спиной Пака, Ники сделала еще шаг, глядя в эту пустую всепрощающую улыбку мудрого старца-небожителя. Слова застревали в горле, застывали, смывались этой пустой улыбкой как водой, но наконец женщина заставила себя подать голос. — Как по-корейски «дух»? — И это все, что вам надо? — господин Пак громко, неестественно засмеялся. — О, все зависит от того, что вам нужно — слово, чтение иероглифа с нужным значением, или иероглиф, чье чтение звучит как нужное вам слово. Что из этого? — Просто дух, — Ники опустила голову. — Хон, — как бы невзначай обронил посол, — звучит почти так же, как чтение фамилии со значением «большой», или же как чтение личного имени, одним из значений которого может быть «королевский нефрит». Вы ведь знаете разновидность камня, из которого сделана китайская Императорская Печать? Есть еще множество других слов, но вам ведь хватит и одного? Женщина нехотя кивнула. — Это все, что вы хотели спросить? — старик вновь с издевательской обыденностью уселся за стол, перевернул страницу книги. Поймав на себе свет лампы, широкий рукав блеснул желтым дымным огнем. — Да, — она склонилась в почтительном поклоне, — благодарю вас, господин. В ответ он улыбнулся. Не ей — своим мыслям. Женщина покинула комнату, оставив посла смаковать на кончике языка уже отзвучавшее. С чего ей понадобилось узнать именно это слово, одно из всех? Оно значит для нее больше всех остальных вместе взятых. Оно должно, обязано быть связано с Его Высочеством. Оно может быть его именем — тем именем, которым он назвался ей. Личным, данным при рождении именем наследника. Так может быть, пора вновь начать верить в карму? Время покажет.