***
Тем двоим в каюте для трапез не было нужды ни шептаться, боясь быть услышанными, ни повышать голос, боясь быть не услышанными. Убедившись, что все блюда поданы и расставлены на столе, господин Пак не остался под дверью, а направился к людям, кто могли прямо сказать о том, о чем играючи, витиевато молчал наследник. Юноша-японец, самурай, высокий, статный, с красивым правильным лицом, почти лишенным той характерной вороньей угловатости, присущей его соотечественникам, сидел у борта, обнажившись до пояса, и перевязывал еще не закрывшуюся, но уже начавшую подсыхать рану. — У меня есть хорошие снадобья, они могли бы вам помочь, — посол участливо взглянул на глубокий чуть косой поруб на правом плече пониже сустава, уже частично закрытый бинтами. Удар явно был не столь силен, чтобы повредить кость, но даже так, должно быть, очень тяжело есть и одеваться. А ведь этот паренек, как и все остальные японцы, к рассвету выходил упражняться с мечом, весьма сносно фехтуя одной левой рукой. Только вот перевязывает неправильно: нужно не сверху вниз, а снизу вверх. Не завяжет теперь. — Мне не нужны лекарства, — бесстрастно и даже высокомерно ответил юноша, продолжая накладывать повязку. — О, как вам будет угодно. Если все же передумаете — обратитесь к Его Высочеству. — Его Высочеству не должно быть до меня дело, я всего лишь слуга. — Но каждый хороший господин должен беспокоиться и о благоденствии своих слуг. А разве вы не считаете Его Высочество хорошим господином? Японец не ответил, теперь начав бесплодные попытки закрепить повязку достаточно крепким узлом. Правая кисть согнулась неестественно, будто сломанная, вытянутые вниз пальцы чем-то напоминают щупальца каракатицы, но эти щупальца едва дотягиваются до узла. А одной левой рукой разве что сделаешь? — Вы позволите помочь вам, или мне следует позвать кого-нибудь? — Дело ваше. — Эх, молодость… как же вы все любите рычать и скалиться, а бедному старому Паку только и остается, что кивать, поддакивать, да просить прощения… — старик присел рядом с юношей, с его молчаливого холодного согласия переложил три последних, слишком рыхлых витка и ловко все закрепил. — Неужели вам прежде ни разу не доводилось перевязывать раны на конечностях? — Это не имеет никакого значения. — Но вы ведь воин, не так ли? — посол намеренно задержал взгляд на бритой макушке японца. — Мое прошлое не имеет отношения к службе у Его Высочества. — Но ведь нашлась причина, по которой он взял вас с собой, — старик сдержанно улыбнулся, — Его Высочество не спешит рассказывать мне о своей жизни в Ниххон, но вы, молодой человек — один из шестерых, по его милости занявших каюту на корабле. Вы представлены и заявлены в списке пассажиров как слуги, но ведь это ложь. Не хотите же вы сказать, что все шестеро направляются в Чосон просто так, по собственному желанию? — Его Высочество, бесспорно, лучше знает, зачем ему мы все, — холодно бросил юноша. Сейчас, прижимаясь спиной к фальшборту, он чувствовал себя зажатым со всех четырех сторон. Не было ни капли желания продолжать разговор — и ни малейшей возможности его прекратить. Не было известно, что можно говорить, а что нельзя, что из всей правды окажется полезным, а что навредит. Были только выцветшие маленькие глазки этого настырного старика-корейца, явно имеющего свою скрытую цель и наслаждающегося игрой с беспомощной жертвой. — Разве вам так сложно поведать, когда и где вы его встретили впервые, и чем обернулась эта встреча? — Спросите у него самого. Если он прикажет мне рассказать — расскажу. — А знаете… — посол усмехнулся с безнадежной колющей грустью, — когда я порой вижу, как Его Высочества смотрит на вас, я замечаю в его взгляде… нежность. Вы же, сдается мне, его ненавидите. Уж не за то ли, что он — один из «вонючих чесночников»? Нежность… и ненависть. Юноша позволил себе пустой короткий смешок. Ненависть и нежность — и слишком много правды. Все не так — но все должно быть именно так. Холодная ночь. Черные рваные в клочья облака застилают небо, скрывая тонкий острый серп луны. Длинные косые полосы дождя, бьющие больно, летящие с неба как град стрел. Пустой темный постоялый двор, зловещими тенями стоят во внутреннем саду старые деревья. Где-то вдали то ли бранятся нищие, то ли лают собаки. Отец в насквозь промокшем, почерневшем от воды охристо-зеленом хаори, пьяный то ли от сакэ, то ли от принятого решения. — Я подвел своего господина и опозорил род, по глупости лишившись вверенных мне денег. Вся наша семья должна совершить сэппуку. Немедленно. Голова брата повисает на шее на тонком лоскуте кожи, тяжелые капли дождя ударяются о разрубленное горло, подскакивая, и смешиваются с уже отхлеставшей вверх, успокоившейся кровью. Те же дождевые капли бьют по лицу отца и стекают маленькими ручьями. Его губы мелко дрожат. — Мужество оставило меня, сын. Я не сделаю того, что должен. Я хотел быть твоим кайсяку, но теперь — ты будешь моим. Крик костью становится поперек горла. — Я приложу все усилия, чтобы достойно совершить возложенное на меня, отец. Дождь бьет по непокрытой макушке, тяжелые волосы тянут голову вниз. С неостриженной детской челки водопадом льется вода, разбиваясь большими каплями о камни садовой дорожки. Как же медленно движется его рука, блестящая от воды и крови. От груди вниз. Ниже, еще ниже. Теперь накрест. А теперь рубить голову. Изо всех сил, какие могут быть у мальчишки в неполные четырнадцать лет. И пусть, что упала и покатилась. А после сесть рядом с упавшим навзничь телом, вытащить из его руки короткий меч и вспороть себе живот. Как странно: в дождь, когда кругом вода, глаза зудят и сухо чешутся, как от попавшей пыли. Слезы не бывают такими. Развязать пояс. Нащупать, где сходятся под грудью ребра. Приставить клинок. Какая же тугая у человека кожа, почему ее вдруг так сложно проколоть и прорезать? Почему меч просто продавливает, но не входит? Разве так должно быть? Почему же тогда столь легко этот же клинок резал животы брата и отца? Что же с ним не так? Что не так с этим миром, почему столь трудно уйти из жизни, когда вокруг десятки мужчин и даже женщин проделывают это с такой легкостью? Почему, почему меч не режет кожу? — Тебе только кажется, что ты давишь сильно. На деле этого усилия едва хватит, чтобы проткнуть бумагу, — чья-то твердая и обжигающе горячая ладонь ложится на рукоять, — я научу тебя, как сделать правильное и достойное сэппуку, и найду хорошего кайсяку. А теперь отдай мне оружие. Рывок, чтобы избавиться от этой чужой злой руки, боль, когда металл все же прорывает кожу, теплая влага струится по животу. Проткнуть себя действительно просто. И тут же меч выдергивают из на миг ослабивших хватку пальцев. Бенджиро сквозь опущенные веки, вскинув голову, посмотрел на холодное синее небо. Теперь, кажется, он уже никогда не задумается о том, чтобы подыскать себе кайсяку. Да и сам кайсяку никому не станет. Весь первый год своей новой жизни, после того, как продал сестру в чайный домик, чтобы отдать долг за отца, он ходил по пятам за своим новым господином и спрашивал, когда же можно будет совершить сэппуку. И с каждым новым днем спрашивал все реже и все с меньшей охотой. А затем понял, что в силах еще изменить жизнь сестры и свою собственную. Самурай должен презирать богатство, должен быть беден вплоть до нищеты. А мальчик-кагэма может себе позволить небольшие накопления. Мальчик-кагэма. Красивая куколка из мира цветов, не знающая ни битвы, ни крови, ни настоящей цены вещей. Бесполезная куколка, разве что теперь — в костюме воина. — Его Высочеству, должно быть, доставляет особое удовольствие ломать людей, превращать воинов в игрушки, выхолащивать отвагу и доблесть там, где ими одними живут, — холодно и пусто, почти не размыкая губ, бросил юноша. — Делать из людей Ямато бесчестных ничтожеств, чтобы, вставая рядом с ними, казаться исполненным добродетели, и чтобы никто не посмел, видя такую разницу меж людьми, назвать его трусливым мерзким чесночником. Нет, во мне нет ненависти к нему. Я принял свою судьбу. — Я не знаю, желать ли вам понять свою ошибку, или желать и дальше оставаться в подобном счастливом неведении, — старик-посол негромко вздохнул, поднялся, и, бурча что-то себе под нос, пошел в свою каюту. А юноша остался сидеть на холодном резком ветру, почти не чувствуя его голой кожей, пытаясь понять, где родились сказанные слова, чужие, злые и чересчур правдивые.***
Корабль шел гладким, скорым ходом, надутые паруса едва ли не взялись неподвижно, будто костяные или каменные, ловя сильный и ровный попутный ветер. Голубизна моря соперничала с синевой неба, украшенного легкими комковатыми белыми облачками, так похожими на узоры подолов женских кимоно. День выдался теплым, белое большое солнце светило ярко. Паруса поставлены, весь такелаж крепок, и матросы-европейцы позволяли себе прохлаждаться, сидя на реях. С них было лучше все видно. — Эй, да ты гляди, гляди! Во дает! — Ухх, вот это зверь! Эво как он его! — Ох, чую, кому-то вскорости крепко попадет… — Это мы еще посмотрим, кому попадет, а кому нет! Так его, так! Юхху! — Давай, давай еще, дружище, мы в тебя верим! Тот, кого с таким жаром подбадривали моряки, в их словах не нуждался. Он охотился за новой, интересной и обещающей веселую игру добычей. Охотился с невиданным прежде жаром, не требуя ничьего согласия, и в предвкушении столь яро молотил хвостом, порой задевая себя, что отлинявший рыжий волос облачками вился в воздухе. — А-ах, демоническая псина, отстань ты от меня! Нет у меня больше ничего, нет! — Его Высочество в который раз увернулся от броска Криля, скинул с плеча мешавшийся колчан со стрелами, замахнулся рукавом на настырную собаку. Но движение яркой легкой ткани не отпугнуло, а приманило. Пес припал на передние лапы, готовясь к новому прыжку. Простой дружелюбный и глупый пес, который осмелился довериться первому встречному и с первого раза взял еду с чужой руки, а после так быстро привык, что стал подходить сам. Громадный пес, который наверняка может за раз перекусить руку и разодрать глотку, а, становясь на задние лапы, большие, крепко сбитые и грузные передние, с черными, отросшими как у хищной птицы когтями, может положить на плечи даже самому высокому человеку. Пес, бывший не в пример тяжелее того послушного и ленивого, и даже чуточку трусливого леопарда. — Если ты не прекратишь, я прикажу тебя убить, это ты понимаешь?! — мужчина вымахнул полой накидки в одну сторону, а сам дернулся в другую. Порой эта простая уловка проходила даже с людьми. Глупый пес, громадный пес прыгнул вперед, громко щелкнули сомкнувшиеся поперек пустоты челюсти. Щелкнули, едва не зацепив тонкое крыло шелка. По спине Чжоу, предательски щекоча кожу и заставляя мышцы взяться камнями, поползла струйка пота. А ведь пханоксон сгорел, и накидка была всего одна. — Ах ты ***! И вновь зубы, громадные зубы громадного глупого пса, лязгнули у самой ноги, едва не прихватив ткань. И вновь наследник увел собаку от себя, перед самым носом взмахнув рукавом. И вновь зверь бросился вперед, все так же неистово виляя хвостом и разбрасывая вокруг себя шерсть. Хм, а это весело, и прекрасно заменяет гимнастику — успел подумать мужчина в мгновение между прыжками. Крилю не было нужды думать, что это весело. Он и так был весел. А потом он заметил веревку, соединяющую щиколотки человека, и в большой лобастой собачьей голове прочно утвердилось намерение схватить ее во что бы то ни стало. Вышедший на палубу господин Пак не смог сдержать смеха. — Ваше Высочество, почему вы раньше не говорили, что являетесь мастером ушу? Тогда я определенно разрешил бы вам заниматься, — с притворным участием прокудахтал старик, тщетно пытаясь совладать с собой. — Попрошу меня не отвлекать! — выплюнул наследник, перемахнув через собаку и замерев на палубе на одной ноге, вторую подтягивая к бедру, чтобы спрятать веревку, и в это же время подхватывая улетевшую полу накидки, чтобы пес и в нее не вцепился зубами. На просьбу позвать матросов и убрать собаку дыхания уже не хватило. — О, как вам будет угодно, Ваше Высочество, — господин Пак усмехнулся в бородку и направился обратно в свою каюту. Наследник склонил голову, изображая поклон, а через миг уже шипел от боли, когда, потеряв равновесие, перекувыркнулся через голову, и сбившаяся шпилька в прическе воткнулась и оцарапала макушку. Глупый пес, который вовсе не был глупым, сел на палубу и стал ждать, когда его новый веселый друг перестанет шипеть свои непонятные, но очень злые слова, и поправит прическу. И, дождавшись, вновь бросился вперед. Перед самым носом пронеслась настырная неуловимая ткань, мелькнула рука, нога, а затем челюсти со щелчком сомкнулись на веревке. Его Высочество гневно прорычал фразу, совсем не подобающую ему по статусу, и тут же задрожали под лапами Криля доски палубы, на которую с размаху упало поверженное тело. Пес радостно взвизгнул и бросился облизывать лицо побежденного друга, давно, еще до начала игры приманившее к себе неимоверно вкусным запахом. Мужчина тут же сел, боясь быть затоптанным, глухо застонал и закрылся ладонями, которые, впрочем, пахли не менее вкусно. Как следует облизав одну руку, пес ненадолго остановился. Его Высочество за собственным ворчанием не расслышал тревожного, тяжелого скрипа сапожной просоленной кожи, за мохнатой высокой холкой животного не увидел приближающейся фигуры. — Какого черта ты лезешь к моей собаке, краснохалатный?! Криль, подлючья морда, отстань от него! Пес, поджав хвост, на полусогнутых лапах тихо отошел в сторону. Томас, прячущийся в тени грозной высокой фигуры шкипера, не поспешил переводить гневную реплику на японский — он уже готовился переводить на английский приказ об убийстве собаки. Его Высочество медленным тягучим жестом поправил шпильку в прическе, подвинул чуть съехавший головной убор. Тряхнул рукой, длинный широкий рукав, перекрутившийся было, выстрелил в сторону алым всполохом и лег ровно. Неторопливыми волнами потек шелк, наследник не спеша, со всем возможным в этой ситуации достоинством поднялся на ноги. Шагнул к лежащему рядом луку, взял его и стрелу, выпавшую из колчана, задержав их в одной руке. Надменно, но намеренно мельком взглянул на голландца и подчеркнуто неторопливо, сосредоточенно переложил лук в другую руку и начал класть стрелу на тетиву. Ян невольно схватился за рукоять заткнутого за пояс пистолета. — Я оставлю Криля в Нагасаки, проклятый узкоглазый, только не смей его трогать! Наследник посмотрел на мужчину, как смотрят на диковинного злобного зверя, который может броситься, — с легким прищуром, изучающе, но в тонкую полоску сжав губы. — Нага-саки? — переспросил он, разрубив слово на две части. — Да, черт побери, Нагасаки! — шкипер, спиной чувствуя, как густеет вокруг него воздух, невольно повысил голос, вытолкал из-под бока британца, отгородившись им как щитом, — к завтрашнему дню мы уже будем там. Я пополню команду, чтобы ваши желтозадые тупые матросы больше не путались под ногами, пополню запасы провизии, и мы на всех парусах пойдем дальше. Томас, драть тебя якорным канатом, переводи! Его Высочество выслушал кривой и сбивчивый перевод с не сходящей снисходительной улыбкой, но прочно взялись за тетиву пальцы мужчины. Если корабль зайдет в Нагасаки, у наследника будет шанс исправить ужаснейшую свою ошибку… или совершить ошибку еще более ужасную. — На это уйдет день, а я не располагаю лишним временем, — безлично бросил мужчина, но, посмотрев в непонимающие светлые глаза британца-переводчика, поспешно поправился, — я не дам разрешение на посещение Нагасаки. Шкипер уже в надменно пустом тоне, прежде перевода услышал отказ. Глубоко вдохнул, шепотом попросил благословения у Спасителя. Ему нужен был Нагасаки, нужен был оставшийся на складах товар, нужны еще матросы, нужна провизия, нужен толковый переводчик, наконец. Нужно было оставить предателя-Криля, которого прикормил этот проклятый краснохалатный. Нужно было сохранить себя капитаном, в конце концов. — Томас, будь добр, передай уважаемому господину, — начал Ян, невольно скопировав льдистый рубленый тон корейца, — что это мой корабль, а не его, и я знаю, что действительно нужно, а что нет. И добавь, что в Нагасаки я передам собаку на берег, и она больше не будет к нему приставать. Томас почувствовал, как течет по шее холодный пот. Спокойные негромкие слова капитана-голландца наводили куда больший страх, чем обычная его горячая ругань — удивительно, как быстро он наловчился говорить в манере местных. Позади британца зажат в большой сильной ладони неизменно заряженный пистолет. Впереди холеные и такие ловкие пальцы взялись за тетиву. Какая разница, как выглядят Ад и Чистилище, если на земле не лучше? Выслушав дребезжащие, как разбивающаяся дешевая посуда, неуверенные слова перевода, Его Высочество позволил себе улыбку. — И такова ваша благодарность за спасенные жизни? Шкипер не сдержал брани, не удержал маски. — Мне нужно в этот чертов Нагасаки, ублюдок, ты это понимаешь? Если мы не зайдем в Нагасаки и не пополним провизию для твоих же, между прочим, матросов, случись что, мы подохнем тут с голоду! Ты, сухопутный червяк, знаешь хоть, что такое штиль? Он может настигнуть нас в любой момент, и неважно будет, как далеко от нас суша! Ты знаешь, что такое шторм и как вся команда дружно расшибается в лепешку, чтобы спасти корабль? Ты, надменная крыса в собственной каюте, знаешь, что может случиться здесь, в море? Нет? А я знаю! И поэтому мы должны зайти в Нагасаки! Чжоу глухо усмехнулся. Этот рыжебородый варвар с кулаками размером с голову семилетнего ребенка был так забавно страшен, когда не сдерживал своего гнева. Похож на собственного пса — громадный, неуклюжий с виду, и такой же наигранно-злобный. Настоящая злоба другая. Настоящая злоба холодна и точна, как легкий и неуловимый бросок змеи, и так же смертельна. Лай не нуждается в переводе. Для того же, чтобы отвлечь собаку, достаточно лишь взмахнуть перед ее носом широким ярким рукавом. — Мы идем прямо в Хансон. Это приказ. Тишина клоками повисла на такелаже, тишина пологом укрыла палубу. В ряд выстроившиеся у фальшборта матросы-корейцы молчали так же, как и моряки на реях, что прежде с таким жаром подбадривали пса. Немой черной статуей был Курояма, едва понявший половину исковерканных британцем японских слов, молча кусала губы Никки, кидая быстрые взгляды то на наконечник стрелы, то на поблескивающую вороненым узором рукоять пистолета. А вскоре и несчастный Томас смог замолчать, когда два спорщика вырвали из собственных слов все лишнее. — Нагасаки! — Хансон! — Нагасаки! — Хансон! — На! Га! Са! Ки! — Хансон! — Ррр, не зли меня, желтозадый! — шкипер, не сдержавшись, выхватил из-за пояса пистолет, — Я капитан! Я — первый после Бога! В грудь голландца холодно, ядовитым жалом змеи посмотрела стрела. В ярости брошенные моряком слова были понятны человеку, который, казалось бы, не должен был знать английский. И тем более, не должен был говорить на нем. — А я — Бог! — Не богохульствуй, ублюдок! Застрелю! — Это было чистой воды блефом. Шкипер прекрасно понимал, что порох горит на полке не одно мгновение, времени от щелчка курка до выстрела может хватить, чтобы увернуться — и это если не будет осечки. Нет ни капли смысла в этой угрозе, но в ней хотя бы есть сила. Желтозадые уважают силу. И если не… Зазвенела тетива, мужчина рухнул на палубу, спасаясь от летящей стрелы. Густой клокочущий смех раздался над его головой, а затем — вновь такой характерный звон. Ян тяжело поднялся, уставился на наследника. Его Высочество держал лук натянутым до середины и ухмылялся едко, победно. Стрела по-прежнему смотрела в сердце шкипера, но вот только… нигде не касалась тетивы. Он просто держал отдельно лук и стрелу, прихватив ее большим пальцем, и мог, играясь, спустить тетиву, но не выстрелить. А дать послушать этот тихий по сравнению с хлопком пороха, резкий, злобный звон. Шкипер с величайшим трудом и не иначе как с Божьей помощью подавил желание броситься на этого выскочку с кулаками. Да, желтозадые уважают силу. Только вот когда пробуют эту силу на вкус, привередливы сверх меры. Это невысокий худой человек с острым взглядом и над верхней губой тонким мазком едва отросших усов, эта пичуга в красном халате, похожем и на кардинальскую мантию, и на несуразно большую женскую ночную сорочку, этот бывший босяк, так небрежно и ловко выхвативший чужую жизнь из-под длинного воинского клинка, распробовал много видов силы. И теперь дает попробовать свою — холодную, жгучую, неправильную, демоническую. Непреодолимую. Или… нет? — Да, несчастный, смейся, ты выиграл на этот раз! А теперь дай я поиграю! — и Ян, оскалившись в дикой улыбке, наставил дуло пистолета на Его Высочество, — только вот я не удержу пулю, как ты удержал свою палку с перьями, так что попробуй увернись! Мое последнее слово — мы заходим в Нагасаки! Ты понял меня? Нагасаки! Наследник неторопливо, словно намеренно красуясь, отступил на два шага назад, переложил лук из руки в руку, давая отдых уставшему левому плечу. И вновь острие стрелы нацелилось точно на сердце голландца. И хвостовик уперся в тетиву. — Хансон. Или — убью. В повисшем молчании так остро были слышны удары волн о корпус корабля и скрип такелажа под ветром. И ничего более, разве что каждый из стоящих на палубе в висках ощущал оглушающе-громкий стук крови. Пистолет был тяжел, недолго продержишь его в вытянутой руке. Лук — тугой, натянутый он очень скоро утомит плечи и спину. Это не два меча, которые просто выскользнут из ослабевшей ладони. Кто сдастся первым, тот и выстрелит. Звонко застучали высокие гэта о просмоленные и просоленные доски палубы. Никки зарычала, провожая взглядом удаляющийся большой бант на поясе, едва заметно колышущийся в такт шагам. — Не надо стрелять, Ваше Высочество, — Сайори встала между двумя мужчинами, лицом к наследнику, — не стреляйте, прошу вас. Без этого варвара все мы пропадем. — Глупая женщина, уйди, ты все равно не помешаешь ни мне, ни ему! — Стрела поднялась над ее головой, теперь смотря ровно промеж глаз шкипера. Японка поджала губы, но не сдвинулась с места. Не обернулась даже, чтобы увидеть, как сперва дернулся пистолет за ее спиной, а затем поднялся выше, черным провалом дула глядя на голову Его Высочества. Но это увидела Никки. Ян не дрогнул, когда тихие шаги прошелестели за спиной и острие короткого кинжала ткнулось в бок, а вслед за ним шипением рассерженной кошки полились слова на этом непонятном рычащее-гавкающем языке. Мужчину охватила странная веселость. Какая разница, что будет в следующий миг? Убьют его, матросы поднимут бунт, корабль станет одной сплошной скотобойней. Это не ему, это тем желозадым позарез нужно на берег, пусть они и добираются как хотят. А смерть… да что смерть? В рай не пустят, а в аду встретится много хороших знакомых. Тяжелая и ставшая уже горячей рукоять начинает дрожать в руке. Палец плотнее на спусковой крючок. Ну же, шут в кардинальской мантии, пойми, что ты здесь не самый главный. Убьешь капитана — и все вы вслед за ним шагнете в пекло. Наследник видел усталость в глазах моряка, вдел безумие, видел непоколебимую решимость. Но не видел своих глаз, не видел, что они в точности таковы, как и у этого громадного рыжего варвара, в чьей широкой ладони как надломленная ветка на ветру покачивается пистолет. И так же не услышал шагов за спиной. — Ваше Высочество, я понимаю всю важность подобных упражнений, — издевательски-мягко катится голос этого несносного старика Пака, — но эта круглоглазая обезьяна вам не враг. А вот некоторые из тех, кого вы сами к себе приблизили, осмелились выступить против вас открыто. Будь мы в столице, я бы назвал это государственной изменой. Чжоу с рычанием засадил стрелу в доски палубы под своими ногами. Тетива, остро хлестнувшая по неправильно повернутому запястью, отрезвила и дала вдохнуть ровно. Ян убрал пистолет за пояс, с трудом расцепив стиснутые пальцы. — Кто посмел? Господин Пак невольно улыбнулся. Не каждый день даже от вана слышишь голос, о котором говорят придворные писатели — «звенит яшма», а здесь настоящий яшмовый голос у еще не видевшего трона наследника. — Пойдемте, Ваше Высочество, я все вам расскажу.***
Мерно потрескивали канаты, удерживая поставленные паруса, убаюкивающе покачивалась палуба. Бенджиро сидел под мачтой, закрыв глаза и подставив лицо солнцу, и с улыбкой вспоминал перепалку, которую устроили этот большой рыжий варвар и Его Высочество. Хотя нет, два больших рыжих варвара и Его Высочество. Того пса, право слово, можно было брать в Кабуки актером. А Чжоу оказался еще более беспробудно храбр, чем можно было подумать прежде. Настолько храбр, что если бы следующие кодексу чести самураи знали, что в пример им можно ставить чесночника-корейца, они бы быстро исправили этот кодекс, назначив трусость главной добродетелью. Или это скрипят не канаты, а шаги? Юноша открыл глаза и тут же зажмурился снова, когда плеснуло в зрачки алое пламя одежд Его Высочества. — Пойдем со мной, — сухо бросил наследник и широким шагом направился к каютам. Слышно было, как звенит рывками растягиваемая веревка, связывающая его ноги. Бенджиро, опустив голову, зашагал следом. С протяжным негромким скрипом отворяется дверь полутемной, освещенной лишь чадящей масляной лампой каюты, и юношу заталкивают в нее резким сильным движением. Свежей кровью сверкает в рыжем свете алый шелк, и с грохотом взрыва захлопывается дверь. — Значит японец, да? — наследник прижал юношу к стене, удерживая рукой за плечо так, что ухоженные острые ногти сквозь ткань впились в кожу, — носитель великого духа Ямато, знающий истинную цену всему на свете? Бенджиро молчал, дыша хрипло и неровно, держа глаза крепко зажмуренными. Он слуга, он не имеет права перечить своему господину ни в чем. — Слушай меня, японец, — мужчина наклонился к его уху, шепча на грани неслышного шелеста ветра в траве, — я хожу босиком по наконечнику копья, позволив каждому из вас выбрать подушку помягче и сесть там, где хочется, чтобы все могли получше рассмотреть, как я иду от лезвия к кончику. Вам хорошо, вы сидите удобно, и каждый теперь считаете своим долгом научить меня своей технике хождения по копью. Только вот этим вы меня толкаете. Все. В разные стороны. Я сейчас сильнее всех вас вместе взятых, мое слово одно способно повернуть вспять реку. А ты знаешь его настоящую цену? А хочешь знать? — Хочу, — сдавленно выдохнул юноша, зажмуриваясь крепче. Хватка ослабла, а затем и исчезла, горячая жесткая ладонь спустилась на грудь Бенджиро, не удерживая, но по-прежнему прижимая к стене. Холодные струи алого шелка с шелестом заскользили по хлопковой юката японца, к его плечу сквозь слои ткани прижалась грудь наследника. — Я тоже, — губы мужчины коснулись уха японца, вместе с дыханием впечатывая в кожу слова, — потому что не знаю цены. А затем подрагивающие кончики пальцев как по лепестку цветка мазнули по ключице юноши, выглядывающей из-под воротника. Скользнули по груди, сбивая дыхание, коснулись живота, вмиг втянувшегося и подрагивающего от напряжения, прошлись по поднявшимся на вдохе ребрам. — Самурай, да? — вторая ладонь легла на бедро юноши, — верный слуга, подчиняющийся господину во всем и на все ради него готовый? А способен ли ты думать и принимать решения сам, или от этого ты тут же перестанешь быть самураем? Бенджиро запрокинул голову, задышал чаще. К чему это все? Наказание за ошибку, за тот разговор со стариком-корейцем? Но почему это наказание так похоже на хозяйские, изучающие касания мужчин-клиентов, которых когда-то обслуживал кагэма? Почему страх, прежде выдавивший все мысли и чувства, теперь так явно отдает привычной сладостью? Так же нельзя. Почему? Зачем? За что?.. — Ты по-прежнему всего лишь мальчик для удовольствий, — крепкие уверенные пальцы сжали ягодицу, зашуршал медленно развязываемый пояс юката, — кроткий, послушный, готовый ублажать клиента и сам получающий от этого удовольствие. Красивый, как кукла. А мне не нужны куклы. Рывок, распахнуты полы одежд, рука наследника скользит по открытому подрагивающему телу японца, надавливая, сминая, объявляя своей вещью. Движется вниз, от покрытых испариной ключиц до паха. Возвращается на живот, пальцы кружат вокруг короткого плотного шрама — следа от когда-то начатого, но не доведенного до конца сэппуку. Бенджиро стиснул зубы. Этот шрам на всю оставшуюся жизнь стал его клеймом и позором. И сейчас, в темной и крохотной вонючей комнате на плывущем по голому синему морю корабле, этот шрам ласкают пальцы того, кто сам и не дал довести дело до конца, кто заставил начать новую жизнь и новыми глазами посмотреть на мир. Пальцы того, кто был другом и учителем, кто вынудил пойти за собой, кто как высшую милость и почетную привилегию заставил принять слепое подчинение без права слова. И сейчас этот шрам ласкают. Ласкают. Бенджиро не сдержал горестного стона, беспомощно привалился к стене, когда обессиленные, дрожащие ноги отказались держать тело. Все правильно. Он не самурай. Самурай умер, не родившись, в тот миг, когда был остановлен вспарывавший живот клинок. Он всего лишь дешевый мальчик для удовольствий. — Да, Ваше Высочество, вы правы. Я не воин, но вы все равно вольны приказать мне все, что хотите. — Сколько раз мне нужно повторить, чтобы ты понял? — вновь губы, вылепляя слова, касаются уха, но в этом шепоте привкус горечи, — я не требую от тебя подчинения. Мне нужно, чтобы ты служил мне. Не подчинялся — служил. Разве это так сложно, а, мальчик для удовольствий? Или тебе по душе совсем другое? Юноша замер, не дыша, когда сквозь юката, обойдя стороной жгут фундоси, его заднего прохода коснулись пальцы наследника. — Этого хочешь, да? Быть игрушкой, которую никогда ни о чем не спросят, которой нет нужды думать самой, которую всегда есть кому защитить от ветра и холода? А мне не нужны игрушки. Мне нужны камни, которые имеют вес, которые сохранят свою форму, если ударить по ним. А ты, ивовая веточка, сохранишь свою форму от удара, или предпочтешь касания совсем с другой целью? — и рука мужчины, скользя по взмокшему напряженному телу прохладным шелком рукава, спустилась со шрама на пах, легонько сжимая. — Ваше Высочество, прошу вас… не надо… — отчаянно зашептал юноша, чувствуя, как собственное тело — молодое, горячее отзывчивое тело — вопреки позору с готовностью и когда-то так привычно отвечает на ласку. — Почему же? — влажное прикосновение языка к кончику уха, два пальца через ткань сильнее давят на задний проход, требуя впустить, принять, подчиниться. Ладонь на паху гладит настойчивее, — ты ведь всего лишь проститутка. Юноша широко до боли распахнул глаза. Где-то в груди оглушающе звенела туго натянутая струна, лопнувшая, казалось, уже много лет назад. Нет же, нет. Не проститутка. Самурай. Бывший ронин, принесший клятву верности новому господину, блуждающая волна, нашедшая себе путь. Вырастая и одеваясь грубой корой, тонкая и нежная ивовая веточка лишается своего изящества, но обретает крепость. Из дерева можно построить стену столь же прочную, что и из камня. — Нет, Ваше Высочество, уже не проститутка, — Бенджиро перехватил руку наследника, намереваясь отстранить, — а вы сами отступаетесь от своих слов о пренебрежении и неприятии сюдо. — Ну наконец-то… — Чжоу глухо рассмеялся, тут же резко отпрянув от юноши, — а то я уже отчаялся и стал думать, что и правда придется овладеть тобой. Ну что, научился думать сам до того, как мне приходится начать тебе приказывать? А теперь иди остынь, и впредь больше не перечь господину Паку, хорошо? У меня дел предостаточно и без того, чтобы доказывать твою невиновность в государственной измене.***
Большая, на целую пинту, черная от времени деревянная кружка прочно пропахла бренди и лимонным соком, который подливали в него от цинги — этому снадобью шкипера научил один индус из Макао. Тот смуглый до цвета подгоревшей говядины и тощий как вяленая сельдь старик, взявший себе британское имя Джим, давно уже, должно быть, загнулся от сифилиса, а ведь был веселым малым. Ох и много баек про дальние страны он знал, черт языкатый. Не его ли бредовые истории заставили моряка записаться в очередную авантюру, когда толстяк из Ост-Индийской компании искал корабли покрепче, да людей поотчаянней? Это уже не имеет значения, мрачно подумал шкипер, сидя на полу в своей каюте и разглядывая потеки бренди на дне пустой кружки. Проклятое пойло не шибало в голову, как было раньше, оно ударило по суставам, скручивая ноги и руки тяжелой истомой, не давая теперь подняться со своего места и хотя бы залезть в угол за бочонком и налить себе еще порцию. Оно ни капельки не прибавило обычной хмельной веселости, вместо этого окрасив полутемную каюту еще более глухими тонами. Шкипера средь бела дня едва не застрелили на его собственном корабле. Высшая мера абсурда. Но чтобы достать ту стрелу, пришлось на всю глубину вогнать в настил широкий тяжелый топор. Этот краснохалатный, где мог, уже установил свои правила. Два кока хозяйничали на камбузе, и если одному из них хватало сварить похлебки на всю команду, второй застревал там на целый день, готовя по шесть-восемь разных блюд. Эти невозможные, несносные, тупые, ни слова не понимающие щелеглазые матросы с таким прилежанием исполняли любое требование, будто рождены были уже рабами, но стоило взглянуть им в глаза — и из каждого лоханями можно было черпать высокомерие и холодную брезгливость. Эти чертовы стрелы летали чуть ли не от руля к бушприту каждый день, так что страшно было ходить. Даже собаку, и ту этот ссаный кардинал прикормил за жалкие три дня, неизменно по пять раз в день угощая своей едой. Конечно, настоящее мясо и каша на масле вкуснее пустого риса и остатков сухарей, валяющихся в трюме без малого год. И в довершение — настоящая пытка для всякого, кто хоть раз видел истинное лицо моря. Эти желтозадые вечером второго дня плаванья чуть ли не до кипения грели воду, которой хватило бы не меньше, чем на неделю всему экипажу. Они притащили на верхнюю палубу кадку невообразимых размеров, и сидели в ней по самую шею в кипятке до тех пор, пока вода не остывала. И после каждого они выливали воду. Чистую пресную воду. Выливали в море. Пусть Сатана как следует помучает их жаждой на том свете, раз свариться они не боятся. И после этого, после того, как шкипер пошел на все возможные уступки, принял все выдвинутые условия, ему не дали один-единственный раз принять решение. И чуть не убили на собственном корабле на глазах у всей команды. А в довершение попрекнули неблагодарностью. И кто после этого неблагодарен? Корабль в море. Не заперт в гавани Хёго без права выйти из нее или остаться в ней, трюмы полны провизии, не казнен, не погиб от болезней или голода ни один из моряков. Корабль с разрешением и всеми бумагами, и даже с грузом, на который не позарятся пираты, но который всегда можно будет продать в Европе. Мужчина невольно потрогал свое горло. Еще чуяли загрубевшие от морской соли пальцы плотную тонкую линию под кадыком, перехлестывающую и то место, где на шее бьется пульс. Еще три дня назад от сырого нездорового местного климата слабо гноила царапина, оставленная мечом того самого долговязого воина, который теперь в свите краснохалатного столь кроток и улыбчив. Так кто после этого неблагодарен? Будь они прокляты, эти узкоглазые еретики, да зажарятся в аду их души. В дверь каюты робко постучали. — Кого нелегкая притащила? — Эмм… с вами все в порядке, капитан? — послышалось с той стороны обеспокоенное кудахтанье британца. — Тащи уж сюда свой зад, не заперто. — Так с вами точно все хорошо? — приоткрылась дверь, взволнованное лицо Томаса показалось в каюте. — Да после того, что было, я блажен как святая Моника, — мужчина в сердцах стукнул кружкой по полу, — заходи уж, черт бы тебя побрал! Только, ради всего святого, не долби мне бошку своим нытьем. — Я… я только хотел сказать, что у нас может появиться союзник среди японцев. — Союзник? — шкипер расхохотался, — ты в своем уме? Если какой союзник и может у меня появиться, то только сам дьявол! — Ян, просто послушай… — Томас сокрушенно опустил руки. Мысль, бандитом закравшаяся в голову и ослепившая было, теперь стала казаться абсурдной, — та женщина… — Какая из двух, добрая девка, или злая девка? А, впрочем, неважно, — шкипер потряс пустой кружкой над разинутым ртом, пытаясь поймать последние оставшиеся на стенках капли алкоголя. — Добрая девка, как ты сказал. Она понимала, что без тебя тут пропадут все. Она стояла лицом к стреле. Она защищала тебя. — И что ты предлагаешь? Сосватать меня этой узкоглазой, у которой ни грудей, ни задницы нет? — Можно попытаться просто поговорить с ней, чтобы она помогла объяснить… — Вот и прекрасно, иди и сейчас же займись этим, а меня оставь в покое! — Ян швырнул кружку в сторону двери, которую британец вовремя поспешил захлопнуть, — добрые девки, злые девки… все одно. Он закрыл глаза, обхватил голову руками и сдавленно, хрипло застонал. Эти демоны с вечно прищуренными черными глазами, желтой кожей и масками на все случаи жизни точно сведут его в могилу. Демоны, самый главный из которых спас жизни ему и всей его команде. А Томас все же нашел в себе достаточно мужества, чтобы поговорить с самим наследником. Наивно полагал, что нашел. И когда перед дверью в запертую каюту Его Высочества всю кожу стянуло страхом, когда язык словно прирос к горлу а конечности налились свинцом, британец задумался, а был ли у разговора настоящий повод. Не было. Но разве возможно оставить все как есть, если то, что началось как разговор, едва не закончилось пролитой кровью? И есть ли способ изменить хоть что-то? Даже просто прийти с извинениями — даст ли это эффект, не превратился ли все в очередной глупый и жестокий фарс, не будет ли перенесенный позор еще бóльшим, чем то, что уже было? Но… Те два почти одинаковых крика. — Я — первый после Бога! — А я — Бог! Они ведь не успокоятся, пока не выяснят, чей стул выше и у кого пуговицы ярче начищены. Надо, надо что-то делать. Помоги, Господи… Неосмотрительно повернувшись спиной к каюте, Томас за своими мыслями не расслышал тихого скрипа открывающейся двери, которой перед отплытием так старательно смазывали петли. Но расслышал внятное и четкое слово на английском вперемешку с неизвестными юноше фразами. Нет, этого не может быть, это просто игра звуков. Это что-то совсем другое. И вот опять это же слово. Уже во фразе. — Какие половинки персика, — и в чуть хриплом, густом и сильном голосе мужчины, стоящего за спиной британца, слышится добродушная усмешка и какая-то странная, обволакивающая маслянистость. Томас не успел обернуться на звук, а только замер, вытягиваясь струной и до тянущей боли выпрямив спину, когда рука наследника коснулась его тела. Коснулась там и так, что от стыда, гнева и беспомощности бросило в жар и кровь прилила к щекам. Коснулась ягодицы, сжав не до боли, но сильно. — Ты хотел что-то сказать? Говори, — раздался вкрадчивый шепот над ухом британца. Такой шепот, каким говорят не с мужчиной, а с женщиной. — Я хотел… — Томас сглотнул ставшую вязкой и горькой слюну. Он прекрасно помнил рассказы бывалых о том, как любят японцы грех мужеложства и какие оргии устраивают зрелые мужчины с юношами. Помнил и то, что облаченный в алое пассажир корабля не является простым человеком, и каждое его слово имеет действительно высокую цену, — хотел поговорить о той женщине, которая сегодня вмешалась… — Не продолжай, — тот же мягкий, скользкий, сладкий шепот в самое ухо, а ладонь так и не поменяла своего положения, — я сам приму нужное решение. Но тебе следует запомнить и передать своему господину одну вещь: я люблю людей, способных на дерзость, но не тогда, когда эти люди стоят на моем пути. — Простите, но я… я не понимаю. Скажите другими словами. — Если корабль зайдет в Нагасаки, он больше не выйдет из Нагасаки. Это ты понял? — и пальцы мужчины сжались сильнее. — Да, понял, — загнанно проблеял Томас, зажмуриваясь и уже готовясь к тому самому, рассказы о чем слушал с непониманием и омерзением. — А теперь прочь отсюда. Придешь завтра в это же время, и тогда я приму решение, — и пальцы исчезли, а через мгновение гулко захлопнулась дверь каюты. Британец со всех ног бросился в трюм, подальше от этой проклятой каюты и ее пассажира. А Чжоу безвольно привалился спиной к закрытой двери, запрокинул голову и сполз на пол, душимый беззвучным надрывным смехом.