Годунова на царство?

Высокое солнце безжалостно заливало все вокруг ярким, до белизны, светом. Куда только взгляд ни кинешь — кругом поля, поля с колосящимися посевами. Слава Богу, нынче всего вдоволь, и дождей, и солнца, и, ежели какой беды не приключится, год обещает быть богатым, урожайным. Среди тяжелых колосьев радовали глаз небесной синевой васильки да желтенькими солнечными всполохами мелькала сурепка. Солидно, весомо гудели толстенькие, разомлевшие на жаре шмели, дурниной орала откуда-то с полей одинокая птица. По вышарканной колее, что сходила здесь за дорогу, меж посевов неторопливо катила телега, запряженная одной-единственной лошадкой. Правил лошадью мужик с окладистой бородой, в простой домотканой рубахе. Рубаха, может, и простая, но мужик-то был не так уж прост, как казалось на первый взгляд. Лошадь его была стройноногая, рыжая, с гладкими лоснящимися боками. Сапоги на мужике выглядели справными, штаны и рубаха — целыми, без латок. Да и телега крепкая. Более того, ничем не груженая. Вот и выходит, что ехал тот зажиточный мужик без дела, то есть праздно катался. Выглядел он, однако, хмурым и озабоченным. Раскосые басурманские глаза глядели будто внутрь себя. Нос при этом мужик имел похожий на репу, и бородища, волосы, торчащие из-под шапки, даже брови и ресницы были цветом как припыленная спелая рожь. А лошадь свою он никуда не торопил, она шагала как бы сама по себе, вожжи спокойно провисали в крепких руках мужика. Звали его Дмитрием и был, он, действительно, не из крестьян вовсе. И ехал он в такую даль по делу, не просто так. Но был не один. В телеге, на куче соломы, заботливо укрытой чистым полотном, чтобы солома не колола, путешествовал с ним его сын. Старший. Любимый. Бестолковый. Не от мира сего. Высокий, тонкокостный, с хрупкими, как у девушки, запястьями, с усыпанной веснушками бледной кожей. Однако поразительно похожий на отца нездешним разрезом глаз, высокими скулами, тонкими губами. Но живой цвет его кудрей еще не забило годами, заботами, сединой. По молодости ни борода, ни усы не росли пока на лице юноши. И — блаженный. А имя покойная мать ему дала такое, что полностью лишь под него подходит, и ни для кого более. И она блаженной была, безгрешная душа, Царствие ей Небесное. Другие сыновья Дмитрия, от второй жены, такими не были. Задиристые, шумные, злые, как волчата. Но покорные сильной руке отца, и между собой как ни валтузились, однако не подличали друг другу. Этот же… Просто иной… Задумчивый, тихий, вечно погруженный в свои размышления. Вот что он теперь делает? Дмитрий обернулся. Старший лежал на соломе и что-то рассматривал на своем пальце, близко поднеся его к глазам. Будто почуяв взгляд отца, юноша улыбнулся и произнес чуть хрипловатым голосом: — Правду ли говорят, батюшка, что божья коровка может до самого Небесного Престола долететь? По его пальцу ползла красная точка, то расправляя крылышки, то, будто передумав улетать, снова их складывая. — Не знаю, — отвернулся Дмитрий. — Что в твоих умных книгах пишут, книгочей? — Про них — ничего… — Да зачем ей Небеса, сам подумай? Тварь бездушная, одним днем живет. Завтра, глядишь, и нет ее. — Божье создание. Как ты или я. — Нашел, с кем равнять. — Не так уж мы и отличаемся. «Вспомни, что жизнь моя — дуновение»… Божья коровка еще прошлась туда-обратно по пальцу, развернула крылья и, наконец, взлетела. Юноша задумчиво проследил за ней взглядом, сел, обхватив колени. Был он бос — его сапоги валялись где-то в повозке, — растрепан, не подпоясан, и штаны сползли. Но все равно светел и прекрасен, будто никакое зло мира не испугает его. «Словно серафим шестикрылый в пустоши», — подумалось отцу, и он досадливо мотнул головой. То, что он твердо намеревался совершить, было совсем не по-христиански. Богопротивно это было. И неизбежно. Уже точно неизбежно. — А как же душа, Господом лишь человеку данная? — досадуя на все вокруг, спросил Дмитрий. — Сказано, в Его руке душа всего живущего и дух всякой человеческой плоти. Всего живущего, батюшка. — И в кого ты такой, а? Все бы тебе умно рассуждать. Словоблудие одно, тьху… Луше бы делом занялся, все польза, а ты в небесах витаешь… И осекся. Чуть язык себе не откусил. Что он пытается скрыть за привычным родительским брюзжанием? Да что уже тут скроешь? От себя самого за правильными словесами не спрячешься. — Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит? — будто прочитав отцовские мысли, произнес юноша. — А души праведных в руке Божией, и мучение не коснется их. Привычный к тому, что мысли сына зачастую путешествуют совсем в иных мирах, быстро убегая от темы разговора, а потому отвечает он невпопад, о чем-то своем, Дмитрий все же дернулся. На мгновение ему показалось, что его странный, совсем неземной первенец все знает о нем и о его неблагочестивых намерениях. Но улыбка сына была столь безмятежна, а устремленный в небо взгляд столь задумчив, что Дмитрий отринул мысли об этом. Уж лучше бы молчал, будто его тут и нет вовсе. Или пусть говорит, Бог с ним, бестолковым?.. Дмитрий, не ответив, повесил голову, тряхнул вожжами и причмокнул, заставляя кобылу идти быстрей. Путь предстоял неблизкий.