Годунова на царство?

Очнулся Дмитрий на рассвете, который на этом проклятом капище был на удивление хмурым и безрадостным. Словно не солнце вставало, чтобы возвестить новый день этому миру, а гнилушки на болоте светились. Дмитрий то ли спал, то ли в забытьи пролежал, но пришел он в себя у того самого камня-алтаря, который на свету оказался цвета спекшейся крови. И руки его все так же крепко обнимали мертвеца. Впрочем, бледное лицо юноши было умиротворенным, не искаженным смертельной судорогой, и только засохшая на подбородке кровь выдавала: случилось нечто страшное. Дмитрий потер ладонью воспаленные сухие глаза. Слез не было, а всю свою тоску он ночью песьим воем проорал да проскулил. Теперь что? Глупо рыдать над сыном, которого сам и умертвил сознательно, специально. Все оказалось проще и одновременно ужасней, чем он предполагал. Думал, сам первенца прирежет, как жертвенного агнца, прольет родную кровь, купит покровительство Рогатого. И рука бы поднялась одним взмахом ножа отправить невинную душу не Небеса, в объятия Господа. Но как оно вышло, так тому и быть. Дмитрию жить с этим грехом на душе в любом случае и после смерти гореть ему в вечном пламени. Осталось лишь найти то, что для него оставлено, что хранить велено больше жизни. Дмитрий с болезненным стоном поднялся, возложил тело сына на алтарь. Подумал мимолетно: жестко ведь ему лежать будет на камне, холодно. И одиноко. Одно хорошо: вороны не расклюют. Нет здесь ворон, зверья нет, а Дмитрий уйдет, вообще никого не будет. Солнце тело высушит, время превратит в прах, а прах ветер разнесет. Не по-человечески, не по-христиански? Так Дмитрий не от христианского бога покровительства теперь искал. Что же осталось от Рогатого для Дмитрия Зерно? Дмитрий под холодными лучами неторопливо восходящего солнца обыскал все. Разворошил остывшее кострище, заглянул под каждый камень, изучил каждую ямку и кочку. И не нашел ничего. Выходит, обманул его старый бог? Запрягай лошадь, уезжай отсюда не солоно хлебавши, глупый человечишка? Только запрягать было нечего и некуда. Разбитая телега валялась поодаль, за капищем, грудой щепок, как если бы кто-то огромный прибил ее ударом кулака. А лошадь будто ночью волки ели, лежал от нее лишь остов с жалкими клочками мяса. И длинный лошадиный череп укоризненно смотрел на нерадивого хозяина случайно уцелевшим мутным глазом. — Да что же ты, Рогатый, обманул меня?! — падая на колени, отчаянно заорал Дмитрий прямо в серое небо. — Сына забрал, взамен не дал ничего?! — Ничего?.. Ничего?.. — зашелестел травой ветер. — Сына?.. Бери… бери… бери… — Чтооо? — не поверил Дмитрий говорящей траве. Но, кажется, ветер был прав. Что еще здесь забрать можно было? Ведь не алтарь же, намертво вросший в землю, укатить? Не ребро от палой лошади, не сухой травы с поля. Дмитрий подполз на коленях к свисающей с камня руке сына, припал к ней, давно остывшей, губами. — Стало быть, будешь ты вечным напоминанием об этом грехе. Для меня и детей моих. Что же, сын, пойдем домой? Дмитрий поднял сына на руки и, тяжело ступая, пошел через поле. Каждый его шаг был таким, будто по подовому камню к ногам привязано. Он безжалостно топтал сапогами хрупкие стебли. Идти предстояло долго, ведь капище было на отшибе от всех проезжих трактов, проходимых дорог и тропинок. Иначе не уцелело бы оно, как не уцелели прочие места поклонения старым богам с приходом нового, триединого. Ноша тянула Дмитрия к земле. Но еще пуще довлела мысль о предательстве и о том, что забыть об этом не получится никогда. Хитрый козлоногий так связал выгоды от богопротивного деяния с неизбежным напоминанием о нем, что увернуться не получится. Дмитрий медленно шел, невидяще глядя вперед, каменные идолища хищно таращились ему вслед.