Квартал

Никто не помнит, чтобы Квартал когда-нибудь строили. Никто не помнит ни его точной планировки, ни пределов. Точно нельзя сказать, какое здесь время суток, год, сезон… Да и вообще ничего нельзя сказать с уверенностью, кроме того, что Квартал определённо есть. Он странен и непонятен большинству обывателей, а попадают сюда немногие. Квартал, как старая дверь с хитрым замком или мудрёная шкатулка, открывается не всякому. Он ценит в людях и нелюдях странность, и пускает только тех, кто удовлетворяет установленному в его пределах градусу сумасшествия. В Квартале живут Табаки и Порохи, иссушённые лёгочным порошком до состояния дистрофичных карликов. Порохи охотятся в темноте переулков на одиноких прохожих, а Табаки выжимают из них кровь в давильнях под Кривощёной улицей. Иногда на украшенных старинной резьбой каменных кирпичах здесь распускаются странные, ни на что не похожие цветы, а в свисте ветра слышатся слова колдовских языков. Здесь в глухих домах-гнёздах снимают квартиры медленно лысеющие бескуды, возводящие известковые коконы под потолками пыльных комнат и дремлющие невпопад, поскольку зима в Квартале порой проходит по-соседству с летом. В краснолунные ночи они выползают на крыши и, глядя мутными жёлтыми глазами на багровый диск в небе, молятся Кахурдуку — жестокому полубогу крови, огня и железа. Каждые полгода, по крайней мере, насколько это можно высчитать, в одном из заведений Квартала, в глубоком винном погребе, собирается Слёт Ловчих. В свете костра, разведённого из страшного пойла, они пишут свои никому не понятные законы, и вершат суд друг над другом. Из Квартала многие двери, лазы, норы и щели ведут во многие места. В замочные скважины здесь смотрит холодная Перегрань, а из подвальных оконцев тянет жирным духом падальского сала. В подворотнях сладкой бронзой цветут дверные ручки Дома Рогатого Зверя, обжигающие насмерть руки ворам и лихому люду, а в шкафах гнездятся Ночные Твари, в надежде затащить в пыльные коридоры своего мира побольше пугливых человеков. В таком-то месте и живёт Пьеро. Он точно не знает, сколько ему лет и почему вообще его назвали именно так, а не иначе. Он не носит ни пудры на лице, ни широкой белой рубашки, не пишет стихов о любви, а пишет только о квартальной сутолочи, да и то редко и плохо. Больше, раз уж на то пошло, он походит на Педролино, но сам об этом не имеет ни малейшего представления. Вместо чего-то хоть сколько-то полезного он только день-деньской раскатывает по Кварталу на своём клоунском мопеде, приговаривая громко и звонко, когда чересчур сноровистые автолюбители зло сигналят ему в спину: — Что бибикалом-то бибикаешь, крестокваша полоумная? Может бибикало твоё в симфонический оркестр запортачить, вдруг артист в тебе загибается? Квартал принимает это его сумасбродство, как подобает месту, предназначенному для безумцев. Изредка он показывает Пьеро то, что не видят другие, приоткрывает дверь, кажущуюся кирпичной стеной, или подменяет в окнах то застекольное, что бывает видно в обычных мирах глубокой ночью или ранним утром на что-то совсем невообразимое. Как и положено подростку, Пьеро относится к таким вещам философски и с чувством собственной исключительности, хотя и старается слишком уж не зазнаваться. Он не слишком спешит зарыться с головой во все квартальные тайны, справедливо полагая, что они зачастую не вполне безопасны для хрупких человеческих тел и умов. И, хоть и манит его частенько переулочная сутолочь, он старательно повторяет про себя наказы соседей по Квартире, и по большей части старается свернуть в другую сторону. Он появляется на квартирном пороге то под утро, то под вечер — сложно сказать при отсутствии чёткого времени суток. По сути своей, Квартира — ни что иное, как Дом, но Домов в Квартале и без того много, так что Квартира зовётся Квартирой, чтобы избежать всякой путаницы. Так, во всяком случае, рассуждает Пьеро. Квартира — старинный особняк не то в глубине, не то на окраине Квартала. Её дряхлые стены поднимаются на четыре тёмных, пропитанных старостью и прелыми благовониями этажа, и венчаются ржавой кровлей с одиноко торчащим шпилем, в котором когда-то давно должен был зажигаться фонарь. Со временем он почти потерялся в лесу печных труб и громоотводов, так что всякий смысл в этом подобии маяка пропал. В окна Квартиры светит облачное небо, окрашенное калейдоскопом стёкол в цвета дурманного сна. В коридорах её никогда полностью не горит свет, а в стенах шепчутся крысы. На первом этаже пришельца неизменно встречает моложавый Яков — он носит с одинаковым спокойствием и дорогой халат, и барменскую жилетку с бабочкой, и, кажется, вовсе никогда не спит. Потом наступает второй этаж — пустой большую часть времени, за исключением комнаты в конце коридора, где живёт Спокойник. Ещё две комнаты занимают двое Ловчих, когда бывают в Квартале, и тогда Пьеро подолгу караулит их у дверей, понемногу вылавливая по-другому странные истории, запахи и вещи. На третьем этаже курится всегда что-то сладкое и пряное, там играет тягучая музыка цвета наршараба и кустятся пышные занавески с пёстрыми терпкими узорами. Здесь живёт Граф — точнее, не он один, но его точёная медновласая фигура словно фонтан источает благовония, шёлк и густое элладское вино, так что весь этаж насквозь прорастает всем полутёмным и сладко-кровавым. Он встречает Пьеро с участием отца-художника и провожает материнским напутствием. Выше — четвёртый этаж и чердак: Пьеро живёт здесь на птичьих правах с одним только условием: даже мизинцем не трогать ручки чердачной двери. То же правило касается и подвала, но соблюдать его значительно проще. Нынче всё определенно не так, как должно бы быть. В Квартире, как и во всех Домах, существуют свой Порядок и Быт. И Пьеро, как порядочный квартирант, чувствует, когда они нарушаются. Ощущение неправильности настигает его ещё с порога, когда старый винт из дверного косяка, вечно цеплявшийся за ботинки, внезапно оказывается осторожно закручен. — Что случилось? — с порога спрашивает Пьеро у Якова. Тот некоторое время молчит с загадочно властным наслаждением хозяина положения (и жилплощади), под которым проглядывает, впрочем, ещё совсем свежее чувство досады. — У нас новый жилец, — свинцовым приговором наконец сообщает он. — На четвёртом этаже. Твой сосед. Муниципалитет распорядился. Пьеро бледнеет, после зеленеет и так далее по цветовой палитре Квартала, которая, ей-чёрту, весьма велика. На лице его совершенно ясно тоже поступает досада. — Как это так? Разве могут быть ещё жильцы? Четвёртый этаж же мой… Так всегда было, — возмущённо причитает он, оскорбленный в своих лучших квартирантских чувствах. — Вот так. Жильцы быть ещё могут, — последовательно констатирует Яков. — На четвёртом этаже тебя тоже поселил Муниципалитет, причём в конкретной комнате. Это уж я, по доброте душевной… — он задумчиво отпивает из большой тёмной кружки, взявшейся невесть откуда. — К тому же жилец — ровесник тебе. Не съест уж. Пьеро расстроенно корчит Якову рожу, на что тот никак не отзывается и плетётся вверх по лестнице, притулив у её подножия тяжёлый уставший мопед. На втором этаже всё тихо. Спокойник спит глубоким сном, какого не бывает от здоровья или пьянства. Луна пялится жирным круглым лицом сквозь высокое зелёное окно на лестничной клетке — единственное целое, не составленное из осколков. Тленный холод её лучей закручивает непослушные волосы Пьеро и щекочет мочки ушей. Ночь тревожно дышит недоброй лихостью. Всё кругом противно и неуютно, как будто с новым жильцом из Квартиры выветрилось всё домашнее и знакомое. Оскальзываясь устало на волнах ступенек, Пьеро поднимается на этаж выше. Ещё внизу лестницы начинает пахнуть паприкой и апельсином —даже вслепую понятно, что Граф не спит и растекается по площадке этажа. Закутанный в ало-золотистую кофту, высокий и бледный, он грустно-ласково смотрит на Пьеро, участливо спрашивая, будет ли он пить глинтвейн. Но тот так обижен на всех и вся, что решительно не может согласиться на это предложение, во всяком случае, сразу, хотя ему и очень хочется глинтвейна. Стоило бы вернуться позже, уже вдоволь позлившись на злосчастного соседа. Граф на отказ не обижается — только покачивает головой, меланхолично улыбаясь острой лунной улыбкой, и растворяется в кущах своих занавесок. Из багряной темноты за ними доносится перезвон стаканов и говор неведомых гостей, бурлящих в изогнутом коридоре, которых Граф уже напоил злосчастным глинтвейном. На мгновение Пьеро хочется поскорее оказаться там, вместе с этим гранатовым пряным весельем… Но отступаться от заветного похода было нельзя, и он мужественно одолевает последние лестничные марши. Четвёртый этаж встречает его почти знакомой тишиной. Впрочем… Есть в ней нечто чужое. Проклятый новый жилец умудрился-таки всё испоганить. Пьеро проходит по слегка пыльной коридорной кишке, с её паутиной и гнёздами сенных ведьм под потолком. Любовно проводит пальцами по вычурным дверным ручкам кладовок и комнат, оставляя на них блестящие среди пыли следы. Распугивает суетливых мороков, расчленяющих таракана в старом трюмо. Тушит зажжённую в углу лампу и выворачивает её из патрона — Квартира не любит света, тем более слишком яркого. Новичок, видимо, этих правил не знает. Ежась от холода, Пьеро пробирается в самый конец коридора — здесь наверху ужасно дует даже в условное лето, чего уж говорить о не менее условной осени? Спасает только отопление в комнатах. Горячая чёрная маслянистая жижа, которую язык не поворачивается назвать водой, денно и нощно циркулирует по ржавым венам Квартиры, урча и булькая в особо резких изгибах. Пьеро толкает выцветшую красную дверь комнаты и замирает в раздраженном недоумении. На кровати, его кровати, сидит… Это. Брошенное, но прилизанное. Одетое, как порядочный мальчик. Мерзко приличное. В уродливых квадратных очках. Пьеро вздрагивает, его страшно мутит и чуть ли не рвёт, но пол в комнате и так слишком далёк от чистоты. Новый жилец поднимает голову и смотрит на Пьеро с печальным извинением и надеждой: — В моей комнате отопление включили только сегодня. Там ужасно холодно. Я подумал, что можно здесь погреться, раз никого нет. Извини, пожалуйста… — он невинно хлопает ресницами. — Можно пока посидеть у тебя? Я… — Пьеро машет руками. — Молчи. Стоп, — он прерывисто вскрикивает так, что порядочного мальчика дёргает, как от удара током. — В Квартале другие имена. Старого имени нет. Всё. Сгинуло. Баста, — на мгновение он даже как будто смягчается от наивности собеседника, но тут же спохватывается и испуганно суровеет обратно. — Теперь ты Безымянный, пока новое имя тебя не найдёт. И сидеть у меня вовсе нельзя. Комната — моя. И больше ничья. Безымянный всё хлопает на него глазами, которые начинают странно и неприятно блестеть. Слёзы запугивают Пьеро окончательно. — Тебе нужно особое приглашение? — он делает широкий жест в коридор из комнаты. Безымянный поднимается и нетвёрдым шагом выходит вон, шмыгнув в соседнюю дверь. — И не вздумай ярчить со светом, — вдогонку присовокупляет Пьеро. Почувствовав хозяйскую власть, он удовлетворённо захлопывает дверь. Стянув кеды, забирается на жёсткое кроватное покрывало. В комнате тепло и почти по-прежнему домашне уютно. С педантизмом консервативной хозяйки Пьеро изучает пол и кровать на предмет чужих следов и с победным видом выкидывает в окно несколько ниток и волосков, которые, кажется, были принесены чужаком. По-ночному тёмное лихое заоконье прожорливо глотает мусор и жаждет добавки, так что Пьеро спешит захлопнуть ставни. Он снова возвращается на кровать, погрузившись в методичную аутоасфиксию при помощи неудобных наушников, воткнутых в полумертвый плеер. Ужасно скучно, но сон не идёт. Думается о всяком сутолочном. Например, о том, что скоро приедет Франт и непременно привезёт что-то Оттуда. Хотя бы диски… Обещал ведь. Думается, что скоро Бражная Деночь, когда все ведьмы и ведьмаки варят в своих котлах рыжее варево на кленовых листьях и всякий, кто его пробует, видит чудные сны наяву. Думается о Доме Сырого Мяса, что смотрит в сумерки жареными окнами где-то в глубине Квартала, и где творится чёрное и красное лихое дело. Сон не идёт. Мешают плохие динамики, плохие мысли, плохое веселье снизу и ещё что-то… За стенкой. К вою ветра на чердаке Пьеро привык, но это было что-то новенькое. Плачет чужак — догадывается он. И запускает в стену деревянным расписным шаром с именами болотных огней. Шар глухо ударяется в четырнадцать слоёв обоев. Плач за стеной прекращается. Пьеро удовлетворённо кивает. Наушники заботливо поют ему голосом какого-то сильного и яркого, должно быть, человека: Мы на гордый взойдем эшафот Под весёлые крики детей. В слуховое окошко петли… Плач за стенкой возобновляется и убивает всю атмосферу. Пьеро разгневанно вскакивает с кровати на пол, в один прыжок добирается до двери, подняв небольшой ветер и заставив звенеть обереги и безделушки, подвешенные к решетчатой люстре. Он выходит в коридор, стоит немного у двери, прислушиваясь и накапливая уверенность, чтобы высказать всё, что было за сегодня, связанное и несвязанное с проклятым новичком. Дверь распахивается внутрь, в холодную полутёмную комнату. Под одеялом съёжившийся в коконе Безымянный натуральным образом ревёт. Но отчего-то Пьеро покидает страстное желание ругаться, как будто всю смелость и злобу из него выкачали и вместо них всадили лошадиную дозу страха. На подоконнике, над кроватью, подметая одеяло спутанными серыми волосами, сидит Жадник. Тонкие узловатые пальцы его впились в решётку кроватной спинки. Жёлтые зубы на воспалённых дёснах блестят, поскрёбывая длинный багровый язык — рот вообще единственное цветное в Жаднике. Худое серое тело изгибается, обнажая щетинистую костлявую грудь. Тёмный большой мешок закрывает спину, как рыцарский плащ. Пьеро робко пятится. Жадник поднимает на него взгляд — глаз его не видно в месиве грязных волос, но от этого они смотрят не менее жадно и страшно. Безымянный продолжает плакать в своём коконе, но вдруг замолкает, видимо, почувствовав неладное. В Квартале в такую ночь не стоит плакать, во всяком случае, чужим. Во всяком случае, слабым. Пьеро усвоил это быстро, но чужака, как видно, никто не просветил о тех, кто ходит в Лихую по теням с глубокими мешками и загребущими руками. Безымянный разворачивает кокон и высовывает покрасневший от слез нос. Повисает испуганное молчание. Пьеро дёргается было побежать за подмогой, но преодолеть коридор быстрее Жадника — задача едва ли осуществимая. Клацают сальные слюнявые зубы. Скрипят трупно-чёрные пальцы. Безымянный наконец осознает случившееся и сипло кричит. Заговор. Нужен заговор. Вроде тех, что знает Франт, тех, что Спокойник читает в своей комнате-мавзолее. — Тварь несмеянная, — несмело начинает Пьеро, зажмурившись от страха и напряжения. — Шушера окаянная. В темноте за сжатыми веками что-то злобно всхрапывает и хрипит. — Кость пустеклянная, Кожа бурьянная… — продолжает он читать крепнущим голосом, на ходу подбирая слова, как его учили в своё время. — Сгинь, простынь, Сором в полынь, — хрип превращается в истошное завывание и скрежет. — Вон в вонь, из дома долой! Пьеро открывает осторожно один глаз. Жадника нет. Окно плотно закрыто. Безымянный смотрит на него странным недоверчиво-испуганным взглядом. Пьеро вздыхает и открывает второй глаз. Всё тихо-тихо, даже пирушка внизу сошла на нет, и Граф, видно, покинул Квартиру со своими гостями, иначе бы уже явился на вой. — Пошли, — говорит вдруг Пьеро и совсем уже вдруг добавляет. — Одеяло только возьми своё. И не плачь больше. Безымянный хлопает глазами и бледнеет, перебирая в пальцах одеяло. — Зачем? — наконец спрашивает он. — Замерзнёшь и опять реветь будешь. А нам перед Муниципалитетом отчитываться, — возвращаясь к привычному себе, хмыкает Пьеро. — Пошли, — повторяет он. И Безымянный идёт. И случаются тёплые одеяла и маслянистая кровь Квартиры, проступающая на стенах. И ржавый пряный чай, и перелатанный томик жестоких «Азраиловых сказок». И, наконец, приходит сон, такой долгожданный. Уже заснув, Пьеро вдруг ловит себя на мысли, что из Безымянного, наверное, всё-таки можно сделать человека. За спасённое нужно отвечать, как ни крути.