Квартал

Горжетка просыпается почти в темноте. В Сизом Доме будто бы всегда темно, так уж ведётся, хоть Пыльник и настоял на том, чтобы соблюдались день и ночь. По окну сползают вяло колышущиеся щупальца старых кружев, поблекших от старости. Несколько секунд она нежится в объятиях немногословно шуршащего мехового одеяла, словно пытаясь нырнуть обратно в сон. Получается из рук вон плохо, и все сонные образы от этого как-то портятся, теряют привлекательность. Пропадает и желание возвращаться к ним. Волосы лезут в лицо и щекочут щеки, разрезая сумрачное пространство комнаты на неравномерные продолговатые куски, как серую бумагу. Ветхий балдахин кровати пыльно дышит под потолком, едва заметно покачивая тяжёлыми золотистыми кистями. Горжетка на ощупь находит над головой выключатель, дёргает за шпенек — где-то сверху и позади сонно загорается тёплая лампа. Соседняя кровать не заправлена и пуста — Фаянсовая уже проснулась и убежала пудриться, наверняка так. Страшно представить, какой толщины штукатурка на ее лице — даже думать об этом не хочется. Горжетка со вздохом выползает из-под одеяла. Комната кажется холодной и тревожно кусает за голые плечи — и она спешит закутаться в пушистый шарф, давший ей имя. Снизу доносится невнятный гомон. Не слышно ни ткацких песен, ни шелеста челноков. «Как обычно, у всех дела, а про меня забыли» — злорадствует Горжетка. Впрочем, подобное небрежение ее вполне устраивает. Для живущего ради смерти излишнее внимание окружающих, если они не своевременные убийцы, есть тщетная утомительная кабала. Натягивая юбку и блузку, Горжетка прикидывает, как выразительно можно было бы оформить гроб осколками зеркала из бывшей спальни Кобеля, куда ее никак не хочет пускать Пыльник. Выбегает на лестничную клетку и, подскальзываясь и подпрыгивая на ступеньках босиком, спешит вниз. Нужно все же быть в курсе новостей перед безвременной кончиной. Сквозь просветы в кружевах из окон на этажах задумчиво таращится многоокий Квартал. Высок Сизый Дом, высок и темен — оттого и видно из него далеко. Горжетка успевает к самому началу представления, ей достаётся даже место на перилах над парадным, которое заботливо придерживает для неё Паук. Болтая ногами в пролете, она наблюдает за сенсацией нынешнего утра: у входной двери Сизого, расстегнув рыжее кожаное пальто и обмахивая видавшие виды полусапоги вощеной щеткой, стоит Гость. Гости тут редкость, а потому возле него толкутся первоэтажники, успевшие раньше всех и старающиеся выведать побольше. Гость отвечает тихо и скупо, посмеиваясь, отчего его седоватая эспаньолка и щетина серебрятся в свете ламп. — Не припомню его, — задумчиво шепчет Горжетка, — Чей он? — Из Квартиры. Яков, Хозяин, — тоже шепотом отвечает Паук, поправляя раздвижные очки, — Хамелеонит, да и не видать его в Квартале давно. — Врешь! — заигрывает Горжетка, — Дай через окуляры посмотреть? Паук насупленно обижается и окуляры не даёт. — Ну и пожалуйста, — Горжетка устраивается поудобнее, ерзая на перилах, образующих слишком опасную скользкую связь с юбкой. С такой высоты убиться не получится, а вот покалечиться — запросто. Умирать уродливой калекой ей хочется в последнюю очередь. — Интересно, чего он здесь? — задумчиво вопрошает Паук, — Неужто с письмом? — С письмами шушеру посылают обычно. А тут сам Хозяин пришёл. Не то чтобы в квартирном случае большая почесть… А все-таки. — Так уж и маленькая? — И ты туда же? — Горжетка опечаленно цыкает. — Куда? — удивляется Паук. — Оставь. Пустое. За Отцом послали уже? — Послали, — голос за спинами сидящих словно соткан из пыльного батиста и старых шорохливых бумажных листов. Он обволакивает густым удушливым покровом — ни пошевелиться, ни вздохнуть лишний раз. Лестница замирает, сконцентрировав взгляды в одной точке. В тишине с щеки Фаянсовой на ступеньки падает плотный кусок слипшихся белил. — Доброе утро, Отец Пыльник, — проносится по лестнице. Бледные руки в беспалых перчатках, высунувшись из балахонистого одеяния, дирижерским жестом заставляют голоса смолкнуть. — Доброе утро, детки, — шелестит Пыльник, серым колеблющимся призраком стекая по лестнице. Высветленные до болезненности волосы замерли на голове расколотым шлемом, обрамляя лицо с одним нещадно ограненным чернью глазом — законодательный писк моды Сизого. В молчании колеблются трепетные крылья, оставляющие на пальцах серый налёт — мотыльки перебираются между складками одеяния Пыльника, словно альпинисты в беспорядочно изменчивых горах. Хозяин и содержатель Сизого замирает статуей на нижней ступеньке лестницы, вежливо-колко глядя на гостя. — Вижу на нашем скорбном пороге гостей дорогих. С чем пожаловал? — кажется, что Пыльнику хочется добавить какое-то обращение, но в присутствии остальных обитателей Дома сделать этого никак нельзя. Фраза так и повисает в воздухе неловкиим обрывком шторы. — Переговоры, — лаконично сообщает Яков, — Возможно… Тоже весьма дорогостоящие. Он отводит полу пальто и отстегивает от ремня длинный штык-нож в потертых ножнах, откладывая его на столик. Штык-нож, несмотря на присутствие Отца, превращается в третий за утро объект пристального изучения жильцов. — Я готов тебя выслушать, — Пыльник кивает с мягким шуршанием, — Прошу за мной. Детки, принесите нам хереса, будьте так добры. *** Сизый Дом полнится шёпотом и шорохами. Такие вещи быстро распространяются в темноте, подгоняемые желтыми мерцающими плафонами. Они, как светлячки на болоте, выдергивают из общего гладкого мрака обои, комоды, трюмо и прочие элементы интерьера, без которых никак нельзя обойтись в порядочном Доме. Шёпот и шорохи огибают эти вспышки света благодарно и с опаской и спешат по своим важным делам. Обитатели Сизого пускают их бегать снова и снова, и скоро вся лестница уже кишит ими. Из внимательных скважин и щелей почтительно приоткрытых дверей внимательные глаза следят, как Отец и Гость идут по ступенькам вверх, пролет за пролетом, старательно игнорируя существование лифта. Гость стучит сапогами по плитке. Пыльник скользит по ней, как потемневшее и отяжелевшее огромное облако тополиного пуха, решившее притвориться человеком. Руки убористо скрыты в сером многодвижии ткани. Хламида, сутана, ряса, балахон — как не назови, не поймёшь. Будто сам Пыльник и есть эта ткань, эти складки и шершаво-мягкие волны, непокорные нити и томные безустальные крылья. Идут молча — Гость даже не курит из вежливости. Лишний дым не в почёте в Сизом. — На чердаке запрутся, — мечтательно шепчет Горжетка, — Дела обсуждать свои… Хозяйские, — последнее слово смешивает в себе привкус почтения и желчи в какой-то особой, свойственной только ей пропорции. Паук задумчиво мнет рукава мешковатого свитера, заворачивая их внутрь, так что руки его становятся похожи на траурные культи. — Верно про Передел болтать будут, — Горжетка продолжает строить предположения, отмеривая продвижение Хозяев по сапожному стуку, — Послушать бы… — Тебе бы ещё и часы отцовские повертеть, и на крыше покуролесить, — Паук пытается смахнуть культей мотылька, севшего на нос, так, чтобы не раздавить, — Все бы тебе знать. — У меня то окуляров нет, — хмыкает Горжетка, пересаживая мотылька к себе на ладонь, — Приходится самой во всем разбираться. Уж простите, ваше оракульство, за мою дурость, — отвешивает саркастический поклон. Паук теряется, смущается и встряхивает руками. По мере продвижения Пыльника и Якова лестничное общество мигрирует выше или рассасывается по комнатам. Утро, выбитое было из колеи, возвращается в привычный успокоительный ритм. Стук сапог стихает на верхушке лестницы, скрипит чердачная дверь — а Горжетка все ждёт чего-то, забравшись с ногами на подоконник. Уходит от неё и Паук, спотыкаясь и бормоча что-то свое. Горжетка ждёт. Ее гложет любопытство и почтительный тёплый страх. Нельзя так просто подниматься на чердак Сизого. Не принято, не велит Отец Пыльник. Но ожидание продолжается. В какой-то момент это превращается в засаду, длящуюся, кажется, целую вечность, хотя проходит совсем немного времени. Зверь, попадается в силки неожиданно и для себя, и для охотницы — Палка, несущий в коротких руках бутылку погребного хереса на чердак по отцовской просьбе-приказу, не успевает опомниться, как у него отнимают драгоценный груз. — Дальше я понесу, — извещает его Горжетка на бегу, отбивая пятки о ступени и плитку площадок. Палка стоически шмыгает носом, похлопывая себя по ребрам руками, с трудом доходящими до пояса. Бегать он не умеет, а потому противостояние заведомо бессмысленно. Так и топает вниз понурый, как старый поползень. На чистом энтузиазме она преодолевает два этажа. Тенистый херес холодит разгоревшиеся ладони, в боку с непривычки поселяется семейство иголок. Остаётся последняя лестница — пыльная и узкая, на которой в сером тонком ковре отпечатались следы Якова. Пыльник словно и не ходил тут вовсе. Горжетке становится вдруг ужасно неловко и тревожно. Одного любопытства кажется уже мало для такой задачи. Хочется вернуться вниз, отыскать Палку… — Поздно, — тихонько обрывает она себя вслух. — Поздно, — повторяют шорохливые кружева на окне. Напоследок Горжетка приникает взглядом к просвету в их пыльной вязи и сосредоточенно пьет квартальный мир сквозь этот многоцветный разрез. Чайные лужи крыш и пена облаков, накипь улиц и горечь дубовой листвы выливаются в нее с глубоким и жадным глотком, будящим храброе спокойствие, невозмутимое и перед образом Отца. Она поднимается по мягким от пыли ступеням бесшумно и быстро, стараясь не чихнуть. Ноги обволакивает серое пухлое марево. Коридор, ведущий к чердачной двери, глух и темен. Лампы здесь не горят и не меняются. Только светящийся контур, проступающий вдоль дверного косяка, выделяется во мраке. От этого дверь кажется колдовскими вратами, тайным проходом в иной непонятный мир. На Горжетку снова накатывает тревога — и к светлому контуру она приближается, словно он способен поразить ее громом. Сквозь тонкое дерево слышатся голоса. — Сократ не примет ничьей стороны. Таково его убеждение, мне ли не знать. — И в этот раз, думаешь, будет так? — Не думаю, Барон, знаю. И знаю, что Миккель предаст. — Кто же не знает этого? — тот, кого назвали Бароном, смеется украдкой, — Я не приму его обет и под Красной Луной, — голос его приобретает оттенок плахи и топора. — Весьма ироничное обещание. — Все меньше тех, кто может это оценить. — Пожалуй, это к лучшему. Да и черная шутка не всегда к месту. — И то правда. Горжетка приникает плотнее к двери, пытаясь разделить голоса, но они звучат одинаково тихо и ужасно похожи друг на друга, словно бы кто-то решил поразвлечься театральной игрой в гордом одиночестве. При этом опознать в этом ком-то Пыльника не хочется и не получается. И голоса, и смех говорящих кажутся до ужаса старыми, незнакомыми, словно звучат из давно истлевшей эпохи. — Что твой брат? — спрашивает один. — Не мне за него решать. Каждому — своя дорога. — Но за деток решаешь ведь, верно? — Им своего разума пока мало, — сухо обрывается голос. Повисает напряжённая тишина. Горжетка вжимается в дверь, затаив дыхание. Хуже всего сейчас услышать отцовское отдалённо-расстроенное «Дурной промысел ты затеяла!» Дверь вдруг шершаво скрипит и с щелчком открывается внутрь, лишая ее опоры, и Горжетка летит в дверной проем на пол, по-дурацки вытянув вперёд руки с чертовым хересом — прямо на облачно-мягкий пол, обволакивающий спинки кресел, что стоят впереди, ослепленные светом старого керосинового фонаря. Под сочный хруст стекла пол багровеет, становясь не мягким, а неровно-липким и не похожим на себя. Хлопотливые мотыльки, раздавленные алой влагой, трепыхаются в болотистой каше. От удара немного болит подбородок и подкруживается голова, мотыльки ползают совсем близко, чертя в пыли новые влажные дорожки. — Что за пакостный промысел? — интересуется одно из кресел, — Разве вежливо подслушивать? — Я не подслушивала, — оправдывается Горжетка, поднимаясь с пола и стряхивая с себя пыль. — А что же, неужто херес несла? — искренне удивляется кресло, со скрипом поворачиваясь на ножках. Яков, сидящий в нем, задумчиво оправляет волосы, ставшие будто чуть длиннее и светлее со времен его появления на первом этаже. — Несла, несла, — бойко начинает было Горжетка, но захлебывается в утомительной бездне чихания. — И так торопилась, бедная, что в коридоре в темноте споткнулась и на дверь налетела, — констатирует Хозяин Квартиры, — Не сильно ушиблась? Раскрасневшаяся и запыхавшаяся Горжетка мотает головой. — Ну так беги скорей вниз, а то, того и гляди, душу прочихаешь. Беги, беги. Горжетка покидает чердак в каком-то оцепенении, переваривая смутную странность увиденного и услышанного. К пряжным спокойным делам так и не обращается за весь день — и когда уходит Яков, и, уж тем более, когда приходит новый гость — из Высокого Квартала. До самой ночи роется Горжетка в желтолистной библиотеке Сизого, но так и не находит в ней никакого Барона, не находит и братьев, ни у Якова, ни у Пыльника. Только под ласковым шорохом мехового одеяла тревоги приглушаются и утихают, чтобы ей приснилось безбрежное рыжее море песка под трехлунным небом. Море, взрезанное до самого горизонта старыми железнодорожными путями, по которым можно спокойно идти, собирая диковинных медных жуков.