Квартал

— Ты как меня нашёл? — как-то даже слегка обиженно вскидывается Пьеро. Франт пожимает плечами, отделяясь от тени переулка. Даже странно, как человек в желтовато-светлом костюме и золотистом шейном платке мог так успешно мимикрировать под грязную кирпичную стену. — Я же Ловчий, — невозмутимо улыбается он, — Всегда нахожу, что ищу. — Совсем всегда? — недоверчиво косится на него Пьеро. — Главное правильно искать правильную вещь, — уклончиво сообщает Франт, закидывая в рот кофейное драже и протягивая квартиранту вскрытую пачку, — Будешь? — Буду, — соглашается Пьеро. Он не особенно любит такие сладости, но дело принимает совсем другой оборот, если их предлагает Франт. — Лучше так не делай больше, — продолжает Ловчий, когда они выходят из переулка, — Будет крайне грустно, если тебя съедят, верно ведь? — Верно. Но зато я кое-что узнал, — Пьеро победоносно улыбается и переходит на нетерпеливый шёпот. Некоторое время он торопливо излагает Франту историю своей экспедиции в Дом Йотуна и зловещие планы врага. Ловчий слушает его со спокойной улыбкой, скрестив пальцы в замысловатый узор. Когда рассказ заканчивается, он резюмирует все так же спокойно, — Про ритуал мы знаем. А вот то, что ты увидел Йотуна не в образе… Достойно уважения. — Знаем… — тянет Пьеро, — Сами ничего не рассказываете, вот и получается, что все впустую. — Мы хотели вас уберечь… Насколько это возможно, — смиренно отвечает Франт, — Но, признаться, недооценили твою скрытность. Квартирант фыркает, едва не споткнувшись о педаль мопеда. Хочется ещё похорохориться, но становится уже как-то неловко. — К сожалению, в Квартире никто никогда не воспитывал детей, — продолжает Франт, — Как видишь, случаются промахи. — Почему бы нас тогда не сдавать в другие Дома? — Ну… Осмелюсь предположить, что господа в форме решили провести небольшой эксперимент, — сухо улыбается Франт, — Глядя на тебя, его можно назвать вполне удачным. Но, если тебя так волнуют вражеские замыслы, в следующий раз попробуй все же спросить об этом кого-то прежде, чем лезть в пекло. Договорились? — Договорились, — соглашается Пьеро. Высокий Квартал лениво обтекает их, как густое тёмное сусло, стараясь замарать теменью окон и приоткрытых подъездных дверей. Какое-то время они идут в молчании, дробно шагая по брусчатке и асфальту и распугивая Высокий Люд. Кто-то в шутку отдаёт Франту честь, прежде чем скрыться за пыльным забором, и Ловчий бросает им вслед утомленные взгляды. Пьеро прокручивает в голове недавний разговор с Мальборо. Нынче он был вовсе не так страшен, как обычно. Скорее, как будто, подавлен или поражен чем-то удивительно сильно. И говорил он странно, словно не совсем прежними своими словами. Может просто сам Пьеро не знал до конца, каков Мальборо вне квартальных улиц. Да и сейчас верно не знает. Почему ковбой так просто отпустил его? Почему не доложил Йотуну? Или в Кухне раздор и вражда? Не оттого ли и обида Мальборо, и его речи про служение… Может сам он вдруг ощутил себя слугой? А что же тогда сам Пьеро… — Франт, — спрашивает он вдруг, — Кому ты служишь? — Никому, — невозмутимо отвечает Франт, — Хотя зависит от того, что ты под этим понимаешь. — А Яков кому-то служит? — не унимается Пьеро. — Полагаю, нет. Но, это опять же, вопрос терминологии. Служить можно по-разному. И не всегда это означает быть чьим-то слугой. Можно, например, оказывать услуги. — И ты оказываешь? — Да. — Кому же? — Квартире, тебе, Тем-что-в-форме… Список большой, — Франт щурится и сжимает губы, словно считает в уме. Пьеро замирает, как вкопанный. — А Те-что-в-форме в этом списке откуда? — мрачно интересуется он. — Я Ловчий. И Кожаный тоже. Иногда так выходит, что наши интересы с Муниципалитетом совпадают. — И вы отдаёте им тех, кого ловите? — Отдаём. — Как-то это неправильно… — после недолгого раздумия тянет Пьеро. Где-то внутри него пробегает какое-то неприятное странное чувство, природу которого он сам определить не в состоянии. Как может быть так, чтобы Ловчие работали с Муниципалитетом… Нет, может быть конечно… Муниципалитет и расселением руководит. Но не так же спокойно и открыто об этом заявлять. — Возможно, это неправильно. Но иногда определить это весьма сложно, — заметив его замешательство, продолжает Франт, — Обычно так и происходит, когда человек взрослеет и перестаёт видеть мир черно-белым. — А как же тогда понять, что делать? — Знание приходит с опытом. Поэтому никто не обходится без ошибок. — И ты ошибаешься? — Конечно, — отечески улыбается Франт, — Но уже реже, чем раньше. Как-то совершенно неожиданно они оказываются на Улице Торговцев Колдовством. Бумажные фонарики раскачиваются между домами, как огромные отъевшиеся светлячки. Квартальных здесь удивительно много, словно всем вдруг понадобились амулет или пророчество. «И верно… Передел скоро» — догадывается Пьеро. Не одному же ему тревожно и неспокойно от этого события. Среди толпы он замечает Горжетку и машет ей, но она не замечает, поглощенная изучением чьей-то витрины. Возле лавки Рики-Тики-Тави плотной меховой массой колышутся криводомцы, которым тот пытается что-то громко растолковать. Квартирантам с мопедом с трудом удаётся пробиться к порогу. Рики-Тики-Тави пускает их внутрь и сам торопливо просачивается следом, отирая несуществующий пот со лба. — Ну не могу я отдать им всех лисиц… — восклицает он, — Не одному же Миккелю они нужны. К тому же всего трех за глаза хватит… — Ну так отдай им трех, — глубокомысленно предлагает Франт. — Не берут, черти. Только весь ящик готовы купить, — Рики-Тики-Тави разводит руками, изображая на своём лице выражение крайнего недоумения, — Чай будете? — Будем. — кисловато соглашается Пьеро. Горьковато-сладкий чай торговца, пахнущий травами, не слишком понятен ему в роли приятного напитка, но отказываться в гостях от разумного угощения — дурной тон. Да и Франт любит чай… Должно же в нем быть что-то особенное — может и удастся распробовать. По лавке стелется пряная дымка благовоний. Старый приёмник, обклеенный пожелтевшими марками, шумит и похрустывает нечленораздельно на вершине одного из шкафов со стеклянными витражными дверцами. Цветные свечи расползаются по ободу люстры, но кажется, что они прогорят так ещё не один год. Амулеты, обереги, талисманы, мешочки с травами и прочей полезной мелочью смирно висят на заботливых крючках, поблескивая на свету. Рики-Тики-Тави, усевшись на подушках, заваривает чай, разогревая старый потемневший чайник на керосинке, покрытой витиеватой гравировкой. По покатым металлическим бокам её растекаются широкие листья и цветы, похожие на распахнутые глаза. Среди них едва угадываются силуэты зверей с гибкими хищными телами. От керосинки пахнет теплом. Рики-Тики-Тави прогревает водой другой чайник — заварочный. С загадочным видом засыпает туда что-то из своих мешочков, постукивая ногтями по горячим стенкам, заливает кипятком и закрывает крышкой с таким видом, словно опасается, что заварка начнёт рваться наружу. По комнате тонкой дымкой распространяется пряный запах, щекочущий ноздри, от которого хочется не то спать, не то петь. Сразу и не поймёшь. Франт улыбается довольно, вытягивает откуда-то пачку имбирного печенья подозрительно винтажного вида, задумчиво вертит ее в руках и наконец вскрывает, принюхиваясь к содержимому. Чай разливается по объемистым чашкам с блестящими каемками и пьется вдумчиво и долго, без сахара и лишнего шума. На сей раз Пьеро даже начинает казаться, что он очень даже хорош. Расхрабрившись на почве недавнего раскаяния Франта, он интересуется, глядя на Ловчего и торговца, — А где будет Передел? Рики-Тики-Тави закатывает глаза. — Нет, ну Ристалищной площади же уже нет? — продолжает квартирант. — Ее вообще никогда не было, — хмыкает Рики-Тики-Тави, — Просто так ради приличия назвали то, что осталось на месте застройки в один из Переделов. — Что, столько домов разрушили? — искренне удивляется Пьеро. — Да, — авторитетно кивает Франт, — Тогда был повод. А теперь все будет приличнее. Передел выпадает на Бражную — значит никого не должны убить, — он делает акцент на предпоследнем слове и многозначительно отпивает чай из кружки, — Все соберутся в Театре. Пьеро задумчиво хмурится, почесывая нос, — Никогда не слышал, чтобы у нас был Театр. — Его и нет… Большую часть времени, — улыбается Франт, — с позапрошлого Передела к нему не ведёт ни одна дорога до поры до времени. Чтобы не изощрялись в хитрости чересчур… — Да да, — качает головой Рики-Тики-Тави, — Только чую я, будет что-то недоброе. — Как будто когда-то ты много доброго чуял, — Ловчий одним махом осушает чашку, — Все будет так, как должно быть, и никак иначе. Хорошо или плохо — судить не нам. *** В Квартиру они возвращаются втроём. Возле крыльца их встречает Граф, выкладывающий смородиновые ветки и поленья внутри круга из гладких камней. Обычно заросшие травой камни теперь отчищены и приведены в подобающий ритуальному элементу вид. — Пришло время разжигать костры, — торжественно произносит Граф, разгибаясь. В свете окон Квартиры острая улыбка его будто светится, — Позовите остальных, — кивает он, — Скоро все начнётся. Не стоит затягивать. Рики-Тики-Тави отправляется в Дом, Франт и Пьеро остаются у будущего костра. Смородина пахнет пронзительно остро, запах ее смешивается с терпкими ароматами смолы и недавно срезанных трав. Квартиранты спускаются с крыльца по одному. На Безымянном его парадная рубашка с птицами, он идёт первым и несёт факел. За ним следуют Фея, Кожаный и Зрячий. Яков и Рики-Тики-Тави, выводящие необычайно взволнованного Канюка, замыкают шествие. На Канюке новая темно-изумрудная шинель, куда менее потрепанная. Это обстоятельство приводит его в состояние крайней тревоги и смущения, из-за чего он нервно теребит рукава, спрятав в них бледные руки, и пытается запахнуться поплотнее, словно ему неловко, что кто-то увидит его тело, облаченным в эту шинель. Все становятся вокруг будущего костра. Граф, собрав волосы в хвост, принимает из рук Безымянного факел. Пьеро наблюдает за этим, кусая губы. Такое быстрое сращивание новичка с бытом Квартиры вызывает у него чувство ревности — и Яков, осторожно придвинувшись, ободряюще треплет его по плечу. Граф погружает факел в самый центр костра, где выложено возвышение из сухих длинных ветвей, рыжей хвои и листвы. Пламя расцветает широкой вспышкой и тут же опадает, оставляя свои яркие лепестки на мёртвых сучьях. Костёр разгорается медленно, потрескивая и похрустывая. — Мы собрались здесь ради будущего дела, — торжественно-напевно начинает Граф, — Пусть и не всякий из пришедших к этому костру принадлежит нашему Дому, но каждый алчущий найдёт кров в его стенах и согреется у нашего огня, ибо таков Порядок гостеприимства. Сегодня мы разводим костёр, чтобы отдать дань покою и теплу, которое жизнь принесла нам в прошлом, — он делает паузу, обводя взглядом собравшихся, — И не бояться того, что может принести нам будущее. Пламя шумит и колышется, наполняя своим цветом тёмные стекла очков Зрячего и Феи, переливается тонкими отблесками в серьгах Канюка и рукояти пистолета Франта, дремлющего в кобуре. — Будущее — оно не далеко за горизонтом, оно всегда здесь, почти перед нами — уж поверьте старику, забывшему даже время своего рождения, — тихо смеётся Граф, — Так зачем же бояться того, что уже перед тобой? Лучше встретить его достойно, сообразно случаю, — он складывает ладони над костром в подобие чаши и будто собирает в них огонь, как песок или глину, из-за чего Безымянный беднеет и вздрагивает. — Пусть же огонь заберёт наши страхи и сомнения, и поможет нам встретить свою судьбу, как подобает, — Граф вскидывает ладони вверх, словно выпуская птицу в небо — и на мгновение Пьеро даже кажется, что это и правда так. Но сказать и заметить ничего наверняка нельзя. Птица, если она и была, прячется в дым, поднимающийся к небу, а Пьеро и правда становится как-то спокойнее на душе. Дым все поднимается вверх, ветер подхватывает его и несёт над крышами по Кварталу, смешивая с дымом других костров. На порогах и крышах Домов они светятся искристыми цветами. Обитатели Сизого скромно сидят вокруг своего костра, разведенного на крыше среди печных труб, рассказывают сказки и подкармливают пламя желудями под чутким присмотром Пыльника. Возле Дома Колоды поют и пляшут безудержно и дико. Блестят золотые серьги и зубы, вздымаются яркие платки и волосы, чёрные, как смоль. Заунывно-пронзительные голоса переплетаются с огнём и дымом, рисуя в воздухе причудливые картины, живущие лишь миг. Костёр Голубятни смиренен и тих, он пахнет ладаном и благими намерениями. Стерх, сидя на пороге своей башни в окружении покорных Слову, наблюдает за его миролюбивым горением, вдыхая благовонный дым. Обитатели Криводомья водят вокруг своего костра хоровод, размахивая метелками из лисьего меха. Пламя вспыхивает то красным, то зелёным, то лиловым, вздымаясь и опадая неспокойными волнами, освещая соединенные горбатыми галереями сараи и башенки. Миккель сидит на груде хлама: очки подняты на лоб, обнажая глаза — зелёный и голубой; губы растянуты в блестящей золотом улыбке. Он смеётся заливисто, запрокидывая голову и дрыгая босыми ногами. В Кухне царит спокойствие. За длинным столом заседает Йотун, собрав вокруг себя всех значимых домочадцев ради общей трапезы. Вместо костра — жаровня с углями, над которыми жарится на острых шампурах мясо. Сам он сидит чинно и строго, так, что обзавидуются Пыльник и Стерх, остальные расположились вольготнее. Грабля, зажав в пальцах протеза нож, с упоением терзает запеченную баранью ногу. Яга и Штырь задумчиво делят пахнущую густым приправным духом кулебяку. Все пируют, как могут, переговариваются негромко под молчаливое одобрение Йотуна. Только двое не сидят за столом: неизвестный йотунов гость в дорогой восточной рубашке, спрятавшийся, по своему обыкновению, в тени, и Мальборо, стоящий за приоткрытой дверью комнаты. Йотун сверлит его взглядом одного холодного глаза, невозмутимый, как мясницкий тесак. — Подойди, Мальборо, не стесняйся, — подзывает он, кривя губы в улыбке, — Кто не ест пищу телесную, тот не пожирает и врагов духовных. Мальборо морщится и отходит от двери прочь, нарочно задевая сапогами за стены. Глухой коридор укрывает его в своей бездонной чёрной утробе. Он уже не чувствует ни боли, ни острой обиды, только испуганное обреченное бессилие. И он прячет его в тихой темноте, подальше от общего застолья. В глубине лабиринта переплетенных улиц и переулков, площадей и тоннелей, лестниц и подъездов, старый Театр дремлет. Занавес его побит молью и давно уже потерял свой цвет, но позолота балкона и лож все ещё блестит в темноте, а лепнина почти так же прекрасна, как и в первые дни его бытия. Двери его тихо поскрипывают, тревожимые сквозняком. Театр ждёт свою публику.