Квартал

Бражная Деночь — хорошее время. Едва ли не лучшее в году, при условии, что в Квартале вообще существует понятие года. В тёмных подвалах и перекресточных шалашах, в сумрачных квартирах и на чердаках старинных башен, под землёй и на крышах собираются в Бражную ведьмы и ведьмаки, колдуны и колдуньи всех мастей и пород, презрев свое лихое или честное ремесло ради одного только праздника. Никто не смеет творить смерть в Бражную — ни точеным кинжалом, ни меткою пулей, ни хитроумным ядом. Таков Порядок. Разводятся костры из смолистых ветвей, призываются отовсюду духи и мороки хлопотливые на подмогу колдовской братии. Достаются из пыльных углов парадные котлы и кастрюли, лохани и бочки, котелки и чугунки, начищаются до самого чистого блеска, чтобы наверняка сварить самое что ни на есть лучшее варево. Из потайных запасов достают ключевую да болотную воду, собирают, да и воруют друг у друга — чего уж там — кленовые листья, окрашенные в золото и багрянец. Из подпольных кисетов и табакерок, из шкатулок и склянок высыпают в варево такие приправы, что ни в какое другое время и не увидишь, а если и увидишь, то глазам не поверишь. Стелется в эту пору через все переулочное смятение сладкий и пряный пьянящий дух Бражной, проникает в каждую щель, за каждую заслонку, так, что являются в Квартал изобильные гости и из Падальска, и из Дома Рогатого Зверя, и из Степи, и из иных мест. Чудовища ходят среди людей, а люди среди чудовищ, смешиваясь и не боясь друг друга, ибо горе тому, кто нарушит порядок и убьёт в Бражную человека или нелюдя. Не миновать тому гнева Хозяина Трущоб, и ни в одном углу не найти ему приюта, покуда не постигнет его кара, какую назначат ему. Хорошее время — Бражная Деночь. Граф и Канюк, оккупировав дребезжащую плиту, ставят опыты в исполинской кастрюле, отливающей бронзой. Бормочут заговоры, толкут в узорных ступках травы и коренья. Огонь конфорки колеблется и меняет цвет, становясь то лиловым, то ярко алым. Безымянный и Пьеро по очереди заглядывают в коридор с молчаливым вопросом в глазах — готово? Но Граф только многозначительно качает головой, косясь на пламя, то почти исчезающее, то обнимающее широкими языками все дно кастрюли. — Да что же можно сварить на таком огне? — в одну из вылазок возмущается Безымянный. — Что нужно — то и можно, — лаконично сообщает Граф, добавляя в кастрюлю что-то густое и клейкое из объемистой подозрительно тёмной банки, — Держи конфету лучше, — рука его, внезапно удлиннившись, достает откуда-то леденец в яркой обёртке и протягивает Безымянному. Тот, вздохнув, принимает подарок. Граф остро и блестяще улыбается. Канюк старательно делает вид, что его здесь нет. На лестнице разыгрывается костюмированная драма. Примеряют наряды, в которых не стыдно явиться на люди, словно и не тревожит никого Передел. По всей Квартире разлит сладкий бурлящий запах, изгоняющий на время все страхи и заботы, очарованию которого нельзя не поддаться. Да и не слишком вежливо по отношению к празднику вести себя, как на эшафоте. Пьеро щеголяет в рубашке Якова, пытаясь подобрать к ней все остальное, в то время, как в его собственных рубашках и кофтах, как в густом кусте лещины, копошится Безымянный, побрякивая амулетом на голой шее. Фея по случаю хрипло выводит какие-то одному ему понятные песни, в которых говорится про сломанные кости, вырванные зубы и потроха, но в исключительно позитивном ключе. Кожаный, неодобрительно посматривая на него, отчищает свой растянутый на вешалке необъятный плащ. Его прямоугольное лицо, улыбчато искривленное шрамом, чисто выбрито и блестит какой-то деловой одухотворенностью. Щетка с шуршанием и свистом проносится по тёмной коже плаща, кажущаяся крошечной в огромной руке. Франт и Яков, запершись в кладовой на первом этаже, обсуждают какие-то свои важные дела, и только изредка выходят на лестницу, чтобы многозначительно поцокать языком и произнести в пространство несколько глубокомысленных ремарок. Пьеро и Безымянный провожают их завистливыми взглядами. Великий Зрячий появляется то в одном углу, то в другом, в многооких руках его мелькают какие-то книги, побрякушки, платки и однажды, кажется, надкусанный пряник. Наконец, Граф является из своего наршарабового логова, торжественно неся перед собой кастрюлю, исходящую пряными ароматами и паром. Следом бледной тенью выходит Канюк с кружками. Разливают. Варево пенится и золотисто колышется в толстых кружечных стенках. Никто уже и не помнит, отчего назвали его брагой, если не похоже оно ни на брагу, ни на вино, ни на что другое. Пьеро пробует осторожно, боясь обжечься. На языке остаётся смутно знакомый медвяный вкус, отдающий имбирем и осенним дождём. Безымянный тоже осторожничает, но потом все же делает большой глоток и вздрагивает, обжегшись. Под потолком, разбрасывая искры, смутным видением проносится крохотная огненная птица. *** Комната погружена в мистический полумрак. Отсветы огня и вычурные тени, порожденные ими, пляшут по стенам и аристократично-массивной мебели. Спиртовка тихо шумит, свечи меланхолично потрескивают, поедая крохотные частички пыли. Мотыльки опасливо порхают вокруг хищного пламени. Собравшись в кружок, четверо квартальных варят в маленьком котелке будоражащий крылья души напиток на клиновой листве. Из вентиляционных решёток, потемневших и позеленевших от времени, доносится сиплый вой ветра, гуляющего по нутру Сизого. Шепчутся тёмные углы, скрипят старые половицы, пропахшие мастикой и прошедшим временем. В Доме сейчас то шаткое состояние неопределённости, когда ночь начинает уже отступать, покорная воле Пыльника, а утро ещё не спешит прорасти в комнатах. Тяжёлые занавески, изрешеченные кружевами, задумчиво дремлют на окнах, пряча обитателей Сизого от излишнего внимания остального Квартала. Хоть Бражная и мирное время, осторожность никогда не бывает лишней. Рубиноглазый Горностай мерно помешивает варево в котелке, сосредоточенно принюхиваясь. — Готово? — с искренним нетерпением спрашивает Горжетка, постукивая пальцами по коленкам. — Нет ещё, — сухо констатирует Горностай и угрожающе косится на Паука, — Сложно работать, когда есть лишние запахи. Паук, уплетающий пряники, нервно сглатывает и отставляет подальше пахнущий мятой и имбирем промасленный пакет. Горностай удовлетворенно кивает, едва не окуная в котелок свои пепельно-бледные волосы, из-за чего все возмущённо шикают на него. — Полно вам, ужи подколодные, — обижается альбинос, — Только и знаете, что шипеть. Зря я вас пустил… — Пусть остаются, — подаёт голос со спинки кровати Карамора, переплетая свои длинные сухие пальцы, — Хоть научатся чему полезному. Не все ж им кружева вязать. — Этим кружева — самое подходящее занятие, — хмыкает Горностай и осторожно пробует содержимое котелка, зачерпнув ложкой, — Ещё варить и варить… Тихо-тихо падают пылинки с потолка на пол, просачиваются меж половиц на другой потолок — и так снова и снова, пока не дойдут до самого глубокого подвала. Приглушенный свет ламп погружает коридоры в состояние блаженного дремотного киселя. Всё мерно и спокойно. Только изредка разве что зашумит вода в одной из ванных при спальнях, или кто-то проскользит в мягких тапочках по полу, перебегая к соседям на ночные посиделки. Сизый похож на спящего старика, изредка бормочущего во сне. Глаза его окон подслеповаты и серы, а крыша горбата и утомлена бременем лет. Печные трубы молчаливо чернеют на железных листах, словно пни. В этой мёртвой роще играют живые птицы, тревожащие своими крыльями и когтями железо. Но этого не слышно обитателям спален. Им и без того есть, к чему прислушиваться. Горжетка склоняется над котелком, вглядываясь в мутную пряную круговерть, — Ты же нас не отравишь? — подозрительно спрашивает она у Горностая. — Зачем вас травить? — изумляется Карамора где-то у неё за спиной. Фигура его на редкость костлява и нескладна, но в темноте он перемещается удивительно бесшумно, словно и правда становится крохотным комаром. — Ну… Вдруг случайно не ту травку положит, — предполагает Горжетка, — У вас ведь и такие есть наверняка? — Есть, — соглашается Горностай, — Только я слишком хорошо знаю, где они хранятся, чтобы случайно что-то подсыпать… — А так хотелось бы… — мечтательно тянет Горжетка. — Могу предложить бритвы, удавки, цикуту, бесову желчь… — услужливо предлагает Карамора. Речь его сопровождается такими звуками, будто кто-то роется в очень объемистом мешке. — Нет, так не интересно, — качает головой Горжетка, — Это как купить лакрицу просто так, без повода — скучно и неправильно. — Как скажешь, — бормочет Карамора. Паук наблюдает за ними сквозь стекла раздвижных очков, предусмотрительно отодвинувшись вслед за пряниками. В воздух начинает вдруг просачиваться откуда-то очень явный запах серы и нафталина и все озираются, пытаясь выявить его источник. Как вдруг, тени в одном из неосвещенных свечами и спиртовкой углов, сгущаются. Из стыка стен, словно раздвигая складки тяжёлой плёнки, высовываются кончики пальцев с треугольными чёрными ногтями. Все, кроме Караморы, тревожно отползают подальше. Он, напротив, подходит на цыпочках к углу и садится рядом на корточки. Из темноты появляются сначала два ладони, сплошь покрытые изображениями глаз, потом руки по локоть и, наконец, с тихим шипением показывается бюст, обрезанный чуть пониже плеч. Тёмные волосы, свешивающиеся на лицо, перечерченное траурными прямоугольниками очков. Кожа, покрытая колышущимися чернильными зрачками… Гость похож на покойника, слишком рано явившегося на празднество Бражной. — Здравствуй, Зрячий, — улыбается Карамора, растягивая тонкие-претонкие губы. — Стараюсь, — сухо сообщает тот, принюхиваясь, — Отец Пыльник на лестнице и скоро, пожалуй, захочет вас проверить, — добавляет он, слегка морщась, — У вас не будет чего-то съедобного? — Благодарствуем, — продолжает улыбаться Карамора, своей комариной рукой передвигая пакет с пряниками поближе к углу. Великий Зрячий забирает пряники по одному, рука его то исчезает, то появляется, словно прячет их в какой-то невидимый карман. Пока он проделывает эту операцию, спиртовку и свечи спешно тушат, раскладывая по отделениям шкафов. Горжетка и Паук наблюдают за манипуляциями Угольника с детским любопытством, так что чуть не забывают о необходимости вовремя спрятаться. Нехорошо расстраивать Отца Пыльника. Великий Зрячий забирается обратно в темноту, обитатели Сизого занимают свои позиции: Карамора и Горностай — на кроватях, Горжетка и Паук — под ними. С тихим шорохливым скрипом приоткрывается дверь, в желтоватом кисельном проеме очерчивается фигура Пыльника. Он молча стоит так несколько секунд, словно восковое изваяние. Один лишь шёпот крыльев мотыльков раздаётся в тишине. В спальне все лежат затаив дыхание — только вот пряный запах варева никак не спрячешь. Горжетка, лежащая под дальней от входа кроватью, выжидает развязки затянувшегося ожидания. Время, кажется, идёт страшно медленно… Наконец, Пыльник произносит в пространство, — Раз уж вы не спите детки, пойдёмте со мной на кухню. Никуда не годится ваше варево. Будете пить — отравитесь, чего доброго, — и добавляет наставительно, — Научу вас, как полагается. *** Он просыпается в сумерках комнаты, заполненной переваренным временем и тяжелыми мыслями. Накануне сил не хватило даже на то, чтобы раздеться и лечь в постель — так и уснул, приткнувшись к тумбочке. Подслеповатые после долгого болезненного сна глаза с трудом различают громоздкие контуры окружающего мира. Неужто он плакал во сне? Вот уж, право, докатился… Под тумбочкой обнаруживается помятая сигарета, Мальборо закуривает ее, дым расползается в воздухе пыльными щупальцами. Сжимая фильтр зубами, стягивает с себя тяжёлый панцирь куртки и брюк, не забыв сначала заглянуть под кровать — вдруг опять незваные гости? — и перебирается в ванную. Вода вяло сочится из лейки душа, смывая с опухшего лица остатки кошмаров. То холодная, то горячая, она заставляет тело колебаться в гальванических конвульсиях… Зато помогает проснуться, а большего ему, в сущности, и не нужно. После мытья становится зябко и неуютно, тёмные стены давят со всех сторон, от них отскакивает ледяной пулей невесть откуда взявшийся сквозняк. Мальборо спешит затянуться обратно в черное спокойствие кожи. Все осталось по-прежнему, словно ничего особенного и не происходило. Он устало поправляет шляпу, нахлобучивая ее поглубже на лоб. Кирпичные потроха Кухни сухо дышат со всех сторон, знакомые и почти родные. Кажется, что они однажды втянут в свои глухие поры весь воздух, и он и правда задохнется, прямо тут, в узком темном коридоре. Нет уж, спасибо. Хватит. Мальборо вываливается в общий коридор, из него — на уличный балкон. С трудом подавляет желание перемахнуть через перила — мысль о сломанных ногах все-таки пророчит слишком мало приятных ощущений. Степенно бредет над улицей, посматривая вниз из-под очков. Пахнет сладко и пряно, как и положено в Бражную. Кажется, в прошлый раз она ощущалась совсем иначе. Впрочем, тогда он и не задумывался так рьяно о своём ничтожестве. Мальборо вздыхает, глубоко втягивая пропитанный запахами воздух. Сапоги стучат по железу и бетону балкона. Мальборо пытается нащупать в себе силу, о которой говорил Барка. Ещё совсем недавно она бурлила и клокотала во всем теле, но теперь от этого ощущения не осталось и следа, словно всю ее спрятали где-то и заперли. «Сумей только ей воспользоваться» — хрипит где-то над ухом голос Хозяина Трущоб. Выходит, не сумел… Не смог. Видно, прав Барка — он лишь слуга. Может такая уж у него судьба? Вроде бы и неплохо ведь. Просто так, спокойно. Не без страха, конечно — так ведь со своими попытками перестать служить разве не больше натерпелся он, чем за всю прежнюю жизнь? Глядишь — Йотун умрёт, и можно будет занять его место. Дожить бы ещё до этого… А если не доживёт? И не из-за петли, а просто так. Умрёт от старости или пыльной духоты, а людоед так и будет править в Кухне? И всю жизнь придётся трепетать от одного его холодного взгляда, дрожать от мысли, что припомнят ему тот пинок в колено и последующую йотунову милость? Мальборо нервно сглатывает. Страшная жизнь. Да и жизнь ли? Велика ли разница: умереть повешенным сразу или умирать медленно и мучительно, чувствуя, как все глубже и глубже сальная веревка впивается в горло? Тут уж недолго и самому в петлю полезть. Он спускается с балкона в уличное праздничное месиво. Под руку подворачиваются ковши и половники, льются в уши нестройные песни. Кругом будто на невидимых крючках натянуто веселье, так, словно Квартал пытается надышаться им перед смертью. Глаза у всех пьяные от образов и летучих мыслей, скачущих из головы в голову. Мальборо проталкивается сквозь скопления людей и нелюдей. Постепенно и он начинает чувствовать болезненный ритм предсмертных песен и плясок, пронизывающий, как ему кажется, все вокруг, до последнего булыжника мостовой. В лицо ему тычутся бледные скуластые морды с выпяченными козлиными зубами и странные костяные маски. Все вокруг плывёт и кружится в сплошном бражном вареве. Кажется, где-то совсем близко проносится Барка в своей леопардовой шубе, приговаривая что-то на диком наречии Степи. Словно мелкая соринка в огромном котле, Мальборо несётся по уличным сумеркам, пока не оказывается у знакомой двери. Он проникает в пыльное спокойствие склепа. Тревожное веселье никуда не уходит, но оказывается будто за тонкой непроницаемой завесой. Мальборо утыкается взглядом в расчищенное среди хлама пространство, в котором помпезно высится плита с закопченной кастрюлей. Разводить огонь в лавке Мороки кажется самоубийством, но ее это, похоже, не смущает. — Проходи, ковбой, не стесняйся, — не оборачиваясь, шелестит она, помешивая варево длинной витой ложкой, — Вижу, ты все-таки жив. Твоя уверенность оправдалась, за это стоит выпить. Сухие губы ее растягиваются в улыбке, едва различимой под пепельно-темной вуалью. Она снимает кастрюлю с огня. Мальборо молчит, нет ни сил, ни желания брать откуда-то слова, чтобы ответить на колкость. — Поищи лучше стаканы, ковбой — что стоишь столбом? — продолжает Морока. Мальборо подчиняется. Стаканы обнаруживаются в ближайшем шкафу, удивительным образом не тронутые пылью. Хозяйка лавки разливает варево, придерживая крышку пальцами, не чувствующими жара. — Что же твоя сила? Пригодилась? — Не знаю, — честно отвечает Мальборо, принимая стакан, — Больше похоже, что нет. — А была ли в ней тогда нужда? — продолжает улыбаться Морока, — Или без неё ты не мог пнуть хромого старика? — Мы оба знаем, что он не просто хромой старик. — Это верно, конечно. Но над тобой сложно не смеяться. — Что же во мне смешного? — устало спрашивает Мальборо и делает большой глоток. — Ты дурак. А это и правда очень забавно, когда вокруг одни мудрецы, — голос Мороки распространяется по лавке кладбищенским шорохом. Бусы ее блестят и переливаются в свете газовой конфорки. От браги все вокруг словно немного покачивается, предметы теряют чёткие контуры, тени-мороки уже не стесняясь пробегают где-то совсем рядом с ковбоем. Он осушает стакан. Слуга… Дурак… Какая, в сущности, разница, если все вокруг готовятся к смерти? Какое значение могут иметь слова, если горло, перетянутое петлей, не в состоянии их породить? Мальборо перегибается через плиту и, откинув вуаль, целует сухие губы Мороки, обрамляющие могильную темень рта. Странно. Всё равно, что поцеловать старую бумагу, пахнущую дурман-травой. Глаза его сами собой закрываются, а открывшись, находят взглядом лишь старый рулон расписных обоев, свешивающийся со шкафа. Вот уж действительно — забавно.