Квартал

Театр начинает принимать гостей. Стены, успевшие постареть в темноте безвременья, дышат чужими взглядами. Свечи цвета слоновой кости вспыхивают одна за другой в своих бронзовых гнездах, разгоняя темноту. Вентиляционные шахты наполняются голосами и шорохами. Сцена, окруженная горящими плошками, порождает тени, бегущие далеко по стенам, во все тихие углы и закоулки. Высоко над ней молочно-сумрачным светом очерчено выпуклое потолочное окно с паутинистой рамой. Сквозь него облачное небо смотрит в самое сердце здания. Этот взгляд смешивается с колеблющимся светом плошек, по мостикам перетекает через оркестровую яму в зал без единого кресла, блестит в завитках позолоченной жаркой лепнины и трудолюбиво гнездится в зеркальных панелях на стенах. Театр сам выбирает свое убранство сообразно случаю, как старый модник. Таков Порядок. Квартиранты спешат тревожной процессией по улицам и переулкам, знаменуя свой путь потрескиванием факела. Яков торжественнен и строг, на рукаве его полыхает багряная лента с пышным бантом, как и у остальных. Каждая сторона обозначает свое присутствие цветом — так повелось ещё давно. В те времена, когда Передел не выпадал на Бражную, это было крайне удобное средство, чтобы отличить врагов от союзников. Пьеро все время кажется, что бант сползает с положенного места, и он все пытается поправить и закрепить его. От такой заботы лента и правда начинает сваливаться с рукава, так что Франту приходится завязывать ее заново. Все терпеливо ждут. Опоздать на Передел почти невозможно, если, конечно, слишком не стараться. В воздухе ещё стоит сладкий и пряный запах Бражной, но никто уже не стоит над котлами. Обитатели Домов и безродные плавными живыми потоками стекаются к Театру, расцвечивая сумерки улиц вспышками факелов. Не все войдут внутрь, но не все и стремятся к этому. Для большинства важно участие, хотя бы опосредованное. Мимо квартирантов проносится с гиканьем кавалькада подопечных Колоды. Чуть позади нее, стуча деревянным башмаком на протезе, движется Окорок. Голова его повязана золотистой косынкой — в нынешнем Переделе Дом Колоды принял сторону Йотуна. Цыган останавливается, сплевывая истлевший до самого фильтра окурок, — А рыжего, что же — забыли? — Не твоего ума дело, — невозмутимо качает головой Яков, поправляя очки, — Ковыляй дальше. — Напугал, то же мне… — мрачно бормочет Окорок, но уходит. От его слов Пьеро становится как-то обидно. Граф и правда не пошёл с ними, остался в Квартире, объяснив это крайне туманно. Не пошёл и Безымянный — с непривычки от браги потянуло его в сразу сон, глубокий и извилистый, как тропинка в темном лесу. В такую пору лучше всего, чтобы человек был под хорошим присмотром, а не то можно и провалиться, куда не следует. От греха подальше к спящему приставили и Великого Зрячего — чтобы приглядывал да вытянул из дремотного болота, если что случится. Есть, верно, и ещё причина, о которой догадался Пьеро, но никому не сказал — боится Яков оставить Квартиру без просмотра. Только вот почему? Не из-за подвала ли? Или и наверху есть что-то, кроме маяка, зажженного сегодня среди печных труб? Странно, страшно и интересно. Идут дальше, петляя в лабиринте окон и стен, молчаливо ловящих отсветы пламени. Вроде бы и дорога знакомая, но никогда на памяти Пьеро не складывались улицы именно с в таком порядке. Не то чтобы это редкость… А все же чудно. В потемках процессия сворачивает в высокую арку с вырубленными в стенах львами, в чьих гривах извиваются змеи. Здесь же пересекаются с обитателями Сизого. Пыльник ведёт их, чопорно ступая по мостовой. Свой обычный балахон он сменил на тёмную накидку с капюшоном, в складках которой прячутся его внимательные руки. Рубиновая массивная брошь пламенеет на серой ткани, переливаясь плавными гранями. — Мы с вами, — благосклонно шелестит Хозяин Сизого Дома, и Яков склоняет голову в этикетном поклоне. Подопечные Пыльника перешептываются между собой. Их куда больше, чем квартирантов, хотя почти никого из младших не взяли с собой. В Сизом нет почти ни одного взрослого, кроме Хозяина, но постоять за себя они могут. Во всяком случае, им так кажется. В свете факела Пьеро замечает, как блестит выступающий из рукава стоящего ближе всех к нему Караморы серебристый хвост бритвы. Если так подумать, никто вокруг вообще не расстался с оружием по случаю Бражной… А ведь обычно делалось именно так. Пьеро тяжело вздыхает, сжимая в кармане складной нож. Как-то нехорошо от всего этого. И все же приятно идти вот так со всеми, становясь частью большого и важного дела. Две процессии соединяются и продолжают путь вместе, не перемешиваясь, впрочем, окончательно. В чинной сутолоке тел Пьеро находит Горжетку. — Как думаешь, будет все-таки резня? — интересуется он. — Ну, убивать в Бражную нельзя, — пожимает плечами Горжетка, — Калечить слишком уж, наверное, тоже невежливо. — А порезать все же можно, пожалуй, если так выйдет… — Пожалуй, что можно… — задумчиво кивает обитательница Сизого и добавляет мечтательно, — А вообще — неплохо бы умереть в Бражную. Красиво. И чтобы черные бабочки кружились и пили мою кровь. Пьеро фыркает, — Это ты от браги бабочек видишь? — Не только, — уклончиво сообщает Горжетка, — У нас вообще… Много бабочек, если ты не заметил, — и ускользает, покачивая укутанными в мех плечами. Театр становится скоро виден. Грузной громадой выплывает он из скопления зданий, похожего на причудливый каменный лес. Точеные башенки, в которых недостаёт кирпичей, точно они подточены неведомым вредителем, оплетают его со всех сторон. Стены Театра высоки и темны, в них нет ни единого окна, так что он выглядит каким-то чужим и инородным среди других зданий, словно его поставил на макет Квартала заигравшийся ребёнок, ничего не понимающий в городских ансамблях. В этой опоясанной колоннами темной глыбе светится одно только пятно — открытые двери, вокруг которых толпятся уже участники Передела и просто любопытные. Расцветают вокруг золотистые и красные ленты и повязки, броши и косынки. Толпа становится гуще по мере приближения ко входу. Яков кивает величаво, выискивая взглядом в толпе соратников. Ему отвечают взмахами рук, исполненными многозначительной торжественности. Передел начинается сам собой, пропитывая каждый жест и слово. От него нельзя уже ни спрятаться, ни отстраниться: он везде и в каждом, разлитый по воздуху тревожными волнами. Квартиранты и обитатели Сизого поднимаются по ступенькам, входя в шелковое с вечное нутро Театра. Фойе растекается вокруг них, украшенное старинным орнаментом, увившим стены и потолок. Головы мифических тварей смешиваются с колдовскими цветами, навеки скованные камнем. Свечи отбрасывают блики, поселяя огонь в их никогда не блестевших глазах. В самом темном углу, сбившись в кучу, сереют Те-что-в-форме в начищенных ботинках и со спящими ножами на поясах. Надзирают за порядком. Смотреть на них грустно и неприятно, от концентрации квартальности их корчат неизвестные муки и на донышках глаз виднеется страдание. Пьеро отворачивается. От пестрой стены отделяется Рики-Тики-Тави, решительно направляясь к квартирантам. Жмёт всем руки, раскланивается. На нем красный широкий кушак, сплошь увешанный амулетами, побрякивающими, ударяясь друг о друга. Тонкие усы его топорщатся, словно улавливают едва заметные колебания воздуха. — Я с вами, — сообщает он, подчеркивая последнее слово и особенно выразительно посматривая на Ловчих. Те одобрительно кивают. Подопечные Колоды, приправленные кухонщиками, собравшись в кружок, курят длинные трубки, пуская клубы зеленоватого дыма. Сама Колода, скрытая в громоздком паланкине, тоже курит, высунув трубку в щель между стеклом и стенкой. Пальцы ее с когтистыми красными ногтями теребят край тёмной занавески. На ручке дверцы паланкина повязана золотистая лента, похожая на змеиную кожу. Яков и Франт тревожно ждут чего-то, внимательно осматриватясь по сторонам. — Нас поддержит кто-то кроме Пыльника? — осторожно спрашивает Пьеро, заглядывая Франту в глаза снизу вверх. — Будем надеяться, что да. Жаль, что меня не было… — Ловчий замолкает, переводя взгляд на входные двери. В проёме появляется Стерх, принося с собой запах воска и ладана. Закутанные в плащи с капюшонами обитатели Голубятни толкают его кресло, опустив потупив взгляд. Стерх похож на куклу, голова его подергивается на тонкой шее, глаза прикрыты мраморными веками. На мгновение всё фойе замирает, пытаясь отыскать в его монашеском одеянии золото или багрянец… И не находит. В воздухе будто проскальзывает электрический разряд. Франт делает резкий широкий шаг в направлении Стерха, одновременно с ним от круга курильщиков отделяется Грабля с тяжёлой ещё дымящейся трубкой в железных пальцах. Через мгновение их пути пересекаются, фойе снова замирает в предвкушении и разражается разнообразными возгласами, когда Грабля отшатывается вдруг назад, согнувшись пополам и хватая ртом воздух. Пьеро со смесью испуга и восхищения наблюдает за этой короткой сценой. Соратники утешительно похлопывают Граблю по плечу, пока Франт, нагнувшись над ухом Стерха, что-то торопливо шепчет. Старик даже приоткрывает один глаз, будто подернутый плёнкой, но так и не произносит ни слова в ответ. Несколько секунд Ловчий продолжает свои увещевания и наконец отходит. — Старый хитрец, — бормочет он, возвращаясь к квартирантам, — наверняка уже сделал выбор. Просто издевается, привлекает внимание, чертов петух. — Полно тебе, — вполголоса отвечает ему Яков, — едва ли он встанет на сторону Йотуна. — Я бы на его мес-сте вс-стал, — пожимает плечами Фея, — И на с-сторону, и с крес-сла, но это так, к с-слову. Все смотрят на него с усталым осуждением. — Нет, ну а чего вы хотите? — продолжает беззубый, — Ловчий никогда не пойдёт за Пьющим кровь, даже бывший. Тем более, если тот в меньшинс-стве. — В твоих словах кроется противоречие, — хмыкнул Яков, — Ты сам пошёл за Графом. — Я пошёл не за Графом, а против Йотуна, — сухо сообщил Фея, — У меня ес-сть причины. В этот момент Стерх невозмутимо вытягивает из кармана белую широкую ленту и повязывает ее себе на руку. Операция занимает у него некоторое время из-за плохо гнущихся пальцев, и обитатели Голубятни покорно ждут, прежде чем повторить его жест, чтобы ненароком не опередить учителя. — Это что ещё такое? — выразительно шепчет Франт. — Миккель, — лаконично сообщает Яков. В компании квартирантов повисает молчание. Пьеро почти физически ощущает недоумение старших. Ему сложнее оценить оригинальность ситуации, но даже без участия в предыдущих Переделах ему хватает фантазии, чтобы представить, насколько невероятно для окружающих появление Криводомья в роли самостоятельной стороны. «Что же теперь будет?» — мысленно приговаривает Пьеро, теребя рукава рубашки. Выходит, что на каждой из сторон по два Дома, если не считать Пустыни. Ситуация патовая… Что если Яков и Пыльник не смогут одержать победу? Что если вообще никто не сможет победить? Ведь тогда после Бражной начнётся бойня, в которой уж точно не выжить ни Сизому, ни безродным… Да и Квартире. Ему вдруг приходит мысль, что ее обитателей уж никак не назовёшь многочисленными. Сколько стычек они выдержат, если будут сражаться на два фронта? — А как побеждают в Переделе? — внезапно сам для себя задаёт вопрос Пьеро. Яков вздыхает, посматривая на Канюка. Тот непонимающе шурится, пряча руки в карманы и ежась. — Обычно все заранее ясно, — сдаётся наконец Хозяин Квартиры, — Прямая демократия, как в старых книжках. Иногда, если возникают сомнения, происходит бой. — Но сейчас же Бражная… — Вот именно. Хромой, как видно, решил проиграть в гуманизм, — Яков хмыкает с весёлой злостью, — Не хочет, чтобы мы друг друга перерезали… Раньше времени. — А вот потом… — мечтательно тянет Фея. — Суп с котом, — вдруг вставляет Канюк. Повисает неловкая пауза. Пьеро круглыми глазами обводит старших. Как могут они так спокойно шутить, если может произойти… Такое? Надо же что-то делать… Спасать Дома и сам Квартал, в конце концов… — Надо послать за Графом… И за Великим Зрячим, — возбужденно шепчет Пьеро, — Пусть он достанет что-нибудь подходящее из своих теней, чтобы мы наверняка победили? Все только улыбаются в ответ, даже внезапно приблизившийся к их кружку Пыльник. — Всё будет в порядке, мальчик мой, — невозмутимо шелестит он, — Всё успеется, не надо ни за кем посылать! — Но как же… — Тш-ш-ш! — Пыльник наклоняется к Пьеро, приложив палец к губам. Его глаза, один из которых подведен густым трауром, повисают напротив лица квартиранта, — Все успеется. Держи конфетку, — Хозяин Сизого достает из рукава леденец на палочке в бумажной обёртке. Пьеро обречённо принимает угощение. — Вообще-то я уже не маленький, — уточняет он. — Сладкое иногда помогает при волнении, мальчик мой, — Пыльник многозначительно качает головой, — Даже таким старикам, как мы. *** Пыльное сутолочное месиво кружится и танцует вокруг в замысловатой темноте. Хитрые подковерные тайны ползут по воздуху, как пронырливые змеи. Их гибкие чёрные тела извиваются и гнутся, сворачиваясь в петли, будто толстые резиновые провода. Пылинки оседают на них и прилипают, покрывая тёмную гладкость кожи медленной простыней, похожей на сахарную пудру. Как давно он не видел сахарной пудры? Может быть, с детства? А когда оно было? Поди вспомни… Может быть в тот далёкий день, когда была приторная зелёная трава и яркое пышущее карамелью солнце? А был ли он хотя бы тогда по-настоящему ребёнком? Наверное, все же был. Кажется, тогда все было хорошо. В последний раз. Он открывает глаза. Сумерки как-то по-особенному сгущаются в ущельях улиц. Мальборо обнаруживает себя на задворках Кривощеной. Возле него сидит посеревший от старости Табак и озабоченно помахивает над ним веником, как опахалом. С веника сыплется подозрительный сор. — Перестань, — устало бросает Мальборо в пространство. У него нет сил даже приказывать, но Табак слушается и так, откладывает в сторону веник и молча протягивает ему прикрытый тряпицей стакан. В стакане маслянисто колышется темно-красное содержимое, пахнущее железом. Ковбой качает головой, — Спасибо. Не стоит. Губы Табака медленно жуют беззубую пустоту, словно он пытается сказать что-то, но не может нащупать в себе голос. Посидев так какое-то время, он подносит стакан к губам, проваливающимся в темное отверстие рта, и выпивает его залпом, сделав один могучий глоток. Тощее горло его даже раздувается на мгновение от такого объема жидкости, а кожа становится будто ещё более серой. Мальборо осторожно приподнимается с ящиков, на которых сидит, привалившись к стене. Табак закрывает и снова открывает мутные подвижные глаза и медленно с хрипом и кашлем произносит, — Передел нач-чался. Тебе пора. Сухой серый язык его выглядывает изо рта и обводит губы, пытаясь найти на них остатки питья. Мальборо встаёт с ящиков, нащупывая спиной острые стенные кирпичи. Мир слегка покруживается вокруг его головы, все такой же траурно-тревожный. Очень хочется спать, но нельзя. Что-то зовёт его туда, вперёд, в уличное торжественное гудение. Он делает поначалу несколько неуверенных шагов, но быстро входит в привычный ритм, покидая кисло пахнущий двор. Проносится сквозь тёмные деловитые постройки, распугивая торопливых Порохов, и выходит в сумрак Кривощеной. Ноги сами несут его вперёд по извилистым переулкам, выводя на новые незнакомые дороги. Ковбой натыкается на группы квартальных, с тупым удивлением смотрит на их цветные ленты, принимая их за экстравагантный траур. Ему страшно и весело, и отчего-то чувствуется сладкая пустота под рёбрами, а на губах серым пеплом колеблется ощущение губ Мороки. В очередной подворотне с решетчатыми воротами он влетает в гогочущую толпу криводомцев. Те провожают его заливистым хохотом и кидают вслед ему зелёные неприятные яблоки. Все это дрянь и мелочи. Уже оказавшись на прямой дороге к Театру и ужасно удивившись этому, Мальборо встречает вдруг Йотуна. Хромой невозмутим и непреклонен, трость его ровно опускается на мостовую, движения твёрды и чётки, как работа поршневого механизма. Йотун ведёт с собой Козу, Грема и Лепру, словно примерный отец-одиночка. Заметив Мальборо, он останавливается, сухо улыбается, — Наконец-то ты пришёл. Мы уже обыскались и заждались. Ковбой вглядывается в его образ. В выпуклые глаза на стареющем лице. В строгий сюртук с блестящими пуговицами, задушенный черным галстуком. В тяжёлую кожу ботфорт, под которой прячутся ножи. И в золотистую ленту, повязанную на рукав. Йотун вздрагивает, словно вспомнив о чем-то и начинает рыться в карманах, — Совсем и позабыл… — внезапно приблизившись, он нависает над Мальборо, заставляя его паралитически замереть, и повязывает такую же ленту ему на рукав, — Ты один из нас, не забывай! — Один из кого? — уточняет ковбой. — Один из нас, — повторяет Йотун. — А может… Я просто один? Людоед качает головой. В лице его читается скупое осуждение. Коза и Лепра наблюдают за своим бывшим богом из-за его спины с вниманием лаборантов. В их глазах читается остаточный след табачного авторитета, словно заботливо кем-то выверенный ровно настолько, чтобы… Им будет жаль, когда он умрёт? Мальборо вдруг прошибает холодный пот. По кому весь окружающий его траур? Уж не по нему ли самому? Но кто же похоронит его, кто убьёт? Кто нарушит обещание Хозяина Трущоб? Он пятится в сторону от Йотуна, бледнея. Тот только шире растягивает тонкие губы в улыбке, — Иди скорее. В Театр нельзя опаздывать. Мальборо хочется развернуться и бежать в другую сторону… Но сделать этого никак нельзя. Это все равно, что пытаться остановить огромный раскачавшийся маятник. Он неумолимо движется к ярким распахнутым дверям, неся на себе печать отчуждения. Ему кажется, что все взгляды вокруг прикованы к нему. Сапоги тяжело стучат по ступеням, внося его в светлое фойе. Расступаются поделенные цветами квартальные. В воздухе распространяется запах горького дыма и торжественных деяний. На лицах светятся карты стратегических мыслей. Мальборо проходит через зал, чеканя шаг по плитке, врезается в круг, собравшийся возле паланкина Колоды, молча перехватывает дымящуюся сигарету из чьих-то опешивших рук. Стоит несколько секунд, впитывая в себя Передел и Квартал. Тех-что-в-форме, послушников Стерха и цыган. Физиономии мозаики, колдовское сборище квартирантов и обитателей Сизого. Потолочное великолепие фресок, изображающих кровавую битву. Звучит всеобъемлющий звонок. Первый, наверное. За спиной раздаётся знакомый гогот. Ковбой оборачивается, встречаясь взглядом с Миккелем. Хозяин Криводомья. Человек-пожар, хитрая опасная лисица. Мальборо бросается на него вперёд, выхватывая нож из сапога, длинный и страшный, как трещина ночной молнии. Все расступаются у него на пути. Краем глаза он замечает хищное движение где-то на периферии… Не важно. Криводомцы рассыпаются в стороны от своего предводителя, становящегося все ближе с каждым ударом крови в висках. Мальборо заносит руку в замахе, театрально-широком, заведомо бесполезном. И глаза его вспыхивают буйной радостью, когда он видит скользящий в пальцах Миккеля кинжал с прямым коротким лезвием. Он насаживается на клинок так, чтобы наверняка попасть на него сердцем. Острие накалывает куртку, скрывается в ее черном гуталиновом спокойствии. Со всех сторон накатывает звенящая тишина. Нет ни боли, ни слабости, которых ждёшь от смерти. Мальборо улыбается — то-то Йотуну будет сюрприз! Но проходит секунда, другая — а смерти все нет. Ковбой отстраняется, наклоняя шею, вглядываясь. На коже куртки не заметно даже следа укола. Лезвие ножа с щелчком возвращается из рукояти. Мальборо поднимает полный недоумения взгляд на Миккеля. Тот патетически смеётся. Фойе ошарашенно безмолвствует ещё какое-то время и вдруг присоединяется к нему в сплошном гомерическом порыве смеха. Кто-то хватает его за воротник и яростным табачным шепотом шипит в ухо, — Ты что, дурак? Совсем ополоумел от браги? — Пошёл к черту, — зло огрызается Мальборо, вывертываясь из цепких пальцев Якова, — Моя смерть — моё дело. Никому не дамся! — рявкает он, взмахивая ножом и отступая к стене. Те-что-в-форме напряженно вытекают из своего угла. Ботинки их угрожающе блестят. Они теснят ковбоя к занавесям, покрывающим стену между двумя подсвечниками. Он движется затравленно, как дикий зверь. Плотные складки ткани обволакивают его, он проваливается в пыльную клубящуюся темноту, в сумеречный кисель, пахнущий теплом. Нутро Театра встречает его с осторожностью и спокойствием, услужливо выдвигает из небытия лестницу с обшарпанными ступенями, ведущими вверх. Вверх, на крышу. Наружу. Туда-то ему и надо. Там его не достанут, туда его зовёт неведомая сила. Мальборо рывком взбегает по степенькам. Движения его в темноте безошибочны, словно он провел в этих стенах всю жизнь. Может, так оно и есть на самом деле? Теперь уже не важно. Пролёт за пролётом, он поднимается до самого конца, пока не выходит на свободный простор листового железа крыши. Спрятанный за фигурами, облепившими верх Театра, он останавливается под сумрачным небом Квартала, вдыхая его облака и луну, выступившую среди мглы. Поглощает их полной грудью, не тронутой клинком, словно пытается вобрать в себя всё, что видит. Выпуклое окно с паутинистой рамой терпеливо ждёт его впереди. *** Зал заполняется квартальными. Позолота расцветает под покровом пыли. Краски воскресают на шелковых обоях, расшитых изображениями колдовских костров и неведомых птиц. По пахнущим мастикой паркетным полам звонко стучат каблуки сапог, ботинок и туфель. Голоса и мысли переплетаются и сливаются, образуя в застоявшемся воздухе подобие густых джунглей. Пьеро внимает всему, что видит. Он ещё потрясён недавней картиной попытки самоубийства Мальборо и его бегства, но, как и положено растущему существу, все равно продолжает инстинктивно впитывать все новое, что его окружает, с жадностью губки. Квартальные распределяются по залу неравномерными группами. Ближе всех ко входу остаются квартиранты и их союзники. За время общей суматохи к вассалам Пыльника и Якова успевают присоединиться ещё несколько безродных, которых Пьеро никогда прежде не видел. Все они о чём-то почтительно шепчутся то с Франтом, то с Яковом, нагнетая вокруг себя атмосферу усердия. Пьеро стоит, вжавшись спиной в могучий корпус Кожаного и наполовину спрятавшись за полами его плаща. Ловчий успокоительно кладёт тяжёлую руку ему на плечо. От него веет невозмутимой грозной силой, которая пропитывает, кажется, все, что с ним связано — от чёрных круглоносых ботинок до самокруток из бурой бумаги. Пьеро тихонько обгладывает леденец, подаренный Пыльником, откалывая зубами маленькие кусочки. Это помогает успокоиться и собрать разбегающиеся мысли. Что же такого случилось с Мальборо, что он пытался зарезаться? Уж не ему ли радоваться скорой победе? Или ему настолько опостылело служение Йотуну? Да быть такого не может… И куда же он делся из фойе, если за занавесками, куда загнали его Те-что-в-форме, была только глухая стена? Ничего решительно нельзя понять и от этого становится как-то неуютно и страшно. Никогда прежде, как кажется Пьеро, он не видел никого, кто был бы так приближен к смерти и отвергнут ею… Чудно все это. Взгляд его скользит по залу. У противоположной стены возле запертых высоких резных дверей — сборище белых повязок. В самом центре, прикрыв лицо капюшоном, сидит в своём кресле Стерх, окружённый верными послушниками. Вокруг них хаотично колышутся криводомцы и безродные из Высокого Квартала. Ленты теряются среди их одежды, но их и так ни с кем не спутаешь. Миккель, отделившись от своих соратников, неловко приплясывает в красных полусапогах с блестящими сталью носами. Видно, что сапоги неразношены и плясать ему больно, но он все же пытается. Движения его дёрганы и нескладны, но отчего-то даже не вызывают смеха. Кажется, что и в них есть какой-то смысл. Изредка Миккель поглядывает куда-то наверх, в ложу, и Пьеро, приглядевшись, замечает там смутно очерченную в полутьме фигуру. Ему видны лишь тёмные очертания, из которых вырастают руки в рукавах тёмной восточной рубашки и тонких перчатках. Пьеро кажется, что человек в ложе замечает его взгляд, и отводит глаза. Кто это может быть? Мало от кого в Квартале веет такой опасностью… И все же руки эти кажутся ему смутно знакомыми. Где же мог он видеть их прежде? Пьеро вздрагивает, вспоминая листовое гулкое железо крыши и тревожное дыхание Феи по-соседству. В ложе — важный гость Йотуна, не иначе. Вот только какие дела ему иметь с Миккелем? Пьеро похлопывает Кожаного по руке и кивком указывает на ложу. Тот невозмутимо пожимает плечами и глубоко затягивается самокруткой. Такое безразличие как-то даже коробит Пьеро, но отрывать Франта или Якова от их переговоров ему кажется кощунством, и он продолжает молча наблюдать. Миккель все пляшет, медленно приближаясь к группе Йотуна. Неловко проталкивается между цыганами, кухонщиками и Высоким Людом, о чем-то переговаривается с людоедом, почти скрытым за своими союзниками. С чего бы разным сторонам в Переделе быть в сговоре? Или Миккель все же и теперь затеял двойную игру? Йотун, тем временем, выходит из-за спин вслед за Хозяином Криводомья. Все взгляды оказываются прикованы к нему, но он остаётся невозмутим и холоден. Только пальцы, кажется, слишком уж крепко сжимают рукоять трости. — Я прошу Якова, Хозяина Квартиры, подойти ко мне, — вдруг хрипло и громко говорит он, впиваясь своими выпуклыми глазами в Якова, как мясницкими крючьями. Тот, пожав плечами, идёт через зал, высоко подняв голову. Пьеро все ждёт, когда же облик его начнёт меняться, но этого не происходит. Яков остаётся таким, каким был. От фигуры его веет напряжением и какой-то вежливой угрозой. Все три Хозяина замирают на краю оркестровой ямы, образуя треугольник. Никто из них, кажется, не знает точно, что стоит теперь делать и оттого все они ждут чего-то неясного… Или, напротив, вполне определённого? Пьеро замирает, закусив губу. Что же будет сейчас? Он видит, как Яков с улыбкой принимает позу оратора, уперев руку в широкий ремень с пристегнутым к нему штык-ножом. Миккель что-то говорит тихонько и сам же смеётся. Квартальные во всем остальном зале переглядываются и переговариваются, недоумевая. Только загадочный человек в ложе, кажется, ни о чем не переживает. Он, похоже, вообще не шевелится. Наконец, Яков вопрошает в пространство, — Чего же хочет для Квартала людоед, убийца и мясник? Йотун растягивает было губы в скупой улыбке, как вдруг, в воздухе раздается звон. В сцену в самом центре светлого пятна, порождаемого окном в потолке вонзается продолговатый кусок стекла. По залу разносится холодный воздух, до смерти тревожащий свечи. Зал замирает в каком-то испуге, погруженный во внезапный мрак. — Кому под силу рушить Театр.? — сдавленно шепчет Канюк где-то совсем рядом в темноте. Над головами квартальных вздрагивает, покачиваясь, ослепшая от сквозняка люстра, позвякивая своими хрустальными костями. Освещенной остаётся одна только сцена. Сверху падает ещё один осколок стекла. А затем вдруг в лучах лунного света проливается дождь из осколков и обломков рамы, громкий и искристый. В этом дожде проносится что-то тёмное и грузное, сонная тяжёлая птица, забывшая искусство полета. Проносится и вдруг резко повисает над сценой, покачиваясь, словно сломанная марионетка. Отделившись от него, вниз слетает что-то похожее на… шляпу? По залу проносится волна возгласов. Хозяева, стоящие ближе всех к сцене, опасливо перебираются на неё по мостикам. Черное тело раскачивается над их головами из стороны в сторону. От него словно веет неправильностью и поломанностью. Миккель вскидывает руку, раздается хлопок, и тело падает к его ногам, заставляя Хозяев отшатнуться. В этот момент что-то заставляет Пьеро рвануться вперёд, ближе к сцене, ко всему страшному и уже вовсе не-Передельному, что происходит там. Стуча подошвами по паркету и на кого-то натыкаясь в темноте, он замирает лишь у самого мостика, напряжённо вглядываясь вперёд. Там, залитый бледным лунным молоком, в окружении битого стекла лежит тот, кого уже нельзя не узнать. Длинные вьющиеся волосы. Чёрная кожа сапог и куртки… На сцене распростерт Мальборо, смоляной ковбой Высокого Квартала. Но он словно сам не похож на себя. Какая-то неестественность есть во всем его существе. И никак нельзя понять, откуда она берётся… Разве что… От рукояти ножа, торчащей из его спины? Или от верёвки, стекающей с его шеи на пол? И вдруг до Пьеро доходит страшное осознание: Мальборо мёртв. Убит в Бражную Деночь, убит кощунственно и жестоко, и петля из старой верёвки и нож, пронзивший его плоть, тому самые красноречивые доказательства. Мальборо мёртв. Но кто мог на это осмелиться? Кто преступил чуть ли не самые основы Порядка? Зачем было ему это делать? Вопросы витают смутным роем в голове Пьеро. Они будоражат и зал, заставляя все новые и новые фигуры приближаться к сцене, вглядываясь в искореженное смертью тело с оборванной петлей на шее. Многим от этого становится тревожно и жутко, и только самому Мальборо все это глубоко безразлично. Он лежит посреди сцены ничком, с золотой лентой на рукаве. Молчаливый и спокойный, как и положено покойникам. И на непокрытую голову его сквозь разбитое окно падает первый робкий снег.