Квартал

Тёмная испокон века нетопленная печь дышит старостью. Густые потоки штор стекают с потолка на пол, и на них кривляются тени, похожие на огромных рыб в глубине мутной воды. Люстра под потолком поблескивает своими пятью лампами, но ей отчего-то не пользуются. Вместо нее на столе красуется бронзовый канделябр, чуть позеленевший в иных местах. Свечи в нем горят медленно, словно им лень. Их огонь отражается в стёклах очков, серьгах и лаке ногтей тех, кто собрался в комнате. Великий Зрячий, кутаясь в свой вечный плед сидит на столе, свесив длинные ноги в остроносых туфлях. — А все-таки тени его чуют, — лаконично сообщает он, — Только очень далеко. — Вечно так с колобродами, — хмыкает Яков, выпуская клубы синеватого дыма, — и последнему бесу понятно, что он живее всех живых. Ещё бы в известность заранее ставил о своих планах — цены бы ему не было! На нем необъятных размеров халат, натянутый почти до ушей. Волосы — рыжие пополам с проседью, один ус почему-то черный и закрученный, а другого нет вовсе. Фея наблюдает за ним почти с жалостью, прихлебывая пиво из тяжёлой кружки. — Как думаете, с-скоро они нагрянут? — чтобы разрядить обстановку спрашивает он. — Пёс их знает, — Яков снова пускает дым и надвигает очки повыше на нос, — Делать им тут нечего. Детей здесь нет, Ловчих — тоже нет. Пусто, ищи-свищи — глядишь хоть уберутся и мундштук мой откопают, — как-то ядовито добавляет он. Фея демонстративно разводит руками — за короткое время своего проживания в Квартире он и правда не успел почти ничего прибавить к местному хламу. — Мы все понимаем, что есть и другие причины нанести сюда визит, — негромко откликается Зрячий, — Кроме уборки. Йотун, кстати, тоже должен бы это понимать. Мундштук, кстати говоря, под плитой на третьем. — Спасибо, — сухо скрипит Яков, — Но у Йотуна есть дела поважнее. Единоличным главой он не стал — голосов не хватило. Пусть теперь сам разгребает кашу с Миккелем. Фея презрительно кривится, но помалкивает. Едва ли можно в здравом уме сравнить рыжую молодёжь со старым хитрым людоедом. Да, Миккель тоже не промах, но едва ли обойдёт Йотуна и в уме, и в открытой дуэли, до которой дело и вовсе дойти не должно. Впрочем, Барону виднее, конечно… Старикам всегда виднее. Сидят в тишине какое-то время, затем Яков достаёт откуда-то из недр халата старинный пистолет без замка и начинает колоть его рукоятью орехи, оставшиеся в кухне ещё со времен праздника по поводу приезда Ловчих. — Только тише, — просит его осторожно Канюк, обкусывая собственный палец, — Разбудишь ведь, — и кивает вверх. — Не разбужу, — хмурится Яков, — Песочнику бы пилюли делать, ей богу… А то на весь Квартал не сыскать хороших, — он раскалывает оказывающийся пустым орех и щелчками отбрасывает осколки скорлупы в сторону. Потом добавляет вдруг, — А ты бы помалкивал, ей черту… Провели меня в собственном Доме. Хоть бы сказали, или я уже и этого не заслужил? Канюк поднимается молча, запахивая шинель на бледном теле, и выходит вон из кухни. Почти хлопает дверью, но в последний момент придерживает ее осторожно рукой, бросая на Якова страдальческий взгляд, обычно действующий на людей совершенно определённым убедительным образом. Но Хозяин Квартиры остаётся неумолим и холоден. Канюк удаляется прочь, подозрительно позвякивая содержимым широких карманов шинели. От этой сцены у Феи внутри остаётся какой-то неприятный осадок — оно и не мудрено. Нет ничего полезного в ссорах внутри Дома, это понятно даже безродному вроде него. Чего уж и говорить про то, что Хозяин нынче сам не свой. — С-стоило бы помягче, — хрипло предлагает наконец Ловчий, отпивая пиво и закашливаясь, когда оно попадает не в то горло. Яков бросает на него короткий взгляд поверх очков, кисло улыбается. — Может быть мне ещё и песенку ему на ночь спеть, чтобы не спивался? — он снова раскалывает орех, и снова остаётся ни с чем, — Я что же, разве так много просил? Один к старости ополоумел, так другой то хоть бы словом обмолвился. Нельзя разве по-людски… — Ты сам не слишком человек, Барон, — негромко парирует Великий Зрячий, и Яков вздрагивает от его обращения, — А к Канюку мог бы быть добрее. — Я что же, ангел, чтобы вечно быть справедливым и добрым? — рукоять пистолета снова опускается вниз, на этот раз уже и вовсе мимо ореха, оставляя на столешнице след. — Ты — Хозяин Дома, — Зрячий невозмутим, — Следуй Порядку, — добавляет он. Голос его звучит словно отовсюду сразу, наполняя комнату сплошным звуком, обтекающим предметы со всех сторон. Яков откладывает пистолет и поднимается со своего кресла. Запахивает халат плотнее, насколько это возможно, в этот момент становясь ужасно похожим на Канюка, и тоже выходит из кухни. В воздухе повисает сухая тишина, в которой Фея неловко похрустывает ботинками под столом, ощущая себя чьим-то бедным приезжим родственником. Как бы там ни было, пока Хозяин Дома пребывает в таком раздрае, ни о какой борьбе и речи быть не может. Да и стоит ли ее вести сейчас? Кварталу и без того хватит судорог от вражды между Йотуном и Миккелем. Едва ли людоед выйдет из этого противостояния проигравшим… И все же — вдруг? Дорого ли обойдётся квартальным влияние Миккеля? Или, может быть, Стерх захочет править из-за его спины, пользуясь рыжим клоуном, как марионеткой? Да и доживёт ли Квартал до этого правления, если начнётся война на улицах между четырьмя Домами? Фея, хмыкнув, осушает кружку и отставляет ее за середину стола. Муть, балабольство и пустые тревоги. Пока зубы каждого Хозяина не будут белеть в его амулетах, о чем может идти разговор? Хотя для начала хватит и йотуновых… — Много ли ещё наболтали твои тени? — через всю кухню обращается он к Великому Зрячему. Тот делает неопределённый жест, словно перебирая пальцами невидимые струны, натянутые в воздухе. Тёмные волосы прячут его склоненную голову, как монашеский капюшон и пряди их будто слегка шевелятся, как тонкие сонные змеи. Фея наблюдает за ним с почти естественнонаучным интересом — живого Угольника редко встретишь так близко. Пацифизм — вообще мировоззрение, плохо приспособленное для долгой жизни, да и тех, кто готов держать обет Рогатому до самого конца, не так уж много отыщется. — В Кухне — тризна. В Криводомье — молебен, — коротко сообщает Великий Зрячий, — Или тебя интересуют более конкретные вещи? Фея кашляет в кулак, задумчиво щурясь за стёклами очков. Есть и правда… Кое-что такое, о чем стоило бы послушать. — Рас-скажи мне об Охотнике и Вогель, — наконец просит он, из экономии не включая в расчёт МакКлейна. С этим-то чего рассусоливать — и так все ясно. Каждому охотнику нужна собака, чтобы загонять дичь, даже если он твердит, что выходит на Ловлю один. А вот Вогель — тут случай интересный. Вот уж кого сложно было заподозрить в таком желании принять участие в погоне за Франтом. Да и если собрать самый что ни на есть полный Слёт, едва ли сыщется довольно желающих. Не может быть, чтобы все ограничилось одной лишь Ловлей с неясным исходом. Должно же быть что-то ещё в плане хромца Йотуна, затеявшего охоту… Только вот что? Не самому же ему скакать по Степи с тесаком наголо? От раздумий Ловчего отрывает Великий Зрячий. Вид его свидетельствует об определенной степени утомления и раздражения. — Ничего не могу сказать. Сожалею, — лаконично сообщает он, — Они очень не хотят быть услышанными — их право. — С-спас-сибо, — хрипло благодарит Фея. Зрячий, пожав плечами, плавно стекает со столешницы в стоячее положение, затем таким же образом просачивается в узкую щель двери. Кухня пустеет окончательно, и Ловчий остаётся один. В тревожной тишине он достаёт из широкого кармана плаща вяленую рыбу и принимается со знанием дела обгладывать ее. Много ли ещё остаётся делать? *** Кабак — он и есть Кабак. Другое название ему, пожалуй, и ни к чему. Жёлтые раздетые догола лампы, вспоротые шкуры обоев на стенах, потолочные балки, обгрызенные ветхостью — самый что ни на есть порядочный лоск Высокого Квартала. Кривошей за стойкой разливает по стаканам и кружкам содержимое мутных бутылок. Высокий Люд теснится перед ним, заполняет собой отполированные кости стульев и табуретов, пьяно горланит что-то по углам. Знакомых лиц сегодня не слишком много — взгляд Вогель скользит из-под темных полей шляпы по мутному студню помещения. В дальнем углу — недавно пришедший Канюк за батареей рюмок, от вида которых уже становится плохо. Чуть поодаль под лампочным комариным светом — Кухонщики. Во главе их стола — Пиноккио в своей остроносой деревянной личине, что-то одышливо рассказывающий. Ещё несколько Ловчих, с опозданием прибывших в Квартал, размазались вдоль стен и беззлобно переругиваются. К ним поочерёдно пытается подсесть Хлыщ — новоиспеченный обитатель Высокого, по неопытности сующий нос, куда не следует. Сомнительный контингент, одним словом. Но в целом привычный. Уж лучше, чем кодла Ловчих в душном подвале — веселее что ли. Вогель перебирает в пальцах амулет из двух спаянных гвоздей — не то подарок, не то подачка Охотника, в приказном тоне врученная после Слёта. Хорошая вещь для того, чтобы не оставлять следов… и, вероятно, для многих других дел. Среди Ловчих отродясь не было уставного оборудования, но старики, видимо, могут позволить себе подобные причуды. Она опрокидывает в себя пиво, наблюдая, как пена сползает по граненому стеклу стакана. Невозможность обвинить компаньонов в опоздании ввиду отсутствия действующей временной шкалы — крайне неприятное обстоятельство. Особенно когда ждать приходится долго. Кривошей вопросительно поглядывает на неё, протирая стойку. Вогель лишь пожимает плечами в ответ. Занимать в одиночку целый стол действительно не слишком вежливо — но не за стойкой же размещать остальных. Ловчая с усмешкой представляет, как МакКлейн балансирует на шатком одноногом табурете — картина забавная, но мало подходящая для переговоров. Их вообще стоило бы проводить не здесь, но чем лучше пытаешься спрятаться, тем внимательнее тебя будут слушать. Пиво заканчивается. Хлыщ, прекративший свои безуспешные ухаживания за другими Ловчими, замечает это и подкатывается на стукотливых каблуках. Нависает над столиком — сама приветливость. Пиджак его бренчит медяками, распахиваясь при ходьбе. — Не изволите ли кружечку за мой счёт? — взахлеб улыбается Хлыщ. Вогель смотрит на него, подперев подбородок ладонью. Экономия — это хорошо. Чрезмерно разулыбычивые молодые люди — плохо. Если не вдумываться, первое все же перевешивает второе, особенно, когда в руках есть ещё сила, а под ними — тускло блестящая рукоять катласса. Да и Охотник с МакКлейном ещё черт знает когда явятся — надо же коротать время и поддерживать кабачный уют. Впрочем, чрезмерно поощрять чужие надежды тоже не стоит. — Метнись, — благосклонно кивает Вогель. Хлыщ расцветает было, но ненадолго — его слишком уж смущают тут же всученные медяки. Он кусает губы недовольно, но все же отправляется к стойке. Фестиваль благодушия и благолепия. Скрипит входная дверь — на пороге Кабака появляется МакКлейн в комбинезоне и брезентовой куртке, накинутой на плечи. Идет через зал быстрым тяжёлым шагом. За ним бесшумно следует Охотник. При нем нет ни арбалета, ни гросс-мессера, по которым его издавна узнают на Слетах. Вогель невольно задумывается о том, где он мог их оставить — никто и никогда не слышал, чтобы Охотник снимал жилье где-то в Квартале, да и в Домах как будто тоже не числился. Не закапывает же он всякий раз свое снаряжение по пустырям? Ловчие усаживаются напротив Вогель. МакКлейн достаёт из кармана свой извечный пакет и принимается за фисташки. Охотник методично расстегивает пуговицы своего плаща. Дойдя до середины, он извлекает из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу и мешок, многозначительно звенящий своим содержимым. Развязывает бечевку на нем, давая и Вогель, и МакКлейну возможность удостовериться в том, что внутри действительно золото. Затем разворачивает бумагу, — Это чек, заверенный Йотуном и Муниципалитетом. Он станет действителен, когда мы доставим объект охоты. — И какова сумма? — сухо интересуется Вогель. — Велика, — коротко сообщает Охотник, снова складывая чек и убирая его за пазуху, — Тебе положена треть. Можешь завещать свою долю кому-то на случай собственной смерти. И воспользоваться своей частью аванса, — он кивает на золото в мешке. В этот момент сбоку раздаётся глухой всплеск и звон разбитого стекла — вернувшийся Хлыщ замирает возле стола, выронив кружку, вцепившись взглядом в тускло блестящее золото. Его студенистые глаза цвета немытой мостовой сами становятся круглыми как монеты. Вогель косится на него недобро, — Сгинь! Ещё только его здесь не хватало. Донёс бы хоть пиво — так и того не смог. Хлыщ нервно сглатывает, с шумом проводит по лицу узкой ладонью, будто пытаясь снять с него кожу, и вдруг вопрошает, натянуто улыбнувшись, — Не изволите ли потанцевать? — взгляд его при этом уверенно косит в сторону мешка. — Сгинь! — повторно рекомендует Вогель. МакКлейн с значительным хрустом разгрызает фисташку. Охотник молчаливо сверлит Хлыща изучающим взглядом. Тот, продолжая улыбаться, снова спрашивает, — Может все же изволите? Вогель готовится извергнуть поучительную тираду, но Охотник опережает ее. — Шпион? — хрипло интересуется он. Хлыщ оборачивается полный непонимания, но Охотник остаётся непреклонен, — Моя стрела бьёт без промаха любого, но особенно тех, кто покушается на мою добычу. — Позвольте, — начинает было Хлыщ, — Я лишь беседую с дамой. — Моя коллега не хочет иметь с вами дела, — гнет свою линию Ловчий, — А я всё больше вижу в вас шпиона. Воздух начинает пахнуть опасной тревогой. Вогель никогда не подозревала Охотника в гневливости, но много ли ей вообще известно о нем наверняка? Едва ли в начале успешной Ловли может лежать спонтанное членовредительство. Она порывается было остановить готовящуюся расправу, но Хлыщ успевает совершить непоправимую ошибку. — Не пошёл бы ты к чёртовой матери, носопыр? — тычет он средним пальцем в опасной близости от лица Охотника. Повисает гробовая тишина — кажется, весь Кабак ждёт почти божественной кары, которая должна постигнуть глупца, непуганного историями о страшном Ловчем. Охотник вздыхает, глаза его замирают и стекленеют. Хлыщ вздрагивает и в следующую секунду оказывается впечатан лицом в стол. Движения Ловчего до ужаса быстры и точны. Он прижимает чужую кисть с ещё выставленным пальцем к столешнице. Хлыщ пытается вырваться, но тщетно — в руке Охотника мелькает невесть откуда взявшийся стальной арбалетный болт, которым он пригвождает ладонь к столу. Наклонившись к уху Хлыща, Ловчий негромко сообщает, — В следующий раз я обрублю тебе палец точно по суставу — так, чтобы ты смог держать ложку. На большее твои руки все равно не годны! Он брезгливо протирает руки платком, словно после сальных рыжеватых волос Хлыща на них могла появиться какая-то зараза. Затем берет со стола мешок с монетами, отсыпает из него треть на глаз, но так уверенно, что пересчитывать не возникает желания. Обводит внимательным взглядом зал, втягивая воздух хищным крючковатым носом, ставшим предметом роковой насмешки. — Мы уходим. Ловля начнётся без лишних совещаний, — коротко бросает он компаньонам, — Мы в любом случае отправимся в Степь. Вы с МакКлейном условьтесь о точке входа. Я найду вас на той стороне. Вогель провожает его стремительно удаляющуюся фигуру ошарашенным взглядом, даже не сразу сообразив, что стоит поскорее спрятать столь привлекательную для Высокого Люда валюту. С некоторым трудом они с МакКлейном покидают стол, огибая корчащегося Хлыща с расквашенным лицом, к которому никто из обитателей Кабака до их ухода не решается приблизиться. Встречу назначают на старом мосту на границе Трущоб — там, откуда, если верить найденным следам, отправились в Степь объекты Ловли. После этого и МакКлейн исчезает где-то в тёмных переулках следом за Охотником. Вогель снова остаётся одна. Перспектива работать в такой компании кажется все более и более сомнительной, но отказаться от неё уже нельзя. Дело есть дело. В конце концов, в среде Ловчих все же не принято калечить друг друга… Во всяком случае, без повода. А уж повода, в отличие от Хлыща, она давать не станет — о нет. Не для того она ввязалась в это, чтобы так бездарно все провалить. На ее шее под рубашкой и дорожным плащом надёжно спит бронзовая кошачья голова на цепочке. Тоже амулет и тоже подарок — но уже совершенно другой. Пора в дорогу. Сборы Вогель коротки и просты — в Степь не стоит брать ничего лишнего. Тогда и ограбленной быть не так страшно, да и бесам степным меньше простора, чтобы зацепиться и спрятаться. Тихо запахивает дорожный рюкзак, удостоверивается, что внутри не звенит и не гремит ловчая утварь, не шуршат пакеты и свертки — чем тише поступь, тем лучше. Проверяет, крепко ли сидят в ножнах катласс и рабочий нож, надёжен ли ремень. Все в порядке, все спокойно и правильно. Идёт, как задумано. Вогель покидает свою квартирку неподалёку от улицы торговцев колдовством почти с чувством выполняемого долга. Шаги ее легки и быстры, взгляд ясен, а голова трезва — бродить между мирами пьяным себе дороже. По затоптанному и припорошенному конфетти снегу она проходит через Филистерский Квартал, ныряя в непреметные подворотни. Пересекает бурую агонию Кривощеной улицы — здесь сейчас удивительно пустынно, и, кажется, даже давильни не работают в подвальной глубине. Затишье перед бурей — ей черту. МакКлейн встречает ее на подходе к мосту, сидя в седле старого мотоцикла с коляской. На нем неизменный комбинезон и все та же брезентовая куртка, разве что пакета с фисташками нигде не видать. Они делают все быстро и молча, словно боясь спугнуть пустынную тишину сумерек Квартала. Вогель садится в коляску, всматривается в изгиб моста впереди, очерченный на темном небе меж тускло блестящих дуг руля. Мотоцикл трогается с места, взбирается на середину моста и в повороте ныряет сквозь свежую брешь в перилах. Услужливый ремень вжимает тело в сиденье, где-то под рукой МакКлейна лязгает переключатель. Полет длится всего секунду — Ловчие покидают Квартал даже не успев достигнуть воды. Наступает мутная темнота, обволакивающая со всех сторон темным киселем. Вогель неистово клонит в сон — и она не сопротивляется. Нет ничего обычного в том, чтобы уснуть во время перехода, если ты не его непосредственный оператор. Из темноты горько тянет полынью. Степь уже близко.